– А вы знаете, что я Бунина от ареста спасла и муж мне долго этого простить не мог?! Товарищи не раз говорили ему, что этот писатель – контра, пора бы его к ним на Екатерининскую площадь в Губчека прибрать. А я ему: да что ты, его вся Россия читает!
От подобного признания вполне можно грохнуться с табурета на линолеум. Однако лет мне было всего пятнадцать с половиной, знакомство с наследием нобелевского лауреата не превосходило еще трех-четырех стихотворений, по-этому-то я удержался в сознании и только повнимательней всмотрелся в собе-седницу.

Тем летом 1965 года я возвращался через Москву домой из детского санатория «Солнце» под Геленджиком. Родители наказали мне зайти перед отъездом из сто-лицы к бывшим и не слишком долгим землякам Северного, чтобы взять посылку для каких-то застрявших в Кустанае их товарищей по пятьдесят восьмому несча-стью…

Передача, как по тюремно-лагерному называла Софья Соломоновна Северная предстоявшую мне ношу, еще не была собрана. Поэтому вместо блужданий по Парку культуры и отдыха я застрял на крохотной хрущевской кухоньке и оказался втянут в разговор, фрагменты которого сейчас и передаю.

КОТОВСКИЙ С БОРОДОЙ И БЕЗ ВОЛОС

...Опрятная и ухоженная, хотя и несколько небрежно, по-домашнему одетая ста-рушка за неимением другого собеседника до упоминания об одесской чрезвычайке с полчаса жаловалась мне на больные ноги и на скверное качество отечественной ортопедической обуви, из-за чего она лишена была пенсионного счастья прогулок по зеленым закоулкам близ станции метро «Академическая». Разругав пошитые в Москве ботиночки, она показала еще и канадские, присланные какими-то северо-американскими родственниками. Эта обувка выглядела куда более аккуратной, но собеседницу тоже не устраивала. Отправлять дары обратно для доводки и подгонки было, по ее словам, дороговато, а московские мастера исправлять чужие огрехи не брались.

Почувствовав наконец, что юный, а значит, и незнакомый с артритом, артрозом, подагрой и прочими подобными напастями слушатель не в состоянии в полной ме-ре оценить страдальческое состояние ног, рассказчица сменила тему, заговорив о Котовском и спросив для начала, знаю ли я о нем что-нибудь. Понять, какое отно-шение мог иметь герой-кавалерист, переквалифицировавшийся в легенду Граждан-ской войны из благородного грабителя, к ортопедической теме я сходу не смог, а потому осторожно сказал, что не так давно читал книжицу о нем, вышедшую еще до войны в тогдашней серии «ЖЗЛ».

– А я вот видела его вблизи, прямо как вас, – сказала Софья Соломоновна. – Одна-жды была я дома одна, вдруг звонок и вместе с ним даже не стук в дверь, а удары, будто кувалдой. Дверь на цепочке, можно приоткрыть не боясь. Смотрю, батюшка в рясе с крестом, бородатый, как полагается. Говорю ему: нам священник ни к че-му, а он в крик: отпирай, не трону. Сама не знаю, что на меня нашло, но цепочку убрала. Он врывается и сразу в ванную, да так резво, словно уже здесь бывал. Я оторопела, слышу вода плещется. Потом дверь нараспашку. Вижу в ванне черная вода, а он в обычном костюме, без бороды, голова гладкая, как арбуз. Бросился к выходу и с порога уже нормальным голосом: «Скажи своим, Котовский забегал».

КУЛЬТУРНАЯ АУРА ПОЛИТССЫЛКИ

...На моей малой, не ахти какой уютной, но милой степной родине полным-полно водилось сограждан, угодивших в Северный Казахстан не по своей воле. Лично я к этой неоднородной категории относился по касательной. Семья отца заехала в эти края из Екатеринославщины, когда Петр Аркадьевич Столыпин и его земельная реформа сподвигнули многих мужиков-земледельцев искать счастья на землях, ка-завшихся из Петербурга свободными, – на Алтае, в Сибири и, как в моем случае, в тургайских ковыльных безбрежьях.

В любом случае мы никоим образом не имели отношения к издержкам «обостре-ния классовой борьбы», как выражался «вождь и учитель» всего прогрессивного человечества товарищ Сталин. Не затронуло нас и цунами эвакуации первых воен-ных лет, занесшей в Кустанай сонм жителей и жительниц обеих столиц, а также обитателей разных других городов и весей. Этим вот нежеланием примерять на се-бя условную робу мученика я сильно огорчил однажды некую околокиношную да-мочку-«свидомитку», которая, услышав мою малороссийскую фамилию и выпытав в дальнейшем разговоре место рождения, с помесью торжества и соболезнования утверждающе вопрошала: «Значит, вы из ссыльных?»

К ее разочарованию и даже возмущению, я не возжелал тут же напялить амплуа мученика, зато напомнил ей историю про Федора Толстого-Американца, который, прочитав в грибоедовской комедии «Горе от ума» не в бровь, а в глаз бившие его строки про то, что «В Камчатку сослан был, вернулся алеутом…», приписал на по-лях: мол, надо б поправить: в Камчатку черт носил, поскольку сослан никем и ни-когда не был!

...Феномен ссылок XX века у нас вроде бы изучен, но интерес к этому невеселому явлению носит характер локально-трагедийного освоения болезненной темы. Меж-ду тем вместе с репрессивной составляющей имелась еще весьма заметная и ощу-тимая культурная аура, принесенная в края вынужденного пребывания многими из тех, кто низвергнут был эпохой в Мальстрем несчастий «холодного прошлого», как назвал его персонаж песни Высоцкого.

В какой-то степени оказался затронут этими культуртрегерскими флюидами я сам, поскольку музыкальной стороной воспитания в моем детском саду ведала Дифа Борисовна Северная – дочь той самой Софьи Соломоновны, считавшей, что спасла Бунина от бог весть чем чреватого попадания в Одесскую губчека. Ей это было вполне по силам, поскольку в «чрезвычайке» заправлял ее муж Борис Юзефович, позднее избавившийся от исконной фамилии в пользу партийного псевдонима.  

Именно он в черноморский период своей постреволюционой деятельности чуть было не облапил будущего нобелевского лауреата Ивана Бунина рукавицами, ко-торые позднее назовут ежовскими. В эти самые рукавицы и сам главный чекист Одессы в конце концов и угодил. Семью его после этого расшвыряли по местам разной степени отдаленности и в результате им довелось ступить на перрон куста-найского вокзала, который много кого видывал.

ЗВЕЗДЫ ПРОВИНЦИАЛЬНОГО ПЕРРОНА

Сходила на него среди многих прочих жена Вячеслава Молотова Полина Жемчу-жина, удостоившаяся ссылки якобы за слишком тесную дружбу с посольшей или послицей Израиля Голдой Меир. Сама предводительница полпредства, впрочем, эту версию в мемуарах отвергала, утверждала, что была знакома с супругой второ-го лица в СССР лишь шапочно.

Позже ходили слухи, что забирать жену из ссылки приезжал сам Молотов и, стало быть, не миновал станционной платформы с бюстом еще не разжалованного из во-ждей генсека. Вероятность этого, впрочем, опровергает один из модных в пере-стройку историков, утверждающий, что Жемчужину вернули мужу в Москве сразу после смерти Сталина и чуть ли не в кабинете Берии.

Но кто уж точно побывал на Кустанайщине, так это старший брат Николая Буха-рина. Мой одноклассник Владимир Моторико умудрился даже сиживать за одной партой с племянником «любимца партии» в школе-восьмилетке пригородного ко-незаводского поселка, куда после лагеря определили на «принудительное» бли-жайшего кровного родственника бывшего члена Политбюро и его семью.

...Выводили на перрон и привокзальную площадь из теплушек и столыпинских ва-гонов семьи горцев, обвиненных вождем в пособничестве немцам. Сам я этого не наблюдал, поскольку родился после войны, кавказцев же привозили пятью при-мерно годами ранее моего появления на свет. А вот сестры мои за отсутствием других развлечений бегали поглазеть на выгрузку невиданных у нас прежде вы-нужденных гостей Казахстана в черкесках и бешметах…

Мое знакомство с семьей одесского чекиста оказалось несколько более близким, чем отношения детсадовца с музнаставницей, ибо сын ее Анатолий учился вместе с моим двоюродным братом Юрием, числясь даже в его закадычных друзьях. А по-скольку семья братца жила в деревне, где средней школы не имелось, то старшие классы ему пришлось заканчивать в Кустанае. Жил он в нашем доме, и школьная его компания нередко наведывалась к нему, а значит, и к нам.

Юные гости устраивали достаточно шумные вечеринки, на которых Анатолий Се-верный брал на себя миссию тапера, поскольку магнитофоны еще были величай-шей редкостью, а радиолы предметом несказанной роскоши. Помнится, что осо-бенно удавался ему фокстрот «В Кейптаунском порту». Одноклассники дружно подпевали его самозабвенным импровизациям, сильно пугая меня словами о крови, струившейся по телам жертв межнациональной, как принято говорить сейчас, дра-ки французов и англичан в припортовом кабаке самой южной гавани Африки у Мыса Доброй Надежды.

Потом свалился на головы «винно и безвинно» засланных в наши степи страдаль-цев разных категорий XX cъезд. Прощенные и реабилитированные Северные от-были в Москву, где на улице Хулиана Гримау образовалось что-то вроде земляче-ства бывших одесситов, отведавших лагерной баланды и тягот ссыльнопоселенцев. Там я с Софьей Соломоновной и свиделся.

СЛАДОСТНЫЕ БЕРЛИНСКИЕ БЫЛИ

Дифа Борисовна (я только много позднее узнал, что, вообще-то, ее назвали в честь библейской Юдифи) все задерживалась, снуя по Москве в поисках каких-то недо-ступных в провинции дефицитных лекарств, которыми ей предстояло меня обре-менить вместе с еще каким-то дефицитом. Тем временем Софья Соломоновна успела рассказать мне о своем житье-бытье в Берлине, куда мужа в двадцатые годы направили торговать русским льном. Особенно восторженно вспоминала она похо-ды в магазины, именовавшиеся «Одна марка», поскольку любой товар в них стоил не более, чем обещала вывеска. Кроме них, намертво впаялся в ее душу берлин-ский универмаг, в котором командированные из советской России любили отова-риться на последние пфенниги перед отъездом.

Пристрастие именно к этому торговому раю объяснялось тем, что немцы умело и с выгодой предлагали советским гражданам изящный путь обхода таможенных пра-вил. В стране победившего социализма тогда наряду с многим прочим не хватало мыла. Везти его с собой вдоволь однако же не удавалось, поскольку норма вывоза ограничивалась двумя кусками. Третий уже подлежал конфискации, но зато вес разрешенных ни в одной инструкции не оговаривался. Немцы прибыли терять не хотели и потому предлагали нашим скучающим без средств гигиены согражданам покупать брикеты… по одному, а то и по два килограмма в каждом. Поскольку уезжавшие из мира капитала заботились не только о себе, но и о немалом сообще-стве жаждущих подарков родных, близких и сослуживцев, то по возвращении при-ходилось разрезать эти суперкусманы на мини-брусочки, чтобы хватило на всех страждущих и жаждущих регулярного мытья рук и прочих частей тела…

В конце концов она снова вспомнила о Бунине. Оказалось, что Борис Самойлович Юзефович побывал в европейских командировках дважды. Вторая командировка ознаменовалась для него знакомством с бунинскими «Окаянными днями», в кото-рых бывшему начальнику Губчека посвящены весьма нелицеприятные страницы. «Вот ты уговорила меня не трогать Бунина, – говорил раздосадованный, а может быть, и взбешенный революционный палач Одессы жене. – А надо было! Что он в революции понимал, чтобы меня судить!»

Встать на чью-нибудь сторону я не смог, потому что прочел бунинский жуткова-тый дневник только через четверть века после рассказа Северной. А тогда мои представления о детище Феликса Эдмундовича Дзержинского основывались в ос-новном на кинофильме «Сотрудник ЧК» с обаятельным Александром Демьяненко в главной роли. Валентин Катаев опять же еще не опубликовал повести «Уже написан Вертер», так что о творившемся в подвалах «чрезвычайки» «Жемчужины у моря» широкая публика мало что знала.

Так что в тот день я мог только вежливо улыбнуться воспоминаниям собеседницы, после чего появилась наконец-то ее дочь. С прибытием Дифы Борисовны выясни-лось, что самое дефицитное ей удастся раздобыть только завтра, то бишь мне при-дется увидеться с ее словоохотливой матерью еще раз.

Второму моему визиту Софья Соломоновна была искренне рада. Как я полагаю сейчас, ее рассказы близким изрядно приелись, так что свежий гость, пусть даже несколько ошалевший от потока непредвиденной информации, представился чем-то радостным на манер манны небесной.

На этот раз она припомнила… Мишку Япончика.

– Знаете до чего он додумался? Является к мужу и говорит, что сейчас пару телег с Биндюжного двора пригонит с пожертвованиями для неимущих. Про то, чем он знаменит был, вся Одесса знала – и Молдаванка, и Пересыпь и всякие там Ближ-ние с Дальними Мельницы.

Муж Борис Самойлович спрашивает, как у Некрасова, откуда, мол, дровишки?

– Как откуда? Дары буржуазии!

Оказывается, этот прохвост для своих бандитов что-то вроде уголовной десятины учредил, по примеру церковной… Десятую часть добычи от налета или краж обя-зал отдавать в пользу угнетенных. Все ЧК от смеха ходуном ходило. Вещи, правда, оставили – попробуй разберись, у кого их экспроприировали. Мишка любил благо-родного изображать, но того, что своим считал, из рук не выпускал.  

– Приезжайте еще, – напутствовала меня Северная-старшая на окончательное про-щанье, – я вам еще кое-что про Мишку Япончика расскажу, читали, наверно, у Ба-беля про Беню Крика? Это все про него! И о Валентине Катаеве. Он ведь тоже у нас в Губчека побывал!

...Увы, ни ее, ни дочь увидеть мне больше не довелось. Новые рассказы про одес-ского бандита, которого сейчас иной раз производят в черноморские Робин Гуды тоже остались неуслышанными. До перестройки Софья Соломоновна не дожила, а Дифа-Юдифь успела выбиться в лидеры известного правозащитного общества и успешно для себя промемориалила последние годы жизни.