Он застыл в витрине охотничьего магазина на улице Валовой во Львове. Из пасти торчали трехгранные, кривые, как ножи, клыки, глаза злобные, желтые, щетина на загривке темно-коричневая. Того и гляди – бросится. Только стекло витрины фонтаном брызнет. Да клыком в живот – снизу вверх!

…Пока я был младшеклассником, магазин этот обходил стороной. А уж как сам нюхнул порохового дымка – стал захаживать. Каждый раз, как заходил, показывал чучелу дулю. Но нет-нет, да и вспоминал: костер на первой в моей жизни охоте, вокруг лежат охотники, с августовского неба порой срывается и летит к земле звезда. Дядьки рассказывали про самые невероятные случаи на охоте. Да такие, что у меня, восьмилетнего пацана, дух захватывало. Про зайца с лошадиной головой. И не дай боженька такого добыть – лихо тому охотнику будет. Про заговоренную лису. Про диких козлов, которые, обороняясь, так и норовят рогами острыми пырнуть. И только один – самый старший в компании, дядька Мыкола ничего не рассказывал, а только презрительно – пых-пых – пускал клубы дыма из носогрейки.

– Зайцы, лисы, козы – пхе, то все мелочь! Дрибныци. Вепрь – ото страховысько! – заявил он.

– Расскажи, дядька Мыкола, расскажи про кабанюку, что тебя порвал, – запросили тут охотники.

– Не вставайте на след его зимой, как собачуры погонят, – поднял палец дядька Мыкола. – А в сторонке. Я молодой был, дурной, того не знал. Только встал, елки такие густые, видно сквозь них плохо. Глазом не успел моргнуть, а вепрь на меня летит. Як ракета. Ружье вскинул – бах ему в лоба пулей, а он меня – буц в ногу. И я полетел на спину. Хорошо, шо он не вернулся. А ногу – ось…

Тут дядька Мыкола скинул сапог, задрал штанину. На икре был страшный шрам сантиметров пятнадцать в длину. Черная жуть опахнула тогда мое сердце.

Много троп исходил я с той поры, в Карпатских горах на вершины всходил, в армии тушил жуткие лесные пожары и много дроби рассеял по озерам и рекам. И та ночная жуть забылась, заглохла. Только этим и могу объяснить то, что произошло в горах Кавказа.

Шли мы через Клухорский перевал с девушкой Лизой, миловидной такой блондинкой. Молодые, счастливые, нахальные: ну, как же – студенты-второкурсники журфака, вся жизнь впереди. Шли к морю в Сухуми. Рюкзак все тяжелее, подъем все круче. И вот он – Клухорский перевал, вот тропа уводит вниз. Встали на седле, оглянулись назад, на Домбайскую долину. А ветер с ледников нижет насквозь, в ярко-фиолетовом небе коршун кругами летает. Кричит пронзительно. Где-то высоко на вершине лавина сорвалась, загрохотала курьерским поездом.

Пошли вниз, мелкие камушки из-под горных ботинок запрыгали – зацокали. И прошли-то к морю всего с час, а окунулись в такую теплынь, в такое разнотравье: пчелы жужжат, медом пахнет. Травы, цветы по грудь. Скинули рюкзаки, присели на горячий камень. Рай земной, да и только! И тут послышалось – «хрю-хрю» и на полянку выбежали дикие поросята. Пятачки розовые, на шкурах кой-где полосочки, хвостиками вертят. Спутница моя от такой картины в восторге замерла, а мое охотничье сердце встрепенулось. Привязал я тихохонько к длинному посоху охотничий нож и стал примеряться, в какого из поросят метнуть. А тут Лиза меня за руку хватает и на ухо шепчет:

– Ты что? А если мамаша рядом?

Дернул я плечом, мол, мне, бывалому охотнику, нипочем кабаниха толстая. Тут как раз поросенок чуть не к моим ногам подбежал, бок подставил, чавкает, корешки жует. Только я примерился копье метнуть, как – шурх, распахнулась высокая трава у тропинки, и в ней нарисовалась мамаша. Рыло длинное, уши торчком, и ростом под метр. Уставилась на меня грозно да как хрюкнет! Поросят словно ветром сдуло. А эта дикая тварь еще меня взглядом насквозь просверлила и исчезла, будто и не было ее. Быстро вскинули мы рюкзаки на плечи и подались чуть не бегом от свиньи с ее детками.

И только после этого случая стал я в охотничьих книгах читать про вепря-секача. О том, как в старину они, зараненные, всадников вместе с лошадью опрокидывали. Не было тогда ярости вепря пределов, порол клыками обоих. Попалась в библиотеке редкая книга Александра Александровича Черкасова «Записки охотника Восточной Сибири»: «...посмотрите на секача, когда его догонят собаки, остановят, подлетят охотники и окружат со всех сторон, а он, видя беду, начнет защищаться. Вся шерсть на нем поднимется дыбом, глаза горят отвагой и мечут страшные искры, изо рта клубами валит белая пена, и секач то стоит неподвижно, ждет нападения, пыхтит и с яростью точит свои огромные белые клыки, то стрелой бросается на врагов и смелым, стремительным, упругим наскоком сшибает отважных бойцов, пересекает надвое, как рукавицу, подбрасывает рылом, порет клыками, как ножом, делает страшные смертельные раны, выпускает кишки... Один поворот его рыла достаточен, чтобы умертвить неосторожного охотника, который вздумает подойти к нему слишком близко и как-нибудь оплошает...».

Еще писали в тех книгах, что даже амурский тигр не часто решается напасть на крупного секача-одиночку. Потому что этот «сундук» в таких случаях становится задом к дереву, чтобы обезопасить тыл, – попробуй к такому подступись. А уж когда дошел до описаний, что дикие свиньи, защищая поросят, не только на человека, на тигров бросаются, зубами куски мяса рвут, копытами топчут – понял, от какой опасности уберегла меня подруга. Да и шрам дядьки Мыколы вспомнился. Но такова безрассудная молодость – захотелось и мне сразиться с диким кабаном.

Сказано – сделано. Взял в охотобществе «Динамо» путевку к лучшему егерю Борису Павловичу Быкову из деревни Горгала. И пообещал о нем репортаж в газете написать. Зимнюю амуницию проверил: валенки, ватник, меховые рукавицы. Патроны зарядил с ювелирной точностью, взвешивал порох до порошинки, пули подобрал самые по тем временам надежные – Бреннеке, 31 грамм весом. Нож свой огроменный: рукоятка с гардой, лезвие – двадцать с лишком сантиметров – наточил, бриться можно. Топор тоже наострил – ведь на вепря иду. С женой Лизкой на всякий случай попрощался – не поминай лихом. Дочери велел маму слушать, если что…

Борис Палыч Быков выглядел прям профессором охотничьих наук: борода седая, окладистая, очки в тонкой оправе. При галстуке, егерская форма отглажена, галифе широкие, фасонистые. У его ухоженного дома на заборе висела здоровенная кабанья шкура. Быков не зря был лучшим егерем в «Динамо», он овес и картошку сажал на подкормочных полях, обход свой знал как собственный карман. И берег его, спуска браконьерам не давал. А приедет тракторист за путевкой на зайца, Быков ему: милок, ты привези на подкормочную площадку тракторную тележку картошки негодящей, все равно у вас сгниет. Я же тебе со своими собаками такую охоту устрою, век не забудешь. Вот и водилась в обходе у Бориса Палыча дичь самая разнообразная: стада кабанов, лоси бродили десятками вокруг солонцов, про зайцев, лис и тетеревов с глухарями и говорить нечего.

– На кабана хочешь с нами пойти? – задумался Быков. – А что такое калкан, знаешь?

– Хрящ на бочинах, – напряг я память.

– А ты попробуй его ножом пробить, – махнул на шкуру егерь. – Вон у тебя какой кинжал на поясе.

Я вынул из ножен свой ножище и решительно направился к шкуре. Сколько раз слышал у охотничьих костров, как бросился подраненный кабан на охотника, а тот ружье перезарядить не успел, и тогда вот таким здоровенным ножом заколол его в сердце.

В этот момент на крыльцо вышли покурить два охотника, приехавшие до меня. И стали давать советы: ты, главное, размахнись поширше, цель в лопатку. Размахнулся я – и ударил что было мочи. Что за чертовщина? Будто в деревянную стенку попал. Лишь кончик лезвия вошел. Еще и еще раз. Результат тот же.

– А теперь гляди сюда, – сказал егерь и, сбросив шкуру с забора, показал мне, что изнутри она от задней части шеи, по обеим лопаткам покрыта будто белой пластмассой. Это и был калкан – хрящевой «бронежилет» секача, который отрастал у него под шкурой во время гона – боев за самку. – Так что такого зверюгу только пулей бить можно, про картечь забудь.

– У меня пули самые надежные, – загорячился я, – Бреннеке. Как даст – и калкан навылет.

– А целиться ты как в темноте будешь? – огорошил меня Быков. – Если будут облака, от снегу света мало. Вот что, я тебе свое ружье дам, на нем световой прицел поставлен. И патроны свои дам, у моего ружья патронник строгий, твои могут не полезть.

Ну как тут будешь спорить с лучшим егерем «Динамо»? Сели мы за стол ужинать, егерь нам не то что выпить по пятьдесят грамм не позволил – покурить не дал. Мол, у кабана чутье такое, что куряк за километр вычисляет. После ужина Борис Палыч протянул мне видавшую виды одностволку двенадцатого калибра с длиннющим стволом. И патронташ на восемь патронов. Я от огорчения только крякнул. Один ствол – на вепря?

– Бери, бери, – успокоил меня егерь, – у нее бой пулей как у снайперки, не нынешним чета. Да потренируйся с прицелом. Вот видишь, батарейка под цевьем в футлярчике, чтобы морозом не прихватывало? Нажмешь на эту клемму – зажгутся три светодиода. Два у мушки, одна в целике. Ты как пулей стреляешь?

– Четвертый разряд по стрельбе из малокалиберной винтовки, – бодро отрапортовал я.

– Тогда, корреспондент, в глаз кабанюке бей, шкуру не порть, – стали советовать мне охотнички, что уже вдоволь потешились, когда я сражался с калканом.

– Не слушай их, насоветуют, – построжел Борис Палыч. – Подпускай как можно ближе, цель в лопатку или шею за ухом, на спуск нажимай плавно.

Сели мы в газик и покатили в лес. За окнами мелькали сосенки, засыпанные снегом. Егерь вел машину ловко, сноровисто. Вдруг резко затормозил: впереди дорогу перебегало стадо кабанов. Быков выскочил из машины, вскинул ружье, но стрелять не стал: дорогу перебегали уже мелкие подсвинки.

Первая засидка была у егеря устроена на краю поля, у груды картофеля. Рядом с нею, в ветвях матерущей сосны, была сделана солидная будка под крышей, к ней вела деревянная лестница. Оставили мы там первого охотника, пожелали ему ни пуха ни пера. И поехали ко второй. У этой картошки было еще больше, и все истоптано кабанами. Полез по лестнице и второй охотник. Егерь машину отогнал в лес, пришел за мной и повел к моей засидке. Но повел почему-то не вдоль леса, а прямо в поле. Привел к остожью, которое осталось после того, как сам стог увезли.

– Вот и твоя засидка, – пояснил егерь, показывая на яму в сене, в которой был деревянный ящик. – Смотри в оба, как начнет смеркаться, могут выйти. Да будь осторожен, тут один матерый одинец шляется – с копну ростом.

Растерянный донельзя, плюхнулся я на ящик, укрыл колени сеном – вот тебе и будка под крышей. Вот тебе и куча картошки, до которой так охочи кабаны. А что будет, если выстрелю и только раню секача? И попрет он танком на меня, лоб такой, что пули рикошетят, весь в броне калкана, клыки как турецкие ятаганы. На какое дерево лезть – до леса километр. Пока из этой засидки выпрыгнешь, кабан уже живот вспорет. Вытащил из рюкзака топор, положил рядом, проверил, легко ли выходит из ножен нож. Быстро смеркалось, потянуло поземкой. А тянул ветерок на меня, от леса. Это хорошо. Вынул из патронташа егеря патрон, зарядил его фузею и взвел курок. Положил на колени. Проверил, зажигаются ли светодиоды. Горят. Эх, дурак я, дурак, надо было свое ружье тоже взять. Первый выстрел из одностволки, а уж если зверь попрет на меня – подхватить двустволку. И дуплетом!

А потом сам на себя цикнул – чего раньше времени помираешь, ишь, будку под крышей ему подавай, картошки гору. Так зверя каждый застрелит. Его к картохе как магнитом тянет. Стоит, чавкает, ничего не слышит. Ты вот укарауль секача здесь. В чистом поле. Дождись, пока вплотную подойдет. Уцель его по месту. Ну, а если попрет на тебя – сам не заметишь, как козлом заскачешь.

Слева от меня, в километре, на горушке была ферма, у нее светились окна, едва слышно тарахтел движок. Нет, не пойдут здесь кабаны, что им тут делать? Не сено же у коров тибрить. Им картошку подавай, да побольше. А картошка вся у засидок. И тут сзади, у первой засидки громыхнул выстрел, потом, секунд десять спустя – второй. Ага, дуплет толковый, со вторым выстрелом стрелок не поторопился. Может быть, уложил зверя. Я повеселел, значит, печенку будем жарить. Да с лучком и чесноком. Или вырезку замаринуем с перцем. Показалось, что даже мороз ослабел.

Прошло еще с полчаса, а может, час. В засидке время тянется как резиновое. Мороз уже прихватывал пальцы ног, да и на руках пальцы стыли. Я покосился направо, в сторону леса. Там, на краю поля, появился какой-то черный бугор, которого до этого не было. Не было там ничего до этого, точно! Я вглядывался до рези в глазах, – нет, не двигается. И тут бугор зашевелился, тронулся с места и стал приближаться. Поначалу мне показалось, что это лось. Потому что ну не может быть кабан такого размера! Но чем ближе это чудовище подходило ко мне, тем яснее становилось – это тот самый кабан-одинец, про которого говорил егерь. И такая первобытная мощь была в его движении, такая несокрушимость. Такого не то что ружье, пушка сорокапятка не остановит! По спине продрало морозом. Я застыл не шевелясь. А он все приближался… Ближе, еще ближе… Беда была не только в его непомерно огромной туше, а в том, что шел он ко мне справа, а ружье у меня лежало на коленях, стволом влево. И шевелиться нельзя. Спугнешь наверняка. Но как же тогда стрелять? Не дойдя до меня метров десять, секач остановился, с шумом втянул воздух. Сейчас учует. Но он стал обходить стоговище, на котором я сидел, и снова остановился прямо напротив меня. Поднял огромную, неимоверно вытянутую морду, на фоне черной шерсти я ясно увидел полумесяц клыков. Зверюга застыл, глядя на ферму. А я тем временем потихоньку вытянул руки из рукавиц и нажал на клемму батарейки. У мушки зажглись два крохотных огонька. Медленно-медленно я поднял длинное ружье, вжал приклад в плечо. Прицелился в шею, под ухо. И стал плавно, как учил тренер по стрельбе, нажимать на спусковой крючок. Щелк – клацнул вхолостую курок! Мгновенно черная туша взвилась в воздух и помчалась от меня огромными прыжками. Я вскочил, снова взвел курок и, прицелившись, ударил вдогонку. Кабан еще наддал ходу. Он едва прикасался к земле и снова взлетал в воздух.

Я включил фонарик и побежал смотреть след. Вот это копыта! Как у лошади. Вот это прыжки – не меньше четырех метров. Крови на следу не было. Шерсти тоже. Я занизил, ясно было видно, как пуля вошла в снег и прочертила по нему след.

Через полчаса подошел Борис Палыч.

– Кого стрелял?

– Да в громилу этого – одинца. С первого раза снайперка ваша осечку дала, – чуть не плача ответил я.

– Как так? – озадачился егерь. – Ну-ка, дай гильзу.

Взял в руки.

– Ежкин кот! Да зачем же ты патрон с капсюлем «центробой» зарядил? Они ж дают осечки…

Он схватил свой патронташ. Остальные патроны были с более надежным капсюлем «жевело». Борис Палыч был в таком огорчении, что один за другим расстрелял все семь патронов, чтобы доказать мне их качество. Да что толку, если в ружье оказался в самый нужный момент патрон с ненадежным капсюлем!

– Какой трофей ушел, какой трофей! – жалел егерь, – а весу в нем под триста килограмм будет. Клыки можно было на выставку послать, большую медаль отхватить. Эх…

Мы еще раз прошли по следу, чтобы убедиться – зверь не ранен. И подались к первой засидке. Где оба охотника уже разделывали небольшого по сравнению с моим громилой секача.

– А вы, черти, ему мужицкое хозяйство отчекрыжили? – первым делом спросил егерь.

– Не-а, – в один голос ответили охотники. – А зачем?

– А затем, – ответил Борис Палыч, – что мясо будет вонючим.

И действительно, от мяса, которое я привез домой, несло так, что пришлось его выбросить. Репортаж про лучшего егеря «Динамо» я в газету сдал, и его напечатали. Про историю с секачем-громилой там не было ни слова. Все больше про подкормочные поля, солонцы и успешную борьбу с браконьерами.

Когда я описывал жене, как шел на меня кабанище, скрежеща клыками, и показывал его размеры – вот такой, в глазах у нее стояла гордость за отважного мужа. Она даже подруге по телефону похвасталась:

– Моего Тереху чуть кабан не стоптал!

Про гигантского секача прослышали соседи в доме, удивлялись, ахали. Я и сам себя зауважал.

Прошло несколько лет, и наш охотничий коллектив получил заветную кабанью лицензию. И вновь я проверял всю охотничью амуницию, острил нож и топор, тщательно заряжал патроны – на вепря еду.

Мы ездили на него пять раз. И все без толку. И зверь в окладах был. Да не один. Несколько стад. Но то стрелки на стрелковой линии подшумят, и зверюги бросались от них, проскакивая мимо загонщиков. То загонщики растягивались гармошкой, и стадо уходило через прорехи загона. А один раз стрелок смазал два раза в пятнадцати метрах по здоровенному кабану. А когда на него насели – что ж ты, мазила, делаешь, он, с лица сильно белый, объяснял:

– Вылетел вот такой шкаф! И как прыгнет через просеку…

И вот настала памятная мне пятая кабанья охота. Наш председатель, Евгений Иванович, был человеком, умудренным жизнью, и понимал, что правил без исключений нет. Поэтому положенный перед охотой инструктаж по технике безопасности, охотничий «Отче Наш», нам напомнил, и добавил:

– Загонщикам в загоне стрелять не положено. Но если кабан вылетит прямо на вас, будет идти от стрелковой линии, набежит в упор, бейте. А старшим загона будет Терешкин.

Я, конечно, приосанился – быть старшим загона почетно. Вести его – целое искусство. Особенно, когда в загоне кабаны. Эти хитрованы могут в густом ельнике, в десяти метрах от орущего, пыхтящего загонщика, отстояться. А уж если загонщик от загонщика далеко пойдет, они в эту дыру непременно просочатся. Предупредил я всех загонщиков, хоть они и бывалые: если на стрелковой линии выстрелы раздадутся, ухо держать востро, оружие на изготовку. Потому что раненый кабан обычно затаивается, и если ты на него напрямую выйдешь – бросится шинковать клыками. Да еще и подпустит поближе – метров на десять. Расставил загонщиков на лесной дороге, а стрелки наши встали на высоковольтной линии. До нее три километра, попыхтеть придется. Идти нужно не только быстро, но и товарищей слева и справа слушать. Натянул я на ушанку красную шапочку, которую жена сшила. Стал я ее носить после того, как в одном лосином загоне выставил лося на стрелковую линию и стрелки стали по нему палить. И у меня над головой срезало пулей ветку. Взыкнуло так, что душа в пятки ушла. Стрелок меня в серой шинели на фоне леса не заметил. Он в лосиную тушу целил.

Дождался я положенного времени и заорал что было сил:

– Давай, давай!

Тут же все загонщики подхватили, кто во что горазд, лес загудел, зашумел. Поначалу загона, когда сил полно, все так-то зыкают. А к концу еле «мяу» могут сказать. Идти было легко, снегу немного. Загон шел подковой, в центре которой поспешал я. Всех моих горлопанов было хорошо слышно. Пока мы не вошли в густейший ельник. И тут уже все зависело от мастерства, сноровки каждого загонщика. Не только громко орать, но идти, сверяясь с компасом. Иначе уйдешь не к стрелковой линии, а крутнувшись, к дедушке лешему.

Впереди на стрелковой линии глухо стукнул выстрел. Я поспешно смахнул с прицельной планки ружья снег. Справа затрещали ветки, крупный зверюга ломился сквозь ельник. Сердце заколотилось в горле. Я вжал приклад в плечо, мушка прыгала по путанице еловых ветвей.

– Шайбу! – почему-то заорал я.

Ветки затрещали под кабаньими копытами снова, но зверь шарахнулся от меня. Ельник заканчивался, впереди был просвет, небольшой бугор. И я с облегчением бросился из чащобы к нему. Все случилось мгновенно – на вершине бугра возник секач. Шерсть на загривке дыбом, морда огромная, из нее торчат клыки. Он бросился на меня, как торпеда. Я от страха заорал и выпалил, не целясь, лишь бы остановить эту мчащуюся на меня тушу. Секач промчался мимо, меня обдало его смрадом. Я сорвал с головы красную шапочку, бросил на снег, туда же две стреляные гильзы, чтобы обозначить место выстрелов. И чуть не бегом, рявкая, бросился к стрелковой линии.

Прошел еще метров триста и выскочил на высоковольтку. Уф, все! Побежал вдоль линии стрелков, чтобы доложить председателю. Мои загонщики уже вышли из лесу, один до того умаялся, что лежал пластом на снегу. Ему попалось незамерзшее болото, по которому он шел уже из последних сил.

– Что там, Егорыч? Что? – кричали мне. И я на бегу показывал руками на метр от земли и прикладывал руки к лицу, оттопыривая кривые указательные пальцы, мол, секач вот с такими клыками.

– Стрелял секача, – увидев председателя, стал рапортовать я. – Весом килограмм за сто с гаком! Клыки вот такенные. Уши торчком. Шерсть дыбом. Глаза бешеные.

– Постой, не части, – глаза он разглядел бешеные, – оборвал меня Евгений Иванович, – дуплет у тебя был чуть несдвоенный. Ты хоть прицелился?

– Нет, – признался я. – Не успел. Он как выбежал, как…

– Вылетел, – закончил за меня председатель. – Штаны хоть сухие? Ладно, через полчаса пошлем двух хороших стрелков по твоему следу.

Полчаса тянулись как два. Наконец два лучших стрелка – Юрка Романов и Витька Арсеньев отправились по моему следу. Через двадцать томительных минут послышался выстрел. Охотники оживились – ага, добрали, значит, будет сегодня печенка, повезем домой по хорошему шмату мяса. Времена были густо застойные, и дичинка была на столе весомой прибавкой.

Но вот из леса показались стрелки. Юра Романов тянул за ногу по снегу какую-то небольшую тушку. Он подошел ко мне, поднял за задние лапы сеголетка килограмм на двадцать.

– Это что ли, твой секач? Кило на сто с гаком?

Повисла зловещая тишина. Я внимательно рассмотрел порося.

– Да ты что? Глаза потерял? Тот был – огроменный.

– А кондом красный твой? – сунул мне под нос шапочку Витька Арсеньев. – Гильзы твои?

– Мои, – ошарашенный, пролепетал я.

И тут грянул такой хохот, какого этот лес еще не слышал. Охотники ржали, как стоялые кони.

– Ой, держите меня, – надрывался Юрка Романов, – Шерсть дыбом. Уши торчком.

– Но как изображал, какие клыки показывал, – во весь голос смеялся председатель. – Ну, Егорыч, ну, заливала!

Сеголетка мы съели на базе дочиста. Его шкура долго лежала у нас с Лизкой в спальне у кровати. И жена нет-нет да и подкалывала меня:

– Ну, когда ты снова такого секача добудешь?