В истории России стольный град «перемещался» пять раз: из Новгорода – в Киев, из Киева – во Владимир, из Владимира – в Москву, из Москвы – в Петербург и из Петербурга (Петрограда) – вновь в Москву. Любопытно: первые три «переброски» пришлись на великокняжеский этап (причем две – на домонгольскую пору, а самую первую, при вещем Олеге, произвели еще в языческий, дохристианский период), один перенос произошел в царскую эпоху, незадолго до провозглашения страны империей, а последний был осуществлен через полгода после большевистского переворота.

Рассматривая все пять державно-административных и территориальных «передвижек», мы убеждаемся, что столицы «одаривали» города, расположенные в зонах, где селился русский народ и звучала русско-славянская речь.

Олег, наследник Рюрика и воспитатель Игоря Рюриковича, прошел в 882 году с севера на юг, с Волхова на Днепр, на расстояние 1125 километров и утвердил государственный центр в Матери городов русских. Спустя 287 лет, в марте 1169-го, князь Андрей Боголюбский, сын Юрия Долгорукого и порывистой половецкой ханши, разгромил Киев и «отодвинул» столицу на 1064 километра северо-восточнее Днепра – во Владимир-на-Клязьме.

Примерно через полтораста лет, на заре XIV века, уже в горькую годину ордынского ига, национальное ядро – усилиями великого князя Ивана Даниловича Калиты, внука Александра Невского и деда Дмитрия Донского, – стало постепенно «дрейфовать» в сторону бывшей западной владимирской окраины, скромной Москвы, что лежит в 185 километрах от любимого града августейших братьев – Андрея Боголюбского и Всеволода Большое Гнездо. Окончательный статус Москвы отчеканился, вероятно, еще через столетие, в октябре 1432-го, когда впервые полномочный татарский посол Мансур-Улан, ехавший из Сарай-Бату с золотым ярлыком для великого князя Василия II Васильевича (внука героя Куликовской битвы и праправнука Калиты), прилюдно объявил его, волей хана, государем не во владимирском Успенском храме, как делалось до сих пор, а в одноименном соборе Московского Кремля.

Впрочем, титул великого князя Владимирского – как главная номинация русских монархов – отошел в тень лишь вслед за царским престоловенчанием одного из последних Рюриковичей, Ивана Грозного, осененного в Кремле шапкой Мономаха 16 января 1547 года. До этого наших суверенов (отныне царей Московских) называли великими князьями Владимирскими, что не влияло на столичное восприятие Москвы во всех слоях русского общества, да и за границей: властители жили только в Москве, в кремлевских палатах, и все указы и повеления исходили не с берегов Клязьмы, а с берегов Яузы и Москвы-реки.

По прошествии четырехсот лет после смерти Ивана Калиты его далекий системный продолжатель государь Петр Алексеевич Романов (внук основателя династии Михаила Феодоровича, в свою очередь внучатого племянника царицы Анастасии Романовны, первой супруги Ивана Грозного) задумал, по своим политическим соображениям, очередную столичную рокировку. На сей раз – в районы Северо-Запада, на побережье Финского залива, в 700 километрах от Москвы. Петербург – град святого Петра (нареченный в честь христианского первоапостола) возник в мае 1703-го, в четвертьтысячелетнюю годовщину со дня падения под ударами турок православного Константинополя, а хлесткий столичный имидж обрел в 1712-м, когда на Неве поселился царский двор и стали принимать иностранных послов.

Через двести с лишним лет, в марте 1918-го, решением высшего партийного руководства резиденцию власти возвратили в Москву. Поначалу этот шаг мотивировался тактическими расчетами: Чрезвычайный IV Всероссийский съезд Советов успокаивал питерских пролетариев тем, что «столица Российский Социалистической Федеративной Советской Республики временно переносится из Петрограда в Москву» – вплоть до успокоения общей обстановки. Но всеизвестно, что в России нет ничего более постоянного, чем временные «рамки». И почти 90 лет назад, 30 декабря 1922 года, Договор об образовании Союза ССР сообщил и друзьям, и врагам резолюции: «Столицею Союза Советских Социалистических Республик является город Москва».

Специфика русской истории состоит в том, что ни один из пяти переносов не чеканился в официальных документах, в которых объяснялись бы причины и рычаги подобной судьбоносной меры. Все делалось в явочном порядке, в режиме будничных обыкновений. Раз перенесли, стало быть, надо. Вопросов не задавать! Но вопросы тем не менее задавались, и «послевкусие» обсуждалось в самых разных кругах. Люди делали свои выводы.

Не случайно выдающийся русский исследователь профессор Василий Ключевский резюмировал в начале прошлого столетия: «И народ, и историки до сих пор относятся к этой (Киевской. – Я. Е.) Руси с особенным сочувствием, которое кажется неожиданным при том хаотическом впечатлении, какое выносим из изучения этого периода… Язык до Киева доводит: эта народная поговорка значит не то, что неведома дорога к Киеву, а то, что везде всякий укажет вам туда дорогу, потому что по всем дорогам идут люди в Киев; она говорит то же, что средневековая западная поговорка: все дороги ведут в Рим.

Народ доселе помнит и знает старый Киев с его князьями и богатырями, с его Святой Софией и Печерской лаврой, непритворно любит и чтит его, как не любил и не чтил ни одной из столиц, его сменивших, – ни Владимира-на-Клязьме, ни Москвы (тут не грех и поспорить. – Я. Е.), ни Петербурга. О Владимире он забыл, да и в свое время мало знал его; Москва была тяжела народу, он ее немножко уважал и побаивался, но не любил искренне. Петербурга он не любит, не уважает и даже не боится (судя по событиям 1917 года, произошедшим уже после смерти Василия Осиповича Ключевского, данный тезис нужно считать чистой правдой. – Я. Е.)…»

Повторим вновь: все столичные «передвижки» осуществлялись в зонах традиционного расселения русского этноса и преобладания русской речи. Они не выходили за пределы европейской России. Практически то же следует сказать и о временных, запасных столицах: из пяти таких центров (Тверь, Нижний Новгород, Ярославль, Самара и Омск) четыре помещались в европейских широтах – не далее Волги.

Вслед за монгольским нашествием некоторые русские князья вознамерились перетянуть стольное «одеяло» на себя. На стыке XIII–XIV веков, начиная с Ярослава III Ярославича (брата Александра Невского), в этом усердствовали тверские владетели. И они добивались иногда ханского золотого ярлыка на великое княжение Владимирское (оставаясь, разумеется, жить на Волге, в Твери). Между Тверью и Москвой (расположенными в 170 километрах друг от друга, причем тверские просторы лежат к северо-западу от московских земель) шла непрерывная борьба за Владимирский стол. Но незадолго до Куликовской битвы, в 1375 году, князь Дмитрий Иванович (впоследствии Донской) сокрушил тверскую мощь и заставил тамошнего повелителя Михаила Александровича наречься его «молодшим братом», а также признать независимость Кашинского удела.

В период Смуты, в 1611–1612 годах, герои русского сопротивления Кузьма Минин и Дмитрий Пожарский, готовясь к противостоянию с поляками, засевшими в Кремле, устроили походную ставку сперва в Нижнем Новгороде, в 425 километрах к востоку от Москвы, а затем в Ярославле, в 270 километрах северо-восточнее Первопрестольной. Туда, в Ярославль, созывались войска, там заседал Совет всея земли (Земский собор).

Звезда Омска (города на Иртыше, что в 2570 километрах к востоку от Москвы и в 3260 километрах от Петербурга – Петрограда) взошла в разгар второй русской Смуты – Гражданской войны при большевиках. В 1918–1919 годах Омск стал прибежищем «правителя всей России» адмирала Александра Колчака, мечтавшего освободить страну от «красных узурпаторов». Это единственный в русской истории столичный (вернее, полустоличный) форпост, находившийся в Азии, за Уралом. Он разделил судьбу своего суверена и сдался на милость победителей.

Наконец, в качестве последнего эрзац-державного гнездовья – уже на гребне Великой Отечественной войны – прославилась волжская Самара (тогда – Куйбышев), где был развернут, на случай масштабного отступления Красной армии, резервный правительственный лагерь. Здесь, в 1050 километрах на юго-восток от Москвы, временно проживали многие высшие советские функционеры, здесь 7 ноября 1941-го проходил – параллельно тому, что гремел у стен ленинского Мавзолея, – парад в связи с 24-й годовщиной Октябрьской революции.

Итак, 1150-летняя Русь знала 10 столичных градов – пять постоянных (соответственно, в IX–XII, XII–XIV, XIV–XVIII и XVIII–XX столетиях) и пять временных (в XIII–XIV, XVII и XX веках). Из великих столиц переименованию подвергся – трижды! – лишь Петербург – Петроград – Ленинград – Петербург (в 1914, 1924, 1991 годах). Из резиденций второго ряда – три города: коммунисты переиначили Тверь в Калинин, Нижний Новгород – в Горький и Самару – в Куйбышев. В демократическую эпоху они вернули себе прежние названия. Семь «форпостов» (кроме Киева, ушедшего за рубеж, и Москвы с Петербургом, являющихся по Конституции городами федерального значения, чьи области существуют как самостоятельные субъекты РФ) служат сейчас областными центрами в крупных регионах страны. Они не пропали с карты России.

Из всех девяти «золотых звеньев» пять – Москва, Петербург, Нижний Новгород, Самара и Омск – давно или недавно достигли планки городов-миллионников (украинский Киев, само собой, тоже). А четыре – Новгород, Владимир, Тверь и Ярославль – не дошли еще пока до такого уровня. Самый крупный из них – Ярославль, самый мелкий – Новгород. Между ними – по убывающей – Тверь и Владимир.

А еще вспомним намерение князя Святослава Игоревича (в 960-х годах) переехать на житье-бытье в болгарский «посад» Переяславец-на-Дунае в 1100 километрах от Киева (сейчас это город Тулча на румынской территории). Если его мечта претворилась бы в жизнь, национальная столица ушла бы из русского ареала в чужеродные края, где изъяснялись на иных наречиях, где владычили иные нравы.

Княжеской верхушке пришлось бы в обозримой перспективе оболгариться или эллинизироваться, поведя себя, как норманнские рыцари короля Вильгельма Завоевателя, покорившие в XI столетии Британские острова: сначала они беседовали на старофранцузском диалекте, а позднее, спустя века, заговорили по-английски. Не напрасно товарищ Сталин в своей брошюре «Марксизм и вопросы языкознания» заметил, что «баловство французским языком исчезло потом (к концу XIV века. – Я. Е.) бесследно, уступив место общенародному английскому языку». Та же учесть ждала бы и речь киевских воинов в Болгарии. И грустно, если какой-то новейший ученый назвал бы вдруг русский язык в Болгарии не языком, а баловством.