Весной 972 года у труднопроходимых днепровских порогов закончился неудачный Болгарский поход князя Святослава Игоревича, и в закатных лучах его битв и стычек, атак и отступлений угасла и бурная жизнь полководца Барса. У порога Ненасытненского он, измученный тяжелой, голодной зимовкой в Белобережье, столкнулся с многократно превосходящими силами печенежского хана Кури. И сложил голову вместе с остатками своей храброй дружины.

Гибель легендарного героя порождает много недоуменных вопросов. Во-первых, не совсем понятно, почему в районе благодатного Белобережья у Святославовых воинов «не бе брашна (еды) уже, и бе глад (голод) велик, яко по полугривне глава коняча (шла конская голова)». Ведь, судя по летописному рассказу, из Болгарии отходила на ладьях хорошо вооруженная и обремененная трофеями русская рать. Более того, как полагают, византийский император Иоанн Цимисхий снабдил ее путевым хлебным запасом на 22 тысячи человек. Даже если предположить, что провиант употребили в дороге, то все равно у Святослава водились деньги и звенело оружие. Там, где нельзя было вырвать продовольствие мечом и копьем, могли помочь полновесные монеты, а там, где оказывалось слабым злато-серебро, не пролетали мимо меткие каленые стрелы. Поэтому «сага» о голоде во время вынужденной зимовки между Днепром и Бугом выглядит странной и загадочной.

Во-вторых, вообще не ясно, отчего князь Святослав – человек, по мнению всех его знавших и видевших, не из робкого десятка – вдруг испугался печенегов поздней осенью 971 года? А если действительно «струхнул», то, по словам знаменитого дореволюционного историка Сергея Соловьева, «какую надежду имел к беспрепятственному возвращению после, весною; почему он мог думать, что печенеги не будут сторожить его и в это время?». В-третьих, следует озадачиться, почему опытный воитель не принял простого и бесспорного совета своего ближнего варяга Свенельда, звавшего его к степному маневру, в обход, на конях – по относительно короткой (около 700 километров) дороге, прямиком к Киеву?

В-четвертых, удивляет то, как расстались Свенельд и Святослав. Древнерусская языческая этика покрывала несмываемым бесчестием любого дружинника, который бросал вождя в трудную минуту, отдавая его на поругание врагам. Особым позором клеймили в подобных случаях ближайших сподвижников полководца. Мог ли не знать о том поседевший в бранях «отличник боевой и политической подготовки» могучий Свенельд? Вряд ли его поразил внезапный склероз, но даже если предположить такое прискорбное обстоятельство, наверняка нашелся бы муж или отрок, который напомнил бы воеводе о священных законах боевого товарищества. Дело, очевидно, в другом. И речь должна идти не о предательстве Свенельда, а о политическом решении самого Святослава, принятом в поистине экстремальных условиях.

Вспомним: в 967–968 годах воинственный князь покинул родной Киев и под предлогом помощи греческому двору в удержании мятежной Болгарии отправился на Голубой Дунай. Там он довольно легко сломил сопротивление «смутьянов», но, завершив операцию и получив в благодарность богатый ромейский выкуп, не захотел покидать райских южных краев. Только нашествие печенежских орд, которые обеспокоенные греки исхитрились натравить на Киев, заставили его «нехотя», как писал Сергей Соловьев, перебросить войска на Русь и драться с кочевниками. Мать, Ольга, умоляла сына не покидать ее до смерти; Святослав дождался похорон и сразу же снарядил рати в вожделенную Болгарию. Дома на хозяйстве были оставлены трое княжеских отпрысков: Ярополк – в Киеве, Олег – в древлянском Овруче, а Владимир – в Новгороде.

Со спокойной душой устремился Барс в болгарские пределы, намереваясь перенести свою столицу в Переяславец-на-Дунае и жить в сих краях весело и беспечно, не заботясь о Червонной Руси. Днепр больше не волновал завоевателя – он грезил берегами Дуная. Но стратегический замысел не удался – князь проиграл войну и принужден был теперь вернуться на Русь, от которой громогласно отрекся, на Русь, где охотно правили его родовитые чада и где самого Святослава, как, скажем, и персонажа хрестоматийной картины Ильи Репина, «не ждали». Сомнительно, чтобы входившие во вкус княжичи-монархи, и прежде всего старший, Ярополк Святославич, были в восторге от предстоящей встречи с вырванным из сердца отцом.

По прибытии в Киев Святославу предстояло отнять у юного Ярополка и его советников власть, причем все – и элита, и народ – понимали, что «дневка» будет короткой: неуемный захватчик соберет новую, большую дружину и опять, как обещал своим бойцам перед эвакуацией из Болгарии, помчится к приплесам красавца Дуная. Какие денежные поборы падут при этом на бедных киевских обывателей, оставалось лишь гадать и догадываться. А сам Святослав помнил горькие упреки, которыми встретили его летом 968-го гневные горожане, когда он явился избавлять Русь от свирепых степняков: «Ты, княже, чужея земли ищеши и блюдеши, а своея ся охабев, малы бо (едва-едва) нас не взяша печенези, и матерь твою, и дети твои. Аще не поидеши, ни обраниши нас, да паки ны (нас) возьмут. Аще ти не жаль очины (родины) своея, ни матере, стары суща, и детей своих?»

Вынужденное возвращение не сулило гордому витязю ничего приятного. И он не торопился в Киев. Зазимовав в Белобережье, Святослав отправил на Днепр воеводу Свенельда, чтобы тот отстранил Ярополка и привел несметные рати для прорыва через печенежские засады и, возможно, для очередного удара по Болгарии. Но Свенельд по какой-то (наверное, очень весомой) причине мешкал и не приходил. Думается, его не пускал князь Ярополк, которому он, как важный начальник войск, обязан был повиноваться. А Святослав, испытывая голод, тоже не мог медлить в Белобережье. Следовало идти вперед, но двигаться степью не получалось: коней, не исключено, съели еще в зимнюю пору. Пришлось отойти к Днепру, чтобы воспользоваться единственным доступным транспортом – ладьями. Однако помешали спрятавшиеся в камышах печенеги. Не хватило сил, не хватило оружия…

Что же касается удалых походов князя Святослава, то они имели и позитивные последствия. Помимо оттачивания воинского искусства, Древняя Русь познакомилась с соседними народами, «отведав» их культурных ценностей, бытовых привычек и религиозных пристрастий. Это отразилось и на русском народном творчестве, ибо старинные песни и былины наполнены и образами Голубого Дуная, и сказами о тропе Трояновой, что упоминается в «Слове о полку Игореве» – поэме конца XII – начала XIII века о тяжелых битвах русских богатырей с половцами, пришедшими «на смену» печенежским кочевникам.

Как полагает историк Владимир Мавродин, «тропой Трояновой» русы-славяне, шагавшие под знаменами князя Святослава, нарекли не раз виденную ими колонну древнеримского императора Траяна, стоящую возле села Адамклиси (которое раскинулось сейчас в румынской части живописной Добруджи). Марк Ульпий Траян, наместник Верхней Германии, второй кесарь из династии Антонинов, правивший на стыке I–II веков от Рождества Христова, в какой-то степени был системным предшественником Святослава Игоревича. Он тоже вел наступательную внешнюю политику, грезил захватом Индии. У русских воевод, сражавшихся через 800–850 лет после Траяновых «подвигов» приблизительно в тех же местах и понаслышавшихся красивых легенд о его бросках по азимуту, имелись веские психологические резоны почувствовать себя наследниками Траяновой славы и получить незримого небесного покровителя.

Поэтому, вероятно, нет острого противоречия между взглядами профессора Владимира Мавродина, считающего, что «тропа Трояна» является для автора «Слова о полку Игореве» своеобразной ностальгией по античным героям-вдохновителям, и гипотезой академика Дмитрия Лихачева, убежденного не в земном, а в сакрально-религиозном происхождении имени Трояна. В своих комментариях к «Слову» Дмитрий Лихачев указывает, что «века бога Трояна» – это, бесспорно, века языческие. Академик и его сподвижники уверены, что Троян в «Слове» – лишь языческий бог, поскольку в пантеоне Древней Руси существовал небожитель с таким именем (старохристианская книга «Хождение Богородицы по мукам» утверждает: «Трояна, Хорса, Велеса, Перуна на боги обратиша»). «Слово» несколько раз упоминает великого Трояна.

Нам представляется, что одно легко вытекает из другого. Русско-славянские язычники могли, не мудрствуя лукаво, обожествить тень императора-воина, звавшего своих легионеров к мечам и секирам. Новый бог нисколько не помешал бы прежним, а его иностранные корни никого не коробили. Достаточно обратить внимание на то, что, например, Хорс – не кто иной, как иранский Хуршид (солнце), а Мокошь (Мокоша) – женское божество из восточно-финских краев. Любовь к генетическим мостикам, переброшенным в античный мир, сохранилась и приумножилась уже в христианско-царские времена. Так, клирики митрополита Макария, духовно окормлявшего молодого Ивана Грозного, сочинили предание о том, что князь Рюрик ведет родословие от римского аристократа Пруса, родного брата Октавиана Августа. Прус зачем-то отъехал с Апеннин в Литву, и в его четырнадцатом поколении на свет божий явился славный Рюрик – кстати, дед воинственного Святослава Игоревича. Так что походы Барса без горячего отклика матери-истории не остались.