Девочка, уткнувшаяся в тетрадки у ночного окна, за которым вдали сияет самое высокое тогда в Европе здание главного корпуса Московского государственного университета… Картина Пименова с этим назидательным сюжетом именуется «Огни университета». Ее репродукции полвека назад красовались в десятках миллионов учебников. Мораль изоагитки проста и бесспорна: грызи гранит наук – и окажешься своей (своим) в тридцатишестиэтажном храме знаний, сравнимом в силу разноцветности его постояльцев с Вавилонской башней.

В овеянном преданиями московском небоскребе и в буквальном смысле слова есть кое-что от церкви. Близ кабинета ректора на девятом этаже впечатляют четыре колонны, вырубленные из яшмового монолита. Некогда они украшали храм Христа Спасителя и незадолго до сноса опального шедевра Константина Тона в тридцатые годы вчерашнего столетия были рачительно упрятаны на секретных складах НКВД. Кажется, их собирались водрузить у входа в зал заседаний Дворца Советов, которому предстояло выситься на месте сметенного взрывчаткой Храма. Говорят еще, что к украшению ректорских преддверий этими реликвиями минувшего приложил руку сам Лаврентий Берия. В любом случае, была сохранена мрачноватая преемственность традиций, повелевающих использовать старое для нового.

В Риме в свое время содрали все бронзовые украшения с Пантеона и отлили из них балдахин, под которым с тех пор восседают понтифики в соборе Святого Петра. Византийцы в свою очередь встроили в константинопольский храм Святой Софии колонны сожженного Геростратом храма Артемиды. Так что зловещий по многим причинам Лаврентий Павлович просто прибег к опыту веков, хотя скорее всего ничего о нем не знал! Впрочем, совсем не исключено, что это всего лишь одна из бесчисленных университетских легенд, о которых сколько ни говори, все равно никогда не наговоришься, хотя попробовать все же стоит.

Чтобы понять одно из самых завиральных, но и завораживающих преданий, придется вспомнить, что упомянутому уже храму Христа Спасителя поначалу суждено было выситься не на Волхонке, а на Воробьевых горах! Этот симбиоз культового сооружения и мемориала Отечественной войны 1812 года даже успели заложить через три года после вступления русских войск в Париж, но построить – и по финансовым, и по инженерным причинам – не смогли. Архитектора Витберга после провала его замысла сослали в Вятку, а проект отправили в архив.

Одной из причин этого зодческого фиаско была неспособность тогдашней научной мысли справиться с проблемой неустойчивых грунтов. Та же самая проблема подорвала карьеру советского архитектора Бориса Иофана, который поначалу возглавлял авторский коллектив, проектировавший будущую высотку. Дебютные замыслы подразумевали строительство чуть ли не на кромке обрыва. Эксперты и власти подобных экспериментов убоялись, благо что печальная судьба Витберга историкам «застывшей музыки» очень даже памятна, и пришедший на смену Иофану Лев Руднев «сдвинул» университет на полкилометра от коварных круч! Все эти страсти образно преломились в сознании поколений обитателей высотки, породив в конце концов версию о том, что в глубочайших университетских подвалах оборудован гигантский рефрижератор, который по множеству труб закачивает жидкий азот в окрестную почву, что та вместе с высоткой не съехала в один непрекрасный момент в Москву-реку и не образовала при этом плотину, из-за которой округа вполне могла бы стать второй Венецией!

Другая ходячая байка связана с воздухоплаванием. Давно не секрет, что, кроме «комсомольцев-добровольцев», высотку строили пленные немцы и отечественные зэки, из-за чего университет был поделен на зоны. Потом их переименовали в сектора, но память живуча, и навевающий массу неаппетитных ассоциаций термин по сию пору в ходу. Из зонного прошлого и пришло в наши дни поверье, что один или несколько заключенных сбежали из самого поднебесья, спланировав… к Лужникам на листах фанеры.

С этой историей пытался разобраться лет двадцать пять назад мой коллега по профессии Андрей Пральников. В Московском авиационном институте, куда он обращался за консультацией, темой заинтересовались, произвели расчеты и заверили моего друга, что стандартный фанерный лист крылья не заменит. В том же самом убеждала меня бабушка Маня, трудившаяся в зоне «В» вахтером до последней четверти ХХ века. Прожившая за университетскими дверьми и заборами несколько десятилетий старушка убеждала лично меня, что сама видела году этак в 1952 одного из этих икаров на земле близ почти завершенной высотки. Якобы лист фанеры не выдержал его тяжести и разломился в воздухе с последствиями, сравнимыми с добровольно и самостоятельно приведенной в исполнение высшей мерой наказания… Однако же мало ли что почтенная уроженка рязанской глубинки надвое сказала. С другой стороны, умельцев подковывать блох и варить суп из топора на родных просторах всегда хватало. Кто рискнет поручиться, что среди вынужденных строителей не оказалось знавших про планеры Отто Лилиенталя и не соорудивших подобие прообраза дельтаплана высоко над Москвой!?

…Первые студенты появились в высотке в сентябре 1953 года. Занимались в ней в основном физики и мехматовцы, да гелоги с географами, а большинство зон стали и остаются по сию пору гигантским общежитием, которое впору сравнить с Вавилонской башней, а может быть, и с Ноевым ковчегом.

Сказки сказками, байки байками, а жилось студентам и аспирантам в высотке весело. Корреспондент «Юманите» незадолго до начала первых занятий на Ленинских тогда горах подсчитал, что если проводить в каждой комнате и аудитории всего лишь один день, то завершить это путешествие по этажам удастся лишь к глубокой старости. Но кто задумывается о преклонных годах в молодости?! Недаром же пелось в старину:

«От вечерней зари
Лишь зажгутся фонари,
А студенты толпой собираются.
Они песни поют,
Вина хмельные пьют
И еще кое-чем занимаются».

С винами, правда, было непросто, ибо жидкости крепче кефира были в главном здании под строжайшим запретом. Лично я, вселяясь в аспирантскую комнату на девятом этаже зоны «Б», первым делом получил на подпись бумагу, обязывавшую хранить верность «нераспитию спиртных напитков». Кары были суровы – вплоть до выселения из элитной общаги и исключения из альма-матер. Ни то, ни другое никого не прельщало, но запреты блюли скорее символически. А чего стоили спонтанно устраивавшиеся то на одном этаже, то другом кулинарные интерфестивали, на которых посланцы разных стран и континентов глушили ностальгию приготовлением самых фантастических блюд – от польского бигоса до фрикассе из подмосковных гадюк, поскольку из Африки или из Юго-Восточной Азии змей привозить не удавалось.

Гости набивались в клетушки высотки в таком изобилии, что только изоляция страны от внешнего мира помешала «Книге рекордов Гиннеса» обратить внимание на эти доморощенные достижения. Известный публицист и литературовед Вадим Кожинов вспоминал в одной из книг, что в комнатушке площадью восемь с половиной метров умещалось два десятка его друзей!

С тем, что песенка времен студенчества Владимира Ильича Ленина деликатно именовала «кое-чем», было посложней. В общежитиях высотки царила строжайшая пропускная система. Пропуска на право побыть за кованой оградой до 11-ти вечера на университетском КПП выдавались исключительно по паспортам, притом москвичей допускали только по выходным.

Существовали к тому же специальные комсомольские оперотряды, устраивавшие облавы на тайком проникавшую в высотку публику и нарушителей благонравного режима. На одном из капустников в канун Татьянина дня припомнили, что однажды под руку стражей нравственности попал даже… Лев Ландау. Ничего аморального в поведении академика не было. Прославленный теоретик любил порой заглянуть в общежитие и запросто поболтать со студентами, обожая при этом слушать в их исполнении песенку «Бей профессоров – они гадюки». Однажды на подобные посиделки нагрянул оперотряд, но именитый гость категорически запретил своим воспитанникам открывать дверь, сказав, что незваных гостей можно и проигнорировать. Увы, ангелов-хранителей такого ранга на каждую вечеринку, а тем более на свидание было не сыскать!

Трудно даже приблизительно подсчитать, сколько сломанных рук и ног на счету добровольных стражей нравственности. Рукоприкладством они вообще-то не занимались, но… первый этаж построили достаточно высоко над землей, и безболезненно спрыгнуть на газон или асфальт удавалось не всякому, кто контактировать с оперотрядовцами не хотел. И если бы одними переломами да вывихами обходилось. Сотрясения мозга тоже не в счет. Но не забыть совершенно достоверную, к несчастью, историю, когда двадцатилетняя девушка с филфака в буквальном смысле слов рассталась с жизнью, пытаясь выбраться по карнизу от своего друга под угрожающий стук в дверь…

Была, впрочем, и своеобразная, негритянская в основном, категория лиц, которым на оперотряд было плевать. Посланцы боровшейся тогда за свободу Африки мелькали в коридорах высотки в таком изобилии, что журнал «Советское фото» как-то проиллюстрировал их засилье снимком на обложке, на котором негр восторженно вскидывал руки к небесам на фоне высотки, снабдив картинку подписью «Здравствуй, Москва». При этом занимались чем-то полезным для будущего своих стран далеко не все.

Мой сосед по общежитскому блоку конголезец Этьен считался аспирантом факультета журналистики, но появлялся в Москве обычно ненадолго и не раньше января-февраля. Остальное время он коротал на берегах своей африканской реки и… в Марселе. Уезжал из высотки он обычно в апреле, поскольку к этому времени его далекая родня обычно извещала его о появлении на свет очередного дитяти, так что сосед, воспитанный в иезуитской школе в традициях католицизма, срочно отбывал на крестины. После них он перебирался во Францию, где, судя по его рассказам, занимался в основном политикой в эмигрантской диаспоре и… прятался от полиции, разумеется, не жалующей нелегалов. После окончания аспирантских сроков он ни в Марсель, ни в Конго не заспешил, а болтался в Москве еще больше года, несмотря на все попытки коменданта общежития вернуть в свое распоряжение прочно оккупированную конголезцем комнату.

…С другими представителями Черного континента тоже хлопот хватало. В далекие годы лидерам землячеств и политических объединений МГУ полагался отдельный блок из двух комнаток, душевой и санузла. Дело было вскоре после Года освобождения Африки, когда мудрые колониальные державы пачками сбрасывали с плеч бремя строптивых и все более убыточных заморских земель. Кое-кто из негров, прихлынувших к нам на волне симпатий к угнетенным народам, и додумался улучшить условия проживания, создав что-то наподобие коммунистической партии студентов с окрестностей озера Чад. На организационное собрание, состоявшееся почему-то часов в одиннадцать ночи, заявился пришелец из Центрально-Африканской Республики, выхода к знаменитому водоему не имеющей. Вместо акватории страна располагала президентом Бокассой, который впоследствии переименовал республику в монархию, а себя провозгласил императором. Потом Бокасса разогнал и пересажал оппозицию и за отсутствием противодействия повадился отведывать мясо своих подданных – сначала по случаю национальных праздников, а потом и в будние дни. Говорили еще, что центрально-африканский император особо предпочитал бифштексы из людей образованных. По этой немудреной причине посланцу каннибальской империи на родину возвращаться не хотелось, и ради этого он очень даже надеялся получить статус политбеженца. А для воплощения мечтаний ему нужно было – кровь из негритянского носа! – избраться в лидеры затеянной партии, поскольку коммунистов Бокасса загнал в подполье, извлекая их из него разве что для подачи на стол.

У остальных кандидатов с людоедством на исторических родинах было поспокойнее, но жить в просторе и уединении всем хотелось не меньше, чем центральноафриканцу, так что к его претензиям все отнеслись снисходительно, но при этом без намеков на понимание. Уж не знаю, чей там словесный камешек вызвал дальнейшую лавину чувств, но околочадцы и примкнувший к ним сосед по континенту вскорости передрались.

Звон и грохот от побитого и поваленного разнесся столь далеко, что к месту происшествия прибыл обычно неразворотливый наряд из размещавшегося в подвале «Дома студента» отделения милиции. Лимитчики, которые в нем служили, пуще огня или нечистой силы боялись в чем-то проштрафиться до заветного получения постоянной прописки, чему реально мог повредить любой промах на службе, а потому с иностранцами связываться не спешили. Прислушиваясь к шумам и крикам да поскрипывая сапогами, они переминались у дверей в ожидании наступления полной тишины. Потом, деликатно постучав, стражи университетского спокойствия все же проникли в блок, где происходила сходка.

Кто-то из новоявленных коммунистов сосредоточенно промокал над умывальником кровоточащий нос, другой рассматривал в зеркале хорошо заметный фингал на лице. Третий, четвертый и последующие участники собрания в основном занимались чем-то сходным. «Лица необщим выраженьем» отличался лишь один-единственный борец за светлое будущее, оказавшийся и наименее пострадавшим. Гордо выпятив грудь, как на картине Федотова «Свежий кавалер», он сжимал правой рукой лацкан пиджака и не без надменности оглядывал последствия побоища. В итогах собрания сомневаться не приходилось, и первым шагом новоявленного генерального секретаря на своем посту явилось сочинение письменных объяснений по случаю громких событий в тихое обычно время незадолго до полуночи.

…В стенгазете физфака «Физикон» я когда-то увидел многозначительный рисунок метровой высоты. Университетская высотка была уподоблена автором ракете, взлетающей к звездам. Самому зданию, понятно, от земли не оторваться. Но сколько его обитателей и впрямь приблизили звезды или достойно двинули вперед другие, не менее достойные науки! Так было и так есть. С возвышенным и земным, с трагедиями и весельем, с тем, что не забыть…