В ночь с 31 октября на 1 ноября 1961 года из мавзолея вынесли мумию Сталина и захоронили ее у Кремлевской стены. Вопреки страхам и опасениям руководства страны и партии это событие не было отмечено какими-то серьезными волнениями в народе. Все вроде бы обошлось благополучно…

Решение раз и навсегда покончить с культом личности приняли на последнем заседании «очередного исторического» XXII съезда КПСС. Власти не удержались, и в очередной раз сослались на «инициативу рабочих Кировского и Невского машиностроительных заводов», горячо поддержанную «трудящимися московского завода имени Владимира Ильича». Озвучил это «требование народа» на последнем заседании съезда первый секретарь Ленинградского обкома партии Иван Васильевич Спиридонов, как бы представляющий рабочий класс нашего города-героя. Этот ничем не примечательный «деятель партии и государства» сменил в Ленинграде Фрола Романовича Козлова, о котором мы непременно расскажем несколько ниже. Прославился Спиридонов (относительно, конечно) строительством «хрущоб», развитием панельного домостроения.Однако особого авторитета не завоевал. (Справедливости ради следует отметить, что эти непритязательные жилища помогли в свое время решить «дефицит площади» и несколько сократить количество коммунальных квартир в городе-герое, до сих пор занимающего в России первое место по их количеству.) Именно отсутствие, как теперь говорят, харизмы, а также привычка откровенно подремать на заседаниях бюро обкома привели этого любимца Никиты Сергеевича на непыльную должность председателя «верхней палаты советского парламента» — Совета Союза Верховного Совета, где он и дотянул благополучно до персональной пенсии.

Однако вернемся к нашему сиятельному покойнику. После выступления Спиридонова съезд принял резолюцию, в которой говорилось: «Серьезные нарушения Сталиным ленинских заветов, злоупотребления властью, массовые репрессии против честных советских людей и другие действия в период культа личности делают невозможным оставление гроба с его телом в Мавзолее В. И. Ленина». Так что теперь разъединению подверглись не только совместные памятники, но и забальзамированные тела вождей.

Много слухов ходило — и до сих пор ходит — в народе по поводу этого мероприятия. Свою лепту в это дело внесли как антисталинисты, так и поклонники вождя всех народов. Так, говорили, что не случайно Красная площадь была в эту ночь закрыта — якобы по поводу репетиции предстоящего 7 ноября военного парада: если не увлекаться конспирологией, то вовсе нетрудно заметить, что подобные репетиции проводятся перед каждым парадом и главную площадь страны при этом непременно перекрывают.

Некоторые умники утверждали, что тело Сталина сожгли в крематории, прах развеяли по ветру, а в могилу опустили пустой гроб. Кто-то заявил, что с мундира покойного были срезаны золотые погоны генералиссимуса, сняты золотые звезды Героя СССР (а таковым Сталин не был) и Героя Социалистического Труда, а также золотые (!) пуговицы. Удивительно, сколько золота на теле при показной скромности вождя!

Совершенно анекдотично звучала версия о том, что Хрущев, в октябре 1959 года побывавший в Америке и узнавший про хеллоуин, решил именно в этот день изъять «злой дух» из усыпальницы вождей.

Но только один слух превратился по истечении некоторого времени в анекдот. Бывший командир кремлевского полка Федор Тимофеевич Конев вспоминал: «Когда перед выносом из мавзолея гроб закрыли крышкой и приготовились прибить ее, не оказалось... гвоздей. Начальник хозотдела Мавзолея полковник В. Д. Тарасов по своей прямой обязанности, никому не доверяя, слетал за ними сам». А в появившемся позже анекдоте рассказывалось, как в СССР хоронили блат. На похоронах обнаружили отсутствие гвоздей, и пришлось их добывать по блату…

Как уже говорилось выше, страна встретила выселение мумии Сталина из мавзолея внешне совершенно спокойно. Видимо, к 1961 году все уже привыкли к чудачествам Никиты Сергеевича, и народ стал понемногу уставать от его иной раз совершенно бессмысленных реформ. Про кукурузу и целину уже было сказано, а вот нынешнее поколение очень мало знает о «приближении науки к народу», когда научно-исследовательские институты переселялись в провинцию, лишаясь привычной материально-технической базы, о сокрушительных реформах руководящих партийных органов, поделенных на «городские» и «сельские», о пресловутых советах народного хозяйства — совнархозах.

Страну лихорадило, а все в том же шестьдесят первом, отмеченном полетами Гагарина и Титова, нас, школьников, строем водили в кинотеатр — смотреть фильм «Наш Никита Сергеевич». Не прошло и года, как страна впервые в своей истории начала закупки зерна за границей. В результате политики, которая позже была названа «волюнтаристской», выросли розничные цены на мясо, молоко и масло. Вдобавок на страну навалился карибский кризис, и в народе всерьез заговорили о близости войны с Америкой.

Поползли глухие слухи о расстреле демонстрации рабочих в Новочеркасске. Все советские люди хорошо знали, что восстание на броненосце «Потемкин» началось из-за гнилого мяса. Новочеркасские волнения вызвала фраза директора электровозостроительного завода Курочкина. В ответ на требования рабочих улучшить условия труда и повысить заработную плату, он выкрикнул: «Вместо пирожков с мясом будете жрать с ливером!» И грянул бунт… 1 июня забастовали тысячи рабочих. Они перекрыли железную дорогу, а на остановленном паровозе написали лозунг: «Хрущева на мясо!» В секретной записке, направленной в ЦК КПСС, говорилось: «Движение по железной дороге 2 июня было прекращено. Под влиянием подстрекателей и провокаторов толпа, достав красные знамена и портрет Ленина, в сопровождении детей и женщин направилась в город...»

На усмирение забастовщиков были брошены войска. В результате расстрела погибли люди — точное число до сих пор не известно: говорят, погибло около тридцати человек… Из ста двенадцати официально осужденных участников волнений семеро были приговорены к расстрелу. «Операцией» по подавлению руководили военные и несколько членов президиума ЦК КПСС. Главную роль в этом деле сыграл упомянутый выше Фрол Романович Козлов…

Во всяком случае, он считался ближайшим сподвижником Никиты Хрущева. Личность эта была удивительная. Относительно молодой (он родился в 1908 году) уроженец Рязанской губернии стал членом ВКП(б) уже в 18 лет. Вскоре его направили в Коммунистический университет (читай — в высшую партшколу). Однако сметливый юноша быстро переквалифицировался в инженеры, закончив в 1936 году Ленинградский индустриальный институт. Так бы и оставаться ему инженером-металлургом (похоже, специалистом он был неплохим), но уже в 1939 году он становится парторгом ЦК ВКП(б) на Ижевском металлургическом заводе.

Именно оттуда он резко стартовал по партийной линии — припомним, какое было время: партийные кадры выбиты репрессиями тридцатых, и вот Фрол Романович уже в 1949 году (на фоне «ленинградского дела», в котором он принимает «посильное» участие!) становится вторым, а затем и первым секретарем Ленинградского горкома. В результате подковерных игр, вскоре после расправы с Берией, возглавляет ленинградскую областную партийную организацию. Своими действиями он заслужил большую любовь Хрущева, который прямо называл его своим преемником на посту руководителя партии и государства, впервые заявив об этом еще в 1959 году в беседе с Авереллом Гарриманом, специальным представителем президента США в СССР.

В ответ Козлов всячески поддерживает своего патрона в борьбе с «антипартийной группировкой», о которой мы рассказывали в предыдущем номере, и Хрущев перетаскивает его в Москву. Он даже поручает ему в свое отсутствие председательствовать на заседаниях президиума ЦК КПСС (прежде эти функции выполнял М. А. Суслов, и это вызвало у последнего большое недовольство — запомним это). Сын Хрущева Сергей так характеризовал Фролова в своих мемуарах: «На фоне своих коллег Козлов выделялся умением ухватить суть дела, да и опыт работы, партийной и хозяйственной, у него накопился немалый… Политические взгляды Козлова не отличались радикальностью, но в тот момент он полностью, даже в мелочах, шаг в шаг следовал линии отца».

А вот Анастас Иванович Микоян был о нем иного мнения: i«Козлов был неумным человеком, просталински настроенным, реакционером, карьеристом и нечистоплотным к тому же. Интриги сразу заменили для него подлинную работу». Другие коллеги Козлова считали, что он «ради карьеры мог пойти на многое». Давали ему и такие характеристики: «Козлов — очень ограниченный человек. Единственное сильное место — голосовые связки».

Демонстрируя уважение к лидеру партии, Фрол Романович Козлов сосредоточил в своих руках огромную власть, и в этом ему способствовал сам Хрущев. Все складывалось для него великолепно, но… весной 1963 года с ним случается инсульт. Несмотря на болезнь, Хрущев оставил за ним все должности, надеясь на скорое выздоровление преемника. Однако этого не случилось, а вскоре и сам патрон Козлова был отправлен в далеко не почетную отставку. Это произошло в октябре 1964 года, а в ноябре очередной пленум, сформировавший новое партийное руководство и тем самым сделавший первый шаг «в застой», отправил Козлова в отставку.

Я хорошо помню канун ноябрьских праздников 1964 года: практически на моих глазах с Гостиного Двора среди бела дня снимали вывешенный накануне огромный портрет Фрола Романовича Козлова. Было в этом что-то демонстративное; не зря после этого прилюдного акта и преждевременной смерти Козлова в январе следующего года по Ленинграду поползли слухи о том, что его «убрали»… Впрочем, вполне возможно, что он просто «сгорел на работе», как это иной раз случалось с высокопоставленными советскими и партийными чиновниками.

Говорят, что два относительно молодых и временно выдающихся деятеля хрущевской эпохи — Владимир Ефимович Семичастный и Александр Николаевич Шелепин по кличке Железный Шурик, оба в прошлом комсомольцы и чекисты, — встретив как-то на улице (сам по себе факт пешей прогулки уже заслуживает восхищения!) не совсем трезвого человека, заметили: «Да, неважно у нас еще обстоят дела с культуркой!» Не суть важно, кто именно из них произнес эти слова — вышло по Гоголю: «Э! — сказали мы с Петром Ивановичем». Когда именно случилось это происшествие, доподлинно неизвестно. Но, похоже, именно с этого замечания началось в партии и государстве движение в сторону создания и всяческого укрепления этой самой «культурки».

Имя наступившей эпохи «реабилитанса» (так стали называть годы повальной реабилитации жертв «сталинского террора») было украдено у писателя, поэта и общественного деятеля Ильи Григорьевича Эренбурга, пользовавшегося любовью советских властей и граждан СССР вплоть до самой смерт в 1967 году. Эта любовь достигла своего пика после публикации полного, без цензурных изъятий, текста его мемуаров «Люди, годы, жизнь». Правда, позже народная любовь к писателю пошла на спад — видимо, из-за его излишней политической переменчивости, которую сам он объяснял так: «Если человек за одну жизнь много раз меняет кожу, почти как костюм, то сердца он все же не меняет — сердце одно».

Жизнь и творчество Ильи Эренбурга заслуживает отдельного большого рассказа, но сейчас мы остановимся только на его романе, опубликованном в 1954 году в «толстом» журнале «Знамя». Роман этот назывался «Оттепель», и спустя несколько лет этим словом стали называть период развития СССР, наступивший после смерти Сталина. Не пытайтесь прочитать (или, как я, перечитать) эту книгу: весьма посредственное произведение. Но оно было чуть ли не первым на фоне бесконечных «Кавалеров Золотой звезды», «Белых берез», «Чести смолоду» и прочих удостоенных многими Сталинскими премиями книг, где герои вели постоянную борьбу: за повышение урожайности, увеличение производства чугуна, улучшение снабжения населения, мир во всем мире и т. п. (нужное подчеркнуть).

А у Эренбурга — все на том же идеологическом фоне — прозвучало нечто личное, а также предчувствие перемен. Вот как об этом говорилось в кратком изложении содержания книги: «…открыто обсуждаются в застолье отношения с Западом, возможность встречаться с иностранцами; на собрании всегда находятся смельчаки, готовые перечить начальству, мнению большинства… Весна. Оттепель. Она чувствуется повсюду, ее ощущают все: и те, кто не верил в нее, и те, кто ее ждал».

Вот так незамысловатый сюжет мэтра отечественной государственной литературы открыл целую эпоху идеологических перемен. Вскоре в СССР нарождаются новые «толстые» журналы — в первую голову «Юность»; ими овладевают новые же писатели, такие, как, скажем, Василий Аксенов, Анатолий Кузнецов, Анатолий Гладилин. А в 1962 году «Новый мир» опубликовал «Один день Ивана Денисовича», написанный Солженицыным еще в 1959 году.

Сам Никита Сергеевич, потрясая книжкой журнала, вещал с высокой трибуны: «Вот так надо писать, товарищи писатели!» Однако не подумайте, что вождь СССР настолько проникся духом «оттепели»: суровая судьба постигла роман Владимира Дудинцева «Не хлебом единым». Принятый читателями на ура, он был практически запрещен властями. И не потому, что он критиковал политическую систему страны, — дело было гораздо хуже: он подверг жестокой критике бюрократическую систему… А после падения Хрущева в литературе началось «закручивание гаек»: выдвинутый было на соискание Ленинской премии «Иван Денисович» с треском провалился, а упомянутая выше писательская «молодежь», то есть Аксенов, Гладилин и Кузнецов, подаются в диссиденты и оседают за рубежом. Александр Солженицын все еще держится, но в итоге выдворяют из страны и его.

И все-таки, все-таки… Именно в годы «оттепели» к читателю с трудом, но стала продираться замечательная литература 20–30-х годов. По каплям, но мы все же узнавали про Андрея Платонова, Исаака Бабеля, Бориса Пильняка и многих других. Также после долгого забвения в 1950-е годы вернулось к отечественному читателю случайно или намеренно не переиздававшееся долгие годы гениальное творение Ильфа и Петрова. «Лед тронулся, господа присяжные заседатели!»

В передаче Луначарского полный текст распространенного высказывания Ленина выглядит примерно так: «Пока народ безграмотен, из всех искусств важнейшими для нас являются кино и цирк». Впрочем, тут стоит добавить несколько слов о цитатах. Скажем, всем нам хорошо известно выражение «В здоровом теле здоровый дух». Мы воспринимаем его как призыв к занятиям физкультурой и спортом, однако его автор, римский поэт-сатирик Ювенал, вкладывал в эти слова иной смысл. Он исходил из того, что наличие здорового тела не гарантирует наличие здорового духа; напротив, такая гармония в действительности встречается весьма редко.

Насчет цирка судить не берусь, а вот советский кинематограф в период «оттепели» сыграл очень большую роль в развитии как отечественного искусства, так и идеологии коммунистического строительства. В те годы появилась масса правильных и вместе с тем очень хороших фильмов, которые вошли в сокровищницу мирового искусства кино. Достаточно назвать «Чистое небо» Григория Чухрая. Сам режиссер вспоминал: «Я узнал, что Сталин творил тогда с нашими пленными. Их всех сразу записывали в предатели, а на самом деле предателей среди них было ничтожно мало».

При всей плакатности талантливый фильм Юлия Райзмана «Коммунист», снятый в 1957 году, прекрасно вписывался в атмосферу, на короткое время воцарившуюся в стране после разоблачения культа личности Сталина. А вот фильм Михаила Калатозова «Летят журавли», снятый в том же году, едва не постигла судьба упомянутого романа Дудинцева, ибо он сильно не понравился Никите Сергеевичу. И если бы не триумф картины в Каннах, то мы с вами смогли бы его увидеть только на исходе так называемой перестройки…

С огромным трудом прорывался к зрителю один из лучших фильмов того времени — «Застава Ильича» Марлена Хуциева. Пролежав на полке целый год, после ряда цензурных переделок он вышел на экраны страны лишь в 1965 году. А все лишь потому, что Никита Сергеевич отозвался о нем следующим образом: «Даже наиболее положительные из персонажей фильма, трое рабочих парней, не являются олицетворением нашей замечательной молодежи. Они показаны так, что не знают, как им жить и к чему стремиться. И это в наше время развернутого строительства коммунизма, освещенного идеями программы компартии».

Весенний, «оттепельный» всплеск в культурной жизни Советского Союза длился недолго, всего какой-то, может быть, десяток лет. Однако только наше поколение, отрочество и юность которого пришлись именно на эти годы, может оценить его по большому, гамбургскому счету. Кстати, это выражение пришло к нам тоже в те годы, когда мы стали читать не «канонические» книги замечательного литератора и, я бы даже сказал, философа Виктора Борисовича Шкловского. Его книги 1920– 1930-х годов тоже вернулись к нам в «оттепель». Мы зачитывались его книгой «Zoo, или Письма не о любви», пересказывали друг другу слухи о его бурной молодости — комиссарство при Временном правительстве, участие в заговоре эсеров и в попытке свержения гетмана Скоропадского на Украине. И вдруг — после эмиграции возврат в советскую Россию и в литературу, литературоведение и критику. Тогда мы еще не знали о его ядовитом высказывании: «Советская власть научила литературоведение разбираться в оттенках говна».

Вот что писал Шкловский в 1920-х: «Гамбургский счет — чрезвычайно важное понятие. Все борцы, когда борются, жулят и ложатся на лопатки по приказанию антрепренера. Раз в году в гамбургском трактире собираются борцы. Они борются при закрытых дверях и завешанных окнах. Долго, некрасиво и тяжело. Здесь устанавливаются истинные классы борцов — чтобы не исхалтуриться. Гамбургский счет необходим в литературе. По гамбургскому счету — Серафимовича и Вересаева нет. Они не доезжают до города. В Гамбурге — Булгаков у ковра. Бабель — легковес. Горький — сомнителен (часто не в форме). Хлебников был чемпион». Жестокие, но справедливые оценки. Как не хватает такого подхода к явлениям нашей жизни сейчас…