В ноябре 1740 года Россия наблюдала искрометные политические вспышки. Доблестный фельдмаршал Бурхард Миних, с ведома молодой принцессы Анны Леопольдовны, матери «пеленочного императора» Ивана VI Антоновича, сверг, заточил в тюрьму и угнал в далекую уральскую ссылку герцога Эрнста Иоганна Бирона. Того Бирона, которого царица Анна Иоанновна, голубокровная тетушка Анны Леопольдовны, назначила, умирая, регентом-распорядителем при крошечном Иване VI. Но курляндскому выскочке удалось продержаться в этом почетном качестве лишь около трех недель. А затем, словно в древнегреческих мифах, могучий Зевс сокрушил стареющего Крона.

«Душа полна такой тоской…»

Впрочем, и победитель не ощутил особого административного восторга. Легкомысленная Анюта, ставшая в одночасье «благоверной государыней правительницей великой княгиней Анной всея России», поспешила избавиться от своего честолюбивого освободителя. Разгромив миниховскими руками проходимца Бирона, она вскоре уволила в отставку и храброго Миниха. И осталась одна — окруженная близорукими и корыстными льстецами, не видевшими, что называется, дальше своего носа. В этом смысле она как бы предварила — за сто семьдесят с лишним лет! — детские благоглупости либерального «министра-председателя» Александра Керенского, который рассорился с генералом Корниловым и оказался накануне большевистского переворота в блестящем одиночестве, без какой-либо армейской поддержки.

Были и другие символические совпадения. Как Александр Федорович «не возражал» (после принятия вожделенным Учредительным собранием необходимого пакета законов и постановлений) превратиться из временного премьера в долгосрочного президента Российской республики, так и великая княгиня Анна Леопольдовна отнюдь не отказывалась стать самодержицей Российской империи. Более того, в противоречии с предсмертной волей Анны I, завещавшей власть младенцу Ивану Антоновичу, Анна II, мать Ивана, вознамерилась для начала примерить корону на себя. Дату для этого выбрали не без умысла — 7 (18) декабря 1741-го, когда героине исполнялось 23 года.

Но строгой судьбе (и в 1741-м, и в 1917-м) было угодно распорядиться иначе. Ведь слабое правительство под руководством вице-канцлера Андрея Остермана не обладало серьезным влиянием в обществе и армии. Обстановку усугубила внезапно вспыхнувшая летом того же 1741-го брань со Швецией, возжелавшей вернуть себе территории, которые когда-то отнял у нее царь Петр I. Боевые действия северных удальцов сопровождались изрядной порцией дипломатической демагогии: шведы частенько намекали в своих трескучих воззваниях на немецкое происхождение Анны Леопольдовны, Антона Ульриха и их ближайших чиновников. В манифесте об объявлении войны говорилось четко и недвусмысленно: «Цель короля шведского (Фредрика I. — Я. Е.) состоит в том, чтобы избавить достохвальную русскую нацию — для ее же собственной безопасности — от тяжелого чужеземного притеснения и бесчеловечной тирании…»

Официальный Стокгольм, таким образом, пекся ни о чем другом, как об освобождении русского народа от немецкого засилья. Именно ради этого он, оказывается, и развязал кровопролитную сечу с Россией! Напрасно… Императорская армия почти сразу стала теснить королевские рати. Уже 3 августа фельдмаршал Петр Ласси (опытный ирландский наемник на русской службе), совершив головокружительный марш-бросок от Выборга к вражеской крепости Вильманстранд, наголову разгромил там оборону генерала Карла Врангеля. Важный форпост очутился в русских руках.

Шведы, конечно, понимали, что справиться в одиночку с восточным гигантом им не по силам. Поэтому учитывали дополнительные факторы, которые могли в определенный момент сыграть главную, ключевую роль. Во-первых, принимались во внимание тайные симпатии Берлина и Парижа, намечавших пощипать земли Австрийской империи, а посему отвлечь не слишком довольную этаким раскладом Россию, навязав ей региональную войну на северо-западных рубежах. Французы, к примеру, ежегодно (на протяжении трех лет) выдавали шведскому двору субсидию в 300 тысяч риксдалеров.

Во-вторых (наверное, в еще большей степени), потомки викингов, пересевшие, по меткой ремарке историка Василия Ключевского, с ладьи на коня, надеялись на русские внутриполитические несогласия. Уже давно в окружении младшей дочери Петра Великого Елизаветы Петровны зрела мысль о государственном перевороте в пользу «обойденной» вельможными интриганами цесаревны. К Елизавете исподволь тянулась гвардия; ей пытались посодействовать французские и шведские дипломаты, полагавшие, что, придя к власти, она изменит проавстрийский вектор внешней политики на угодный Парижу, Стокгольму и Берлину курс.

Шведы предлагали прямую помощь в свержении глупышки Анюты вкупе с ее маленьким отпрыском и в передаче престола Елизавете Петровне. То есть в смене романовско-милославской (с женской стороны) ветви на романовско-нарышкинскую (по мужской «части»!) линию. Но сулили это при нехитром условии — письменной клятве цесаревны о возвращении королю Фредрику утраченного некогда Приневского края вместе с его портовой жемчужиной, столичным Петербургом. На сей счет красавице Елизавете прожужжали все уши искусные французские агенты — посланник Людовика XV маркиз де ла Шетарди и личный врач цесаревны Арман Лесток. Слушая такие шепоты, ее высочество всякий раз брезгливо морщили губки. «Ах, господа, — восклицала достойная дочь грозного Преобразователя, — не переходите, прошу вас, разумных пределов. Я никогда не возьму этакой ценой даже трон и корону. Все, что обрел для Родины мой великий отец, для меня свято!» Разговоры, естественно, прекращались, но коварные галлы, продолжая свои опасные, на лезвии бритвы, игры, не останавливали ни на минуту подготовку масштабного антиправительственного заговора.

«Средь шумного бала случайно…»

К ноябрю 1741 года основные ниспровергательские «мероприятия» были завершены. Они, конечно, являлись секретом Полишинеля, и если бы не бездарность и бездеятельность аннинских сановников, амбициозная Лизанька коротала бы век в монастыре (наподобие царевны Софьи и царицы Евдокии), посол Шетарди трясся бы на перекладных по дороге в Версаль, а доктор Лесток и иже с ним висели на дыбе, давая «чистосердечные» признательные показания Андрею Ивановичу Ушакову. Но… противоположный лагерь переиграл своих противников и по тактике, и по динамизму, и по целеустремленности. Присные Анны и Антона не поверили в серьезность угроз со стороны казавшейся им ветреной и самовлюбленной цесаревны Елизаветы.

Правда, незадолго до «революции» в Зимний дворец поступило секретное письмо от хорошо осведомленного агента, который находился тогда в силезском Бреславле и, по всей видимости, имел доступ к источникам надежной информации. «Лазутчик» писал, что заговор в Петербурге сложился во всех мелочах и вот-вот будет осуществлен — на погибель романовско-брауншвейгского благородного семейства. Нужны-де срочные меры: следует задержать и строго допросить доктора Армана Лестока, заправляющего всей подготовкой к перевороту. От Лестока нетрудно выйти и на саму Елизавету Петровну.

С тревожным рапортом ознакомили Анну Леопольдовну. Кое-кто советовал упредить события и не тянуть с арестом врача-заговорщика. Но Анюта, по словам историка Евгения Анисимова, не послушала умных речей, а повела себя как капризная, взбалмошная барынька. 23 ноября 1741-го, на ближайшем дворцовом приеме (куртаге), она, сев было за карточный столик, где разместились Антон Ульрих, австрийский посланник Адорно Ботта, британский поверенный Эдуард Финч и брат славного фельдмаршала Миниха барон Христиан Вильгельм, внезапно поднялась с кресла и выдохнула: «Не хочу играть! Не в авантаже я…» Затем подошла к Елизавете, погруженной в ломберные расклады, и поманила двоюродную тетушку за собой — в уютный миниатюрный салон возле спальни царственного младенца.

Помахивая перед лицом цесаревны разоблачительными бреславскими листками, Анюта попыталась усовестить не на шутку перепуганную родственницу. Та, понятно, категорически отрицала какие-либо подпольные действия. Всхлипывая, она стала твердить о своей глубокой религиозности, которая-де мешает ей нарушить присягу и выступить против законной власти. Слезы катились по ее мраморным щекам, и доверчивая Анна даже протянула бедняжке шелковый платок: «Осушите слезы, дорогая. Станем истинными сестрами…» И на сей лирической ноте августейшие дамы расстались: правительница — уверенная в своей безопасности, соискательница — в страхе перед возможными развенчаниями и неотвратимыми карами.

…Утром 24 ноября, около 10 часов, в особняк Елизаветы у Летнего сада, на южной оконечности будущего Марсова поля, явился озабоченный доктор Лесток. Цесаревна, повествует известный историк Николай Костомаров, усердно занималась туалетом и приветствовала посетителя коротким кивком. Незваный гость, поздоровавшись, положил к зеркалу два мастерски исполненных карандашных наброска. На одном была изображена дочь Петра: она стояла в какой-то обители, прямо у алтаря, и суровый инок отрезал ножницами ее божественные кудри, покрывая голову Лизы черным клобуком. В верхнем углу помещался сам месье Лесток. Руки были связаны, голова лежала на эшафоте, а свирепый палач уже заносил над ним топор.

Во второй части живописного диптиха переливалась всеми красками коронация счастливой победительницы. В венце и прекрасной порфире шествовала она по празднично убранному храму, а толпы народа, размахивая шапками, истово кричали ей «ура» и «многая лета». Внимательно взглянув на цесаревну, Лесток поинтересовался, какую именно «миниатюру» изберет Елизавета Петровна в качестве руководства к действию: ту, где она будет самодержавно восседать на престоле, повелевая миллионами подданных, или ту, где истомится в темной, зарешеченной келье, а друзья и приверженцы ее закончат свой путь на плахах? Хмурая хозяйка особняка, вспомнив, вероятно, участь горемычного царевича Алексея, ткнула точеным пальчиком в радостные, светлые сцены…

«Тени ночные плывут на просторе…»

Тем временем в Зимнем дворце происходили события, так сказать, обратного порядка. Принц Антон Ульрих стал в последний раз увещевать свою безалаберную супругу — без пяти минут императрицу! — принять хоть какие-то меры предосторожности. Нужно, пояснял он благоверной, расставить во внутренних покоях и по их уличному периметру усиленные караулы, а равно наводнить город бдительными патрулями. «Ой, это ни к чему! — поморщилась «правительница». — Елизавета ни в чем не повинна. На нее клевещут, чтобы крепко поссорить нас. Вчера на куртаге она в слезах клялась, что не замышляет переворота. Зачем же лишняя охрана?» Антон, поняв, что от жены не добиться ничего путного, развел руками и отошел.

А спустя несколько часов, под вечер, вездесущий доктор Лесток собрал всех единомышленников на сходку в элитном французском трактире у Летнего сада, поблизости от палат «матушки цесаревны». Там, как пишет небезызвестный автор Анри Труайя, можно было не только купить любые товары — от голландских устриц до парижских париков, но и безопасно обсудить самые щекотливые темы. Лесток, кроме того, отправил во двор елизаветинского «палаццо» пару прочных и вместительных саней. Очевидно, для скорых и ответственных путешествий.

Войдя в трактир, обер-заговорщик столкнулся с каким-то человеком, который вызвал у него немалые подозрения. Он пригласил незнакомца сыграть бильярдную партию, а сам поглядывал на дверь, ожидая своих подельников. Когда появился последний из них, политизированный авантюрист опустил под благовидным предлогом кий и вышел с приятелем на морозец. Мимолетная встреча была донельзя насыщенной: опоздавший (по мнению Николая Костомарова, месье Вальденкур, личный секретарь французского посланника маркиза де ла Шетарди) вручил хирургу увесистый мешок с монетами — для вознаграждения мятежных гвардейцев из бравого Преображенского полка.

Тут подошли еще двое «активистов». Лесток распорядился ими с хозяйской рачительностью. Он послал одного к дому Андрея Остермана, а другого — к особняку Бурхарда Миниха, чтобы точно оценить обстановку. Сам же решил прогуляться до Зимнего дворца. Приблизившись к величавой императорской резиденции, он отыскал на бельэтаже окна спальни, где должны были почивать сладким сном княгиня-правительница и принц-супруг (благо Анютин фаворит Карл Мориц Линар находился тогда за кордоном). В окнах не горели плошки, и довольный Лесток двинулся прочь.

По дороге, здесь же (на Дворцовой площади), он опять встретил обоих порученцев, которые только что осмотрели хоромы Остермана и Миниха. Гонцы принесли приятную весть: беззаботные обитатели тех зданий видят, наверное, энный по счету сон. И тогда — а циферблат показывал два часа ночи — доктор устремился в палаты дорогой цесаревны. Чаровница была занята делом: на коленях, отбивая бесчисленные поклоны, молилась она перед образом Пресвятой Богоматери, прося благословить ее честный и праведный поход за властью. У святой иконы, гласит красивая легенда, Елизавета Петровна будто бы поклялась — взойди она, дочь Громовержца, на престол — отменить в России смертную казнь.

Рядом с Лизанькой стоял цвет грядущего царствования. Полукругом располагались избранники судьбы: возлюбленный цесаревны Алексей Разумовский, камергер Михаил Воронцов, камер-юнкеры братья Шуваловы (Петр и Александр), граф Василий Салтыков, родственник царицы Прасковьи Феодоровны и ее дочери Анны Иоанновны. Ему, казалось бы, надлежало поддержать молодую регентшу, но искушенный вельможа, убедившись в беспомощности Анюты, примкнул к Елизавете и прочим нарышкинцам. Помимо сановников, толпились и близкие Елизаветы по ее худородной матери — крестьяне, ставшие дворянами: Скавронские, Ефимовские, Гендриковы. Ворвавшийся как свежий ветер Лесток упрекнул цесаревну в том, что она падает духом, и для поднятия оного вручил ей орден Святой Екатерины и роскошный серебряный крест. Лиза возложила на себя оба предмета и, перекрестившись, покинула милый порог.

«Мятеж не может кончиться удачей…»

Елизавета села в подогнанные к подъезду сани. Возле нее разместились доктор Лесток и учитель музыки Шварц. На запятках поехали Михаил Воронцов и братья Шуваловы. В соседних санях устроились Алексей Разумовский и Василий Салтыков. За их спинами встали три гренадера-преображенца. По затихшей столице «поезд» устремился к казармам лейб-гвардии Преображенского полка, в чьей преданности цесаревна и ее приверженцы не сомневались ни минуты. Казармы («светелки») были расположены за Фонтанкой — там, где сейчас на улице Пестеля (бывшей Пантелеймоновской) высится Спасо-Преображенский собор. Тогдашнее жилье для служилых весьма отличалось от позднейших — прочных и каменных — образцов. Рядовые занимали деревянные постройки, а офицеры с семьями селились поблизости в частных домах, снимая у владельцев квартиры.

На подъезде случилось непредвиденное: молодой караульный, приметив незнакомцев, о которых его никто не предупреждал, ударил в барабан «тревогу». Но она длилась лишь миг-другой: искрометный Лесток шустро соскочил с саней и кинжалом распорол громогласный инструмент. Тотчас тридцать удальцов, осведомленных уже о причине ночных беспокойств, бросились в казармы скликать солдатский сход. Толпа сгрудилась в большой, просторной комнате, куда вошла и сама гвардейская примадонна в шубе и кирасирских латах.

…Спустя несколько дней французский посол в Петербурге маркиз Иоахим-Жак-Тротти де ла Шетарди всеподданнейше доносил в Париж своему королю Людовику XV о деталях того, что стряслось в ночь с 24 на 25 ноября. «Сир», как тогда именовали европейских монархов, прочитал много нового и поучительного. «Собрав некоторое число гренадеров, — сообщал маркиз, — Елизавета спросила их: «Знаете ли вы, кто я, и хотите ли следовать за мною?» Все отвечали, что она может смело распоряжаться, а они исполнят свой долг как храбрые солдаты. «Нет, нет, — махнула рукой незваная гостья, — не как солдаты.

Я хочу, чтобы вы служили мне как дети мои! Готовы ли вы, если понадобится, умереть со мною?» — «Готовы, матушка! — хором взревели бесшабашные парни. — Веди нас вперед!»

По мере того как бойцы проходили мимо бревенчатых казарм, они стучали в ставни, вызывая наружу своих сослуживцев. Так появилась целая рота гренадеров числом в триста человек, причем каждый был снабжен шестью зарядами и тремя гранатами… Дабы производить поменьше шума, гренадеры предложили принцессе выйти из саней с их скрипящими полозьями (это произошло уже в конце Невского проспекта, на Адмиралтейской площади. — Я. Е.). Но стоило ей сделать пару шагов, как кто-то произнес: «Матушка наша, так не довольно скоро — надо поспешить!» Дама занервничала, заторопилась, но все равно отставала от молодецкой поступи гвардейской роты. Тогда могучие удальцы подхватили ее и, усадив себе на плечи, пронесли до самого двора в Зимних апартаментах…»

Под сводами дворца события развивались уже стремительно и необратимо. Распахнув дверь в караульню, Елизавета обратилась к внутренней страже: «И я, и вы все изрядно натерпелись от немцев, и народ непрестанно терпит от них. Освободимся, ребята, от наших мучителей! Послужите мне, как служили отцу моему!» — «Матушка, — закричали охранники, как час-полтора назад кричали на плацу их собратья-преображенцы, — что велишь, все немедля выполним!» После этого переворот обрел обыденные, деловые очертания, а победа стала вопросом времени. Николай Костомаров пишет, что гренадеры подняли с постели Анну и Антона; их, не давших даже малого отпора, свели вниз, посадив под штыки и ружейные прицелы.

В опочивальне 15-месячного императора Ивана VI произошла заминка: хозяйка положения, заказывавшая теперь всю политическую музыку, великодушно предписала не будить прелестное чадо, пока оно не проснется само. И гвардейцы терпеливо топтались у колыбельки, ожидая этого судьбоносного момента. Топтались, правда, недолго, ибо вскоре ребенок открыл царственные очи, и кормилица Катерина Иванова с тяжкими вздохами отнесла его в караульню. Елизавета Петровна была, как всегда, верна себе: она подхватила младенца на руки, целовала и ласкала его, нежно приговаривая: «Бедное дитя, ты ни в чем не повинно. Виноваты родители твои!»

И она села с ним в сани, которые недавно привезли ее в Преображенский полк. А во вторую, дополнительную повозку усадили бедолаг-супругов. Полуодетый принц Антон (с ним повторили шутку годичной давности по отношению к герцогу Бирону), совершенно ошеломленный, сперва молчал, набравши в рот воды, а потом, слегка придя в чувства, начал упрекать всхлипывающую Анюту за легкомысленный отказ прислушаться к его советам и предостережениям. Санный поезд между тем скользил по заснеженному Невскому к районам Царских садов, где победителей и побежденных готовы были приветить скромные покои государыни — отныне государыни! — Елизаветы Петровны.

«…В противном случае его зовут иначе»

Брусчатка Невского проспекта стала дорогой мирской славы. Казалось, что какой-то римский полководец, покорив злобных мятежников и завоевав на краю ойкумены вожделенную землю, возвращается с триумфом домой, в Вечный город. Разница состояла лишь в том, что античные легионеры, сопровождая колесницу победоносного отца-командира, должны были на въезде в Рим — древний дедовский обычай не изменишь! — поносить военачальника язвительными шутками и щекотать обидными эпитетами, а здесь, в Петербурге, армия и народ дружно, искренне, от души кричали «ура!». Августейший младенец, сидя на коленях у своей доброй двоюродной бабушки, необычайно оживился при шуме бурлящего людского моря. Он с упоением подпрыгивал и махал крошечными кулачками. «Бедняжка, — ласково улыбнулась Елизавета, — ты даже не понимаешь, почему радуется народ. А он ликует оттого, что с тебя слетела корона!»

Акция, само собой, не ограничилась пленением Брауншвейгской фамилии. Были арестованы практически все присные незадачливых правителей: Андрей Остерман, Бурхард Миних и его сын Эрнст, Рейнгольд Левенвольде, Михаил Головкин (первым посоветовавший Анне Леопольдовне венчаться на царство), Магнус Менгден (отец фрейлины Юлии Магнусовны — интимной товарки ненасытной Анюты) и семья вельмож Стрешневых. Повязали и принца Людвига Брауншвейгского, родного брата Антона Ульриха. Сановники только что разогнанного двора прочили его светлость в мужья Елизавете Петровне. Всю эту группу доставили в особняк возле Летнего сада, а около семи часов утра отвезли в Петропавловскую крепость. Принца Людвига, однако, в каземате не держали, поскольку его наметили сразу же выслать за границу.

Высшая знать, не «запятнанная» близостью к романовско-милославско-брауншвейгскому дому, торопилась в тихие покои Елизаветы Петровны — засвидетельствовать верность, почтение и готовность служить новой госпоже. Из уст в уста переходила смешная история о фельдмаршале Ласси, герое продолжавшейся тогда Шведской кампании. Разбуженный на рассвете дворцовым фельдъегерем, Петр Петрович, не подозревая еще о ночном перевороте, спокойно выслушал странный, казалось бы, вопрос посыльного: «К какой партии вы принадлежите, ваше превосходительство?» И отрезал с солдатской прямотой: «К ныне царствующей!» А затем узнал правду и, быстро одевшись, помчался с поздравлениями к хозяйке земли Русской.

Сама Елизавета, украсив себя орденом Андрея Первозванного, вышла на балкон. Она с удовольствием обозрела толпившийся внизу народ, длинные воинские шеренги, горящие на снегу костры. Постояв и понаслаждавшись громогласным «ура!», благодетельница вернулась в свои комнаты и приняла там знатнейших столичных дам.

В третьем часу дня — вновь под крики народа и пушечные залпы — монархиня перебралась в Зимний дворец. По Божьим храмам зачитывали наскоро составленный манифест («о шести листах»). В нем сообщалось, что «духовные и статские чины, верные подданные, особливо лейб-гвардии полки, для пресечения всех происходивших и впредь опасаемых беспокойств и беспорядков, просили Нас, дабы Мы, яко по крови ближняя, отеческий престол восприять изволили».

Так началось 20-летнее царствование государыни Елизаветы Петровны, о которой говаривали, что, когда она появляется на балу или маскараде, в ушах присутствующих звучит легкая французская музыка…