В час открытия в книжных магазинах обычно немноголюдно. Григорий Михайлов давно заметил это и уже без пяти десять стоял у входа в «Старую книгу». Как он и ожидал, вместе с ним в зал вошло всего несколько человек, которые быстро затерялись среди книжных стеллажей.

Михайлов, к радости коллег, взял отпуск зимой, в самые крещенские морозы, – просто захотелось остановиться, отдохнуть от суматошной, часто бессмысленной журналистской работы.

Просматривая тома, он подошел к отделу, где находились уже действительно старые издания, многие дореволюционной поры, прошлого века. Отношения к ним у Григория Леонидовича (так его редко, но уже называли) было особое. И не только потому, что их держали в руках Блок или Бунин, а потому, что они пережили то, что не каждый человек пережил, – ленинградскую блокаду. Он эти книги так и называл – «блокадники».

Родился Михайлов через тринадцать лет после блокады, но то время было близко ему. Маленьким мальчиком родители приводили его на Смоленское кладбище. Подходя к могиле, мать говорила: «Здравствуй, папа…» А затем ему: «Здесь лежит твой дед. Умру – приходи сюда». Затем в который раз рассказывала, как из последних сил отвезла его в морг на саночках, как отдала хлебные карточки, чтобы отца похоронили в отдельной могиле, а ее обманули и подхоронили еще троих. Вспоминала, глядя куда-то далеко, точнее, в никуда… Рассказы с тихим плачем были и каждый январь – 18-го и 27-го числа, когда родители обязательно устраивали поминальный ужин: садились за стол, выпивали рюмку за умерших родителей, курили, затем спорили о чем-то своем, блокадном, известном только им. Опять выпивали, плакали… Поэтому Михайлов настолько чувствовал то время, что мог запросто ощутить себя в замерзшем и голодном Ленинграде сорок первого года…

Григорий внимательно всматривался в названия книг. Какие-то брал в руки, перелистывал, задерживая взгляд на том или ином абзаце. Среди редких изданий неожиданно оказалось и увидевшее свет сравнительно недавно, в 1935 году: «Война и мир» Льва Толстого. Михайлова удивило, что на полке стояла книга, включавшая только 3-й и 4-й тома. Первых двух не было. Удивился, потому что здесь обычно разрозненные тома не принимали.

– Будьте добры, я могу узнать имя человека, сдавшего эту книгу? – обратился Михайлов к стоявшей у стеллажа сотруднице магазина.

– Мы, вообще-то, таких справок не даем. В целях безопасности, – вежливо ответила продавщица. – Да и вряд ли сейчас можно найти квитанцию. Больше года книга стоит. Никому не нужно…

– Извините, еще вопрос: почему нет первого и второго томов?

– Не знаю, сама удивляюсь. Зачем так взяли? Наверное, человека стало жалко. Сейчас последнее несут, многим хлеб-то купить не на что… А может, сдавал много, приняли заодно и это. Но посмотрите – здесь великолепные гравюры!

– Да. Я уже обратил внимание. Я возьму книгу…

Однако занимали Михайлова не гравюры. Он размышлял над вопросом: какова судьба первого и второго томов?

Григорий здесь же, в магазине, стал рассматривать покупку: листы распухли, края их обтрепаны, на обложке название стерлось… пометки хозяев на пожелтевших страницах… специфический запах старой книги…

Дома Михайлов вновь открыл «Войну и мир». На первой странице прочел, как впервые: «С конца 1811 года началось усиленное вооружение и сосредоточение сил Западной Европы, и в 1812 году силы эти – миллионы людей (считая тех, которые перевозили и кормили армию) двинулись с Запада на Восток, к границам России, к которым точно так же с 1811 года стягивались силы России. 12 июня силы Западной Европы перешли границы России, и началась война, то есть совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие…»

Замусоленные, потрепанные листы напоминали Михайлову, что он держит в руках книгу-блокадницу. Она всю войну находилась в чьей-то нетопленой квартире. Возможно, ее открывали скрюченными холодом пальцами, долго не могли перевернуть страницу, поэтому постоянно слюнявили палец. Белый пар тоненькой струйкой вырывался изо рта при каждом выдохе читающего… Григорий стал погружаться в далекое, неведомое ему и в то же время близкое прошлое…

…Он увидел темную лестницу старого питерского дома с узкими железными перилами и большими переходами между этажами. Какие-либо запахи отсутствовали: обеды готовить не из чего, и все ароматы выдуло декабрьским ветром. По ступеням спускается женщина, медленно переставляя ноги. Ее тяжелое дыхание отражают покрытые инеем стены. Звали женщину Мария Ивановна Блокова. Сегодня ей дали выходной на работе, и она решила сходить на рынок…

Володька проснулся от мелодичного звона колокольчика. В первые дни бомбежек он радостно бежал к входной двери, открывал ее и… видел перед собой пустую лестничную клетку. Спустя неделю он уже не спешил в прихожую, а по той мелодии, которую выводил колокольчик, определял, куда падали бомбы. Сейчас они падали совсем близко: дом основательно встряхивало.

– Мама, – тонюсенько вывел мальчик и, не услышав ответа, понял, что опять остался один.

Один он оставался часто. Поначалу Мария Ивановна брала Володьку с собой на работу. Но вскоре сил таскать сына не стало. Пришлось оставлять дома. Иногда ребенка навещала соседка – Блокова оставляла ей ключи, когда та не была на дежурстве. Но тетя Шура пребывала в квартире недолго: своих детей трое, да к сестре надо зайти – совсем плоха. Так что маленький Блоков в основном был предоставлен сам себе.

Исполнилось Володьке шесть лет. Но его можно было принять и за годовалого, поскольку он весь усох и передвигался очень плохо. Редко ходил по комнате, держась за единственный сохранившийся стул. Зато Герасимович умел читать. Однако сейчас в комнате было еще темно, и Володька вновь погрузился в то неопределенное состояние между жизнью и смертью, которое в ту беспросветную зиму называлось сном…

Бомбежка на удивление была непродолжительной. Блокова переждала ее в одном из подвалов и еще затемно пришла на начинающий оживать рынок, держа в руках пачку «Звездочки».

– Что хотите за пипиросочки? – Противный голос вывел ее из задумчивости.

– Керосин есть? – Она только открыла рот, а пачка уже торчала из кармана субъекта.

– Естественно. Налью пол-литра и бутылочку свою подарю.

Мария Ивановна обрадовалась, что сделка не заняла много времени. У нее не было сил торговаться. К тому же парень раздражал – он не походил на большинство тех людей, которые как тени бродили по рынку, надеясь на благополучный товарообмен.

Обратный путь до дома Блокова проделала неожиданно быстро. Уже рассвело, и идти было веселее. Открыла входную дверь, прислушалась. Тихо… Как могла быстро подошла к сыну. Слава богу, дышит.

Володька был той единственной тоненькой ниточкой, которая связывала ее с жизнью. Умри он сейчас – легла бы рядом и ждала своего смертного часа. Муж был где-то далеко… Она вспоминала его нечасто. Навалившиеся мучения вытеснили из сердца любовь к мужу, скомкали образ Герасима. Любовь к сыну была единственным чувством, которое теплилось в ее душе.

Володька зачмокал во сне, и Мария оторвалась от своих обычных мыслей. Не раздеваясь, налила в лампу керосин. Чиркнула спичкой. Керосинка трещала, даже искрила, но не зажигалась. Женщина поняла, что ее обманули. Однако сил на возмущение, проклятия не было. Она медленно обвела взглядом стены комнаты. Менять оказалось больше нечего. Тогда Мария Ивановна осторожно слила «керосин» обратно в бутылку, на всякий случай попрощалась с сыном и отправилась опять на рынок.

Когда дошла, яркий мутный шар зимнего солнца находился в зените. Минут десять она бессмысленно ходила среди людей, прижимая в груди свой «товар». Ее окликнула женщина такого же, как Блокова, неопределенного возраста и так же закутанная во что попало. В руках у нее был сверток.

– Извините, у вас что – керосин?

– Да, – неуверенно выдавила Мария Ивановна.

– А у меня мука. Триста граммов. Старые запасы, – торопливо говорила обладательница пакета. – Мне нужен керосин. Согласны?

– Да, – уже твердо сказала Блокова.

– Пожалуйста, берите, только не разворачивайте, а то рассыпете или ветром раздует…

Обмен состоялся. Женщины поспешно засеменили в разные стороны.

Войдя в квартиру, она услышала неудержимый смех сына. Володька заливался, как дверной колокольчик во время бомбежки.

– Что с тобой, детка?

«Детка» было одним из многочисленных вовкиных имен.

– Мама, нашел такую интересную книгу! Смех, да и только! Не знаю, как называется, – обложки нет… Но такая умора! Слушай: «Жаркое: курица фаршированная…»

В книге было написано: «Жаркое: курица или пулярка фаршированная». На непонятное слово «пулярка» Герасимович не обратил никакого внимания. Что за «пуля фаршированная»?

«Очистить курицу (он опять пропустил «или пулярку»), помочить два-три часа в воде, натереть мукою, отделить от груди кожу. – Мальчуган читал быстро, проглатывая слова, все время подхихикивая, и его веселость возрастала с каждым словом. – Взять четверть стакана толченых сухарей, вбить 2–3 яйца, прибавить ложки две растопленного масла, соли, изрубленной зелени петрушки. Если фарш будет густой, прибавить сливок…»

К концу чтения Вовка уже рыдал от смеха, и по лицу его текли слезы. Он смеялся над удачной выдумкой неизвестного автора: за свои шесть лет он еще ни разу не пробовал курицы.

По лицу Марии Ивановны тоже текли слезы: в пакете оказались обычные опилки, слегка присыпанные мукой. Ноги у нее подкосились – хорошо, что рядом стоял стул. Она рухнула на него, при этом довольно больно ударившись. Мария Ивановна не зарыдала, боясь напугать сына. Размазывая по лицу слезы, она машинально расстегнула пальто, стянула с головы платки. Густые, темные с проседью волосы рассыпались по плечам. Ее отражение в зеркале очень отдаленно напоминало молодую женщину двадцати пяти лет. Несколько блокадных месяцев стерли возрастные границы.

– Мамуль, а когда мы будем кушать?

Вопрос вернул Марии силы.

– Скоро, сынок, скоро. Почитай еще. Я сейчас приду…

Она снова закуталась в платки, застегнула пальто и отправилась по знакомой ненавистной дороге, предварительно упаковав опилки с признаками муки.

Народу на рынке заметно прибавилось. У каждого что-то было в руках: кто предлагал наволочки и простыни, кто украдкой показывал золотые часы, кто еле держал в худых руках шубу из дорогого меха… Все искали хлеб.

А он был, и его не было. Предлагать открыто побаивались. Спекулянты долго высматривали человека, с которым можно совершить сделку без нежелательных последствий. «Дельцы» попадались разные. От иного можно было получить удар по голове и вообще остаться безо всего, поскольку обмен совершался без посторонних глаз. Случалось, убивали: толкнут человека в сугроб в безлюдном месте, а он встать не может – так и замерзнет. Или, падая где-нибудь в подъезде, ударится затылком о каменные ступени – исход тот же: смерть. Одним словом, зачастую с рынка домой не возвращались.

Мария не стала выискивать торговцев хлебом, потому что сразу заметила здоровенного по блокадным меркам детину, который предлагал дуранду. Уж здесь обмана быть не могло. Блокова дождалась, когда к парню подошли еще три человека, и пристроилась к ним. Здоровяк, видимо, вышел на торговлю в первый раз – он, не глядя, быстро брал то, что ему протягивали, отдавая при этом разного размера плиты спрессованного лошадиного корма.

Обрадованная удачным приобретением, Блокова даже не заметила, как шестой раз за день прошла по одним и тем же улицам. Только у входа в парадную почувствовала, насколько отяжелели ноги. Подъем на третий этаж занял сорок минут.

Она сразу в прихожей скинула ставшее чугунным зимнее пальто. Сынишка опять спал, улыбаясь во сне «курице фаршированной». Мария прилегла у него в ногах – «на пять минут» – и тут же провалилась в небытие, будто потеряв сознание…

…Проснулась от звука колокольчика. Быстро успокоилась: бомбы рвались не в их районе. Мария встала, закрыла окно светомаскировкой, зажгла две оставшиеся свечи. Нужно кормить сына.

Буржуйка стояла напротив окна, в углу, рядом с книжным шкафом. Труба пересекала всю комнату, мешала, но зато тепло не сразу уходило на улицу, хоть ненадолго задерживалось.

И топливо под рукой. Уже давно были сожжены в ненасытной утробе буржуйки все газеты, журналы, хранимые не один год. Почти все деревянное тоже предано огню. Остались книги. Не различая названий на корешках, Мария взяла первые попавшиеся. Уселась на пол, но прежде, чем бросить в печку, все-таки прочла: «Война и мир. Том 1 и 2». Начальная строка резанула французской фразой…

Колокольчик вновь требовательно звонил. Она с трудом поднялась с пола, подошла к окну и чуть отодвинула светомаскировку. Небо смотрело на нее черной ямой, по которой бегали лучи прожекторов. Из этой ямы, как из перевернутого котла, сыпались и сыпались тяжелые железяки, распадавшиеся на сотни мелких осколков, пробивающих стены и человеческие тела. Небо приютило смерть… Дом здорово трясло: колокольчик не умолкал ни на секунду. С неба свалилась очередная чушка – у-ух-ххх! – осел соседний дом, превратившись в пыль.

Мария лихорадочно задернула занавеску, подняла с пола остатки книги и бросила их в буржуйку. Взяла следующую книгу с заключительными двумя томами. Раскрыла наугад: «Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту.

С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимание жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в 5-м часу приказал открыть Наполеон по городу, из 130 орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования…»

…Опять где-то рядом взорвалась бомба. Дом изрядно тряхнуло. Одна из свечей упала на пол и потухла. Мария очнулась. Она по-прежнему сидела на полу с толстовским романом в руках. Не поднимаясь, вновь зажгла свечу и продолжила чтение: «Опять, но очень близко в этот раз засвистело что-то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что-то и застлало дымом улицу.

– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.

В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок, и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Ее стоны и приговоры были громче всех...

– Ой-о-ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!»

Прочитанное вновь напомнило Марии личное. За несколько месяцев войны стоны, крики слились в ее сознании в какой-то один ужасный длинный звук. Но первый услышанный ею «военный» крик отделился от остальных и иногда совершенно реально звучал в ушах… После начала войны они вернулись в Ленинград из деревни, где всегда отдыхали летом. Город встретил их безоблачным жарким днем и поразил молчанием, безлюдностью, изменившимся обликом и неухоженностью. Пыль, обрывки газет, окурки, обгоревшие тряпки – все это то взмывало вверх, то плавно перекатывалось, в зависимости от силы ветра. Вздрогнула, когда увидела первый разбомбленный дом. Бомба проткнула его насквозь. Правая и левая части дома уцелели, а посередине была дыра. За остатки перекрытий зацепились простыни, одежда, детские игрушки, сиденьем вниз повис стул. С сохранившихся стен свисали обои.

Пройдет немного времени, и Мария перестанет обращать внимание на разбомбленные дома. Но тот, первый, вызвал у нее ужас: еще недавно здесь жили люди, а теперь только кусочки обоев и пустота… А что с ними будет? Если и в их дом вот так?..

В это время раздался пронзительный вой. Мария не поняла, что это такое, только стало еще страшнее.

– Бомбежка! Скорее отсюда! – крикнул муж Герасим и, схватив жену за руку, а сына подмышку, потащил их к ближайшему подвалу.

Не успели они сделать и десяти шагов, как раздался взрыв. Блокову оторвало от мужа и бросило на асфальт. Она пришла в себя от оглушительного, пронзительного крика. «Неужели?!» – мелькнуло в сознании. Но родные находились уже рядом с нею. Муж тряс за плечи, пытаясь привести в чувство. Володька стоял здесь же. На его лице была глубокая ссадина – взрывная волна протащила их по асфальту. Ребенок испуганно смотрел на мать, и этот взгляд почти успокоил ее. Только неизвестно откуда шедший душераздирающий крик продолжал мучить Марию.

Она огляделась по сторонам и тут увидала женщину. То есть о том, что это женщина, можно было догадаться по обрывкам платья, которые свисали с торчащих в разные стороны костей. Смертельно раненная, она только монотонно голосила: а-а-а…

Вдруг Мария осознала, что кричат на самом деле. На лестничной площадке раздавалось пронзительно-безнадежное: а-а-а-а… Мария поднялась с пола и поспешила на помощь. Бесстрашно открыла дверь и увидела, что ее подружка Сашенька, тетя Шура, стоит спиной к стене, из последних сил удерживает авоську с хлебом и безнадежно орет. А над нею нависла длиннющая фигура, у которой из-под пальто торчат две жерди, бывшие когда-то ногами. Задыхаясь, грабитель пытался вырвать драгоценную ношу. Это непременно бы случилось, потому что Сашенька уже от бессилья сползла на каменный пол – еще мгновение, и все… Но в последний момент вся тяжесть романа Толстого упала на тщедушное тело. Раз, другой, третий.

Мужчина рухнул и, спасаясь от следующего удара, покатился по ступенькам вниз. Потом было слышно, как он, постанывая, встал на ноги и вышел на улицу.

Женщины стояли на лестничной площадке, поддерживая друг друга.

– Спасибо, соседка! – прерывисто сказала спасенная.

– Ничего, все хорошо… Давай я тебя провожу. Приляг, отдохни чуток…

Мария довела подругу до кровати, на которой безмятежно, как и ее Володька, спали Сашины дети.

– Маша, возьми Володьке кусочек… там, в авоське… нам хватит, неуверенно произнесла тетя Шура.

Блокова озлилась:

– Не говори ерунды! Отдышись да корми своих.

– Спасибо тебе, век не забуду, – раздался всхлип с кровати.

– Ладно, прожить бы этот век…

Вернувшись в свою квартиру, Мария вновь утвердилась на полу и приблизила к свету заметно уменьшившихся свечей страницы книги, которая только что служила орудием защиты. «Сражение выигрывает тот, кто твердо решил его выиграть…» – выхватили глаза из середины печатного листа.

Эта простая мысль поразила ее. Она словно очнулась от многодневного сна. Неожиданно вновь обрела ту опору, которую выбили голод и стужа. «Сражение выигрывает тот, кто твердо решил его выиграть…»

Мария вскочила на ноги и стала снимать книги с полок, аккуратно складывая их в угол. После этой операции Блокова занялась распилкой досок. Вжик-вжик… вжик-вжик… Пила ходила медленно, тяжело. Наконец первый кусок дерева упал на пол. Мария бросила его в печку и продолжала работу. Разогрелась. Дело пошло быстрее. От непривычного шума проснулся Володька. Он приподнял голову и с удивлением посмотрел на мать.

– Ну-ка вставай, Герасимович! Походи по комнате…

Сын состроил гримасу неудовольствия, но все же сполз с кровати. На четвереньках поспешил к буржуйке. Здесь он уютно устроился, спросонья наблюдая, как мать готовит обед из дуранды…

…Михайлов очнулся. Он уже давно перелистывал страницы «Войны и мира», не вникая в их суть. Григорий решил немного прогуляться. Выйдя на улицу, обошел по периметру двор, а затем направился в близлежащий Дворец культуры. Здесь на первом этаже разместилась барахолка. В одной из секций торговали старыми книгами. Каждая из них стоила 3–5 рублей, не дороже. Пушкин, Достоевский, Горький, Кайсын Кулиев, «Использование удобрений в сельском хозяйстве» – все не дороже пятерки. Принимали книги по еще более низким ценам.

Михайлов стал рассеянно просматривать книги. Ничего замечательного не попадалось. В это время к прилавку подошел опрятный старичок, протянул продавцу книгу. Григорий по привычке глянул на обложку и остолбенел. Это были 3-й и 4-й тома «Войны и мира» издания 1935 года! Именно такую книгу он приобрел сегодня утром.

Григорий ринулся за старичком, который уже выходил на улицу. Ему непременно нужно было проверить свою догадку.

– Извините, – остановил он посетителя барахолки. – Вы только что сдали «Войну и мир». А почему не сдали первую книгу, с первым и вторым томом?

– Нет ее…

– Как нет?

– Да сожгли, наверное, в блокаду… Впрочем, кто сейчас об этом помнит?..

Старик махнул рукой и медленно зашаркал в сторону булочной…