Близилась середина шестидесятых годов прошлого века, как оказалось, время переломное, многое изменившее и в судьбе страны, и в моей личной жизни. Мы еще не подозревали, что подходит к концу эпоха, прозванная позже «оттепелью», и всем нам предстоит погрузиться в мягкое и уютное время, которое годы спустя окрестили застоем. Но так ли просто происходил этот переход, можно ли его описать несколькими строками? Это сейчас мы привыкли укладывать коренные, переломные эпохи в один-два параграфа школьного учебника, а в то время мы относились к истории намного серьезнее. Или мне это просто кажется с высоты прожитых лет и приобретенного опыта, который — увы! — далеко не всегда удавалось применить в практической жизни…

ЭТО БЫЛА КИПЯЩАЯ ЭПОХА

Шестидесятые начались с полета Гагарина в космос. Именно так мы воспринимали его — не какой-то там оборот вокруг земного шара на относительно небольшой высоте, а именно прорыв в Большой Космос! Радости и энтузиазму, казалось, не было предела. Все новые и новые космические полеты заслонили от нас, в основном обитателей провинции, дни Карибского кризиса. Возможно, в столице, этом средоточии государственных деятелей и высоких умов, московские граждане и ощутили жестокий холод горячей мировой войны, но все это происходило на уровне, недосягаемом для рядовых граждан СССР. Напротив, мы радовались бодрым сообщениям о советских судах, доставляющих на героическую Кубу важные народно-хозяйственные грузы, преодолевая американскую военно-морскую блокаду. А ведь мир был на грани термоядерного уничтожения…

Сия горькая чаша миновала нас, юных балбесов, обучение которых, благодаря непрерывным хрущевским реформам, затянулось на целый год. Зато наша так называемая «производственная практика», которую мы, мальчишки, проходили на мебельной фабрике, превратилась для нас в своего рода общественно-политический клуб. Можно было понять мастеров-краснодеревщиков, под ногами которых мы вынужденно путались, и потому они не возражали, когда мы «кучковались» в фабричной сушилке, расположившись на сложенных штабелями дверцах и стенках платяных шкафов (кстати, в то время мебель делали из, как теперь принято говорить, «массива», а не из пресловутых древесно-стружечных плит).

Обсуждать нам было что: и пробуждающуюся Африку, и вечно неспокойный Ближний Восток, и близкую нам дружественную Индонезию (кто сейчас помнит советские песни об этой дивной стране?). В Конго наконец свергли пресловутого Моиза Чомбе, и утратила актуальность наша любимая песня: «Убили гады Патриса Лумумбу, и некому его похоронить. А в кабаке танцует Чомбе румбу и думает, кого б еще убить». Забавляли нас то объединяющиеся, то разбегающиеся в разные стороны Египет, Сирия и Ирак, а события в Лаосе мы комментировали фразой, которая нынешнему поколению покажется загадочной: «Фуми Носаван насовал Суванна Фуме». Были такие «выдающиеся политические деятели в той далекой стране!

В 1963 году умы советских граждан были заняты революционной Кубой, с которой после завершения Карибского кризиса отношения нашей страны сильно испортились: Фидель никак не мог простить Хрущеву вывод наших ракет с его острова. Но мы, простые граждане СССР, даже и не подозревали об этом. Тем более что Кастро в мае 1963 года было присвоено звание Героя Советского Союза. Он стал не первым и не последним Героем СССР из иностранцев…

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ГЕРОЯХ

Не будем говорить об иностранцах, удостоенных этого высокого звания настоящих героев Второй мировой войны, а также дурного слова не скажем о первых космонавтах-иностранцах — начиная с чехословака Владимира Ремека и кончая афганцем Абдул Ахад Момандом. Не стоят упоминания отмеченные этой высокой наградой, так сказать, «по должности» руководители «братских партий и стран»: Вальтер Ульбрихт, Янош Кадар, Тодор Живков, Эрих Хоннекер и Густав Гусак. Это были наиболее верные друзья и союзники СССР и КПСС (точнее, ее Центрального комитета).

Расскажем о других кавалерах Золотой Звезды. Что касается Фиделя Кастро, то тут все предельно ясно: человек действительно героический, достойный всяческого уважения. Обидно только, что награда была дана ему в виде своеобразного «утешительного приза».

Совсем иное дело — бекбаши (то есть полковник) Гамаль Абдель Насер, египетский президент. Слов нет, он всячески старался отвернуться от США и прилепиться к СССР, как нетвердо стоящий на ногах теленок к дойной корове. В мае 1964 года он удостоил Хрущева высшей награды Египта — орденом «Ожерелье Нила». Растрогавшись, Никита Сергеевич тут же сделал алаверды — и 13 мая Героем СССР стал сам Насер, а также его вице-президент и фельдмаршал Абдель Хаким Амер.

Оба Героя поначалу были друзьями, но потом рассорились, и Амер соорудил заговор против Насера. Заговор провалился, и «младший Герой», говорят, покончил жизнь самоубийством. А «старший Герой» долгое время оставался в памяти советских людей благодаря этой вот частушке: «Живет в песках и жрет от пуза полуфашист, полуэсер, Герой Советского Союза Гамаль Абдель навсех-Насер».

За несколько дней до Насера с Амером «наш Никита Сергеевич» сделал Героем СССР алжирского диктатора Ахмеда бен Беллу, однако высокая советская награда не спасла того от переворота — в июне следующего года его сверг Хуари Бумедьен, тоже бывший ближайший соратник бен Беллы. Посадив своего друга в тюрьму, Бумедьен произнес знаменательную фразу: «Алжир хочет быть просто Алжиром. Он не нуждается в поучениях, как ему строить социализм или новое общество». Увы, вряд ли пенсионер союзного значения Хрущев услышал эти поучительные слова…

СМЕРТЬ В ТЕХАСЕ

22 ноября 1963 года в Далласе (штат Техас) был застрелен Джон Фицджеральд Кеннеди. Для нас, вступающих в юность мальчишек, получивших хорошее и разносторонне (без преувеличения!) образование, жадно интересующихся всем происходящим в мире, Кеннеди был фигурой необыкновенной, даже легендарной. Два необычных компонента способствовало такому отношению к президенту далекой и — в большой степени! — враждебной страны. Во-первых, советский лидер Хрущев относился к нему с явной симпатией. Сейчас говорят, что он даже напоминал ему собственного сына, летчика, погибшего во время Великой Отечественной войны. Во-вторых, Кеннеди был отчаянно молод по сравнению с нашими правителями. Посудите сами: ему на момент смерти исполнилось лишь сорок шесть лет. Хрущеву тогда было шестьдесят семь, Микояну — шестьдесят восемь, Суслову — шестьдесят один, Подгорному — шестьдесят, а Ворошилову и вовсе восемьдесят два. Даже молодому Брежневу уже стукнуло пятьдесят семь!

Следует сказать, что в те времена антиамериканская риторика была делом вполне привычным: все мы хорошо помним и пресловутую «кузькину мать», и знаменитую фразу «мы вас закопаем», как помним и про хрущевское хвастовство — мы, мол, делаем ракеты на конвейере, совсем как сосиски. В те времена величайшей редкостью был фототелеграф, не говоря уж о других средствах оперативной связи, и важные статьи и выступления для провинциальных газет передавались по радио. Мне надолго запомнилось, как, вращая верньер знаменитого приемника «Балтика», я наткнулся на такой диктант. Занудный голос повторял по слогам: «Чер-но-го ко-бе-ля не от-мо-ешь до-бе-ла… Повто-ряю… Чер-но-го ко-бе-ля…» Это передавали для районных газет очередное официалное выступление Хрущева.

Но шутки в сторону: атмосфера в стране, воцарившаяся после убийства Кеннеди, очень напоминала настроения десятилетней давности — примерно так же реагировало общество на смерть Сталина. Всем было понятно, что массовая пропаганда капиталистических стран в первую очередь обвинит в преступлении Советский Союз и его «соответствующие органы». Так оно и случилось: Вий, которому не успели еще поднять веки, немедленно указал пальцем на СССР. А в напряженнейшей атмосфере того времени можно было ожидать чего угодно, в том числе и начала войны на взаимное уничтожение. Подобные настроения усугублялись и тем, что при президенте Кеннеди были сделаны определенные шаги, направленные на смягчение противостояния между нашими двумя странами, — и это после совсем недавно завершившегося Карибского, или, как его называли в Штатах, ракетного, кризиса!

В наши дни много было сказано о роли спецслужб обеих стран в приведении обострившейся ситуации к благополучному разрешению, но ведь тогда мы ничего об этом не знали, и по старой советской привычке готовились к худшему… Но и на сей раз горькая чаша испытаний миновала обе наши страны. Через тридцать лет после убийства Кеннеди я поклонился его праху на Арлингтонском кладбище близ Вашингтона. У могилы президента я обратился к сопровождавшему меня Дэну (упомянутому уже в предыдущих очерках), сказав, как много значил для нас, советских юношей, Джон Кеннеди. Мы знали его знаменитую фразу: «Не спрашивай, что твоя страна может сделать для тебя; спроси себя, что ты можешь сделать для нее». В ответ никакой реакции не последовало. Мне показалось, что американец — мой ровесник! — просто не знает этого прекрасного призыва. Или же он его не заинтересовал — ни в то время, ни тем более сейчас. Видимо, привыкли американские люди жить исключительно сегодняшним днем.

«ВЕЛИКИЙ ПЕРЕЛОМ»

Так назывался художественный фильм, снятый в 1945 году и вышедший на экраны в год моего рождения. Фильм о войне, но перелом в жизни моей страны и в моей личной жизни наступил в 1964 году. Близилось окончание школы. С учебой у меня никаких проблем не было, и только две проблемы беспокоили. Одна из них была, скажем так, идеологического характера. В свое время, когда в школе шел массовый прием семиклассников в комсомол, я потерпел фиаско: в райкоме не смог ответить на какой-то пустяковый вопрос по поводу устава, и мне посоветовали «подождать годик».

Естественно, я пребывал в расстроенных чувствах. Пришлось поделиться обидой с отцом, который много лет отдал партийной работе «в низах» и был при этом человеком исключительно принципиальным. «Не приняли? — спросил он и тут же посоветовал: — Ну и пошли их подальше!» Он-то знал, что причин не принимать меня в ряды ВЛКСМ не было, и потому в ответ на данный мне «отлуп» следовало ответить адекватно. Так что я перед самым окончанием школы был единственным в выпуске «беспартийным». Вторая проблема состояла в выборе будущей профессии. Я разрывался между химией и литературой. С одной стороны, очень хотел стать фармацевтом — изобретать лекарства от самых страшных болезней — это было так благородно и романтично! С другой — не мог представить себе жизни без книги, без литературы.

Проблема выбора решилась сама собой. Вмешалась судьба в виде Министерства образования Молдавской ССР: в 1964 году был объявлен литературный конкурс для учеников старших классов русских и молдавских школ. Педсовет решил послать в Кишинев меня — изложения и сочинения я всегда писал на «отлично» как по содержанию, так и по грамотности. И вот мартовским днем я и еще один мальчишка из молдавской школы в сопровождении нашего завуча отправились в республиканскую столицу. Поселили нас в каком-то интернате — помню, что было там как-то очень весело, словно в пионерлагере. А разве могло быть иначе, когда в спальных комнатах собралось несколько десятков шестнадцати-семнадцатилетних оболтусов обоего пола?

Сначала мы заполняли какие-то анкеты, а потом нам предложили темы для сочинений. Я, естественно, выбрал вольную и часа через два выдал материал. Нас еще дня два держали «на казарменном положении» — до объявления итогов, после чего собрали в каком-то официальном зале. Началось награждение участников конкурса. Сначала взрослые чиновники произносили долгие речи на молдавском языке, а наш завуч подпрыгивал на стуле: мы опаздывали на рейсовый автобус, а путь домой предстоял немалый, километров двести с гаком. Так что объявления результатов русских участников мы не дождались, вернулись в Сороки с третьим местом паренька из молдавской школы.

Прошло три дня, и тут довольно внезапно собрали общешкольное собрание, на котором громогласно объявили, что, оказывается, я стал победителем русскоязычной части республиканского литературного конкурса. Мне — лучшему в республике! — торжественно вручили привезенную из Кишинева соответствующую грамоту и почетный приз: наручные часы марки «Победа». А через несколько дней поспешно приняли в комсомол: не выпускать же лауреата в большую жизнь беспартийным!

Так мой путь и был определен: литература — жизнь! Правда, именно тогда во мне взыграл романтический настрой. Дома я заявил, что сначала отслужу срочную в армии, наберусь жизненного опыта, а уж потом займусь высшим образованием. Родители меня не поняли и обошлись довольно сурово: купили билет на самолет до Кишинева и на поезд Кишинев — Ленинград, куда я и отправился летом 1964 года…

НАЧАЛО ЖИЗНИ

Кем бы я ни хотел стать — да хоть пожарником! — ехать за наукой я хотел только в Ленинград. Мои более предприимчивые одноклассники отправились в основном покорять Москву. Многие и сейчас пребывают там, иные достигли очень даже неплохих результатов в науке, производстве и других важных отраслях нашей жизни. В Ленинграде я оказался один из всего нашего выпуска, о чем, впрочем, ни разу в жизни не пожалел.

И вот я прекрасным летним утром сел в метро на «Пушкинской», доехал с пересадкой на «Технологическом» до Невского и пешком отправился по нему к университету. Там я (провинциальный все-таки юноша!) долго отыскивал филологический факультет и весьма удивился, увидев скромное зеленоватое здание рядом с роскошными Двенадцатью коллегиями. Оказалось, что это бывший дворец Петра II, последнего потомка Романовых по мужской линии, внука Петра Великого, скончавшегося в неполные пятнадцать лет. И вот в этом не раз перестроенном здании уже сто лет, как поселился филологический факультет, студентом которого мне, возможно, предстояло стать.

Бодрыми шагами я направился в приемную комиссию, в которой документы принимали молодые девчонки — студентки третьего и четвертого курсов. Я — гордый провинциал! — подал все необходимые бумаги, присовокупив к ним республиканскую грамоту. И тут мне задали несколько смутивший меня вопрос: на какую кафедру я желаю поступить? Немного засомневавшись, я ответил, что путь у меня один — классическая филология. Девчонки засмеялись: «Да ты там засохнешь со скуки — латынь, древнегреческий и прочая мутотень! Оно тебе надо? Иди лучше к нам, на «славянку». У нас знаешь как здорово?»

Я, скромный провинциальный юноша, не смог устоять перед девичьим напором. Но и после этого мне предстояло сделать еще один выбор: в тот 1964 год принимали на два отделения — польское и, как тогда говорили, сербохорватское. С польским все было ясно: что такое Польша, мне было доподлинно известно, поскольку там служил мой любимый дядя Ваня Шевцов, военврач, и от него я узнал даже несколько польских слов, не говоря уж о быте и нравах этого народа. Да и из литературы мне было известно об этой стране многое. А вот сербохорватское отделение…

В те годы при слове «Югославия» почти у каждого советского человека высвечивалась в сознании четкая формула: «Кровавая клика Тито — Ранкович». Правда, к середине шестидесятых отношения между СССР и Югославией на межправительственном уровне несколько улучшились, хотя она только в 1963 году была официально провозглашена социалистической. Недавний конфликт Сталина и Тито все еще болезненно воспринимался в наших странах. Наверное, именно эти обстоятельства и заставили меня сделать решительный шаг — подать документы именно на это отделение! Победило любопытство и в немалой мере сладкое ощущение запретного плода, слаще которого, видимо, не бывает.

Вступительные экзамены дались мне на удивление легко, несмотря на обилие так называемых «льготников» того времени — абитуриентов с трудовым стажем и демобилизованных военнослужащих. Видимо, сыграла свою положительную роль заветная грамота, благодаря которой меня как-то выделили из толпы вчерашних школьников. А конкурс был по тем временам не слабый — семнадцать абитуриентов на одно студенческое место!

Кстати, время довольно быстро показало несостоятельность льгот, предоставлявшихся «стажникам» и «солдатам», — многие из них поступали лишь бы да абы поступить в вуз и потому не задержались в аудиториях бывшего дворца.

И вот я оказался в числе счастливчиков, в толпе свежеиспеченных студентов родного филфака. Кафедра славянской филологии действительно оказалась чудесным местом с прекрасными людьми. Она заслуживает отдельного большого рассказа, потому что именно она перевернула мою жизнь и направила в нужном направлении — теперь я точно знаю это. Кафедра вынесла меня в большую жизнь, благодаря ей я узнал страны, людей, получил множество полезных знаний и навыков. На ее стенах никогда не будет мемориальной доски с моим именем, но в моем сердце она останется навечно — до самой моей смерти.

Почти одновременно с моим статусом изменилась и жизнь Советского Союза. Однажды октябрьским утром я отправился к остановке 47-го автобусного маршрута. Немного удивила необычная очередь у газетного киоска: люди расхватывали «Правду» словно горячие пирожки. Мне газеты («Правды» нет, остался «Труд» за две копейки — был такой анекдот в советское время) не досталось. Позже я узнал, что за сенсационный материал был напечатан на первой полосе главной газеты страны: Никита Сергеевич Хрущев отправлялся в отставку «по состоянию здоровья». И только в наше время мы узнали, что 14 октября на пленум ЦК КПСС был вынесен один вопрос: «О ненормальном положении, сложившемся в Президиуме ЦК в связи с неправильными действиями Первого секретаря ЦК КПСС Н. С. Хрущева». В предложенном к обсуждению документе говорилось следующее: «Признать, что в результате ошибок и неправильных действий тов. Хрущева, нарушающих ленинские принципы коллективного руководства, в Президиуме ЦК за последнее время создалась совершенно ненормальная обстановка, затрудняющая выполнение членами Президиума ЦК ответственных обязанностей по руководству партией и страной».

Я вступил в студенческую жизнь, а моя страна — в новую  эпоху...