Известный драматург, публицист, критик, педагог прошлого века Николай Афанасьевич Сотников за свою жизнь встретился со многими известными людьми, которые для нас уже стали историческими личностями. Но не все его воспоминания по понятным причинам были опубликованы в советское время. Его записи о своем детстве и поразительной встрече с последним российским царем и его детьми, собранные его сыном Николаем Николаевичем Сотниковым, публикуются впервые. Этой статьей мы открываем серию материалов к столетию убийства царской семьи.

Многие происходившие со мной события были на грани правдоподобия. Например, жизнь и деяния в научной и литературной сфере народовольца Николая Морозова были поразительными, но мое знакомство с ним носило довольно обычный характер (см. «СМ» № 13 за 2017 год. — Ред.) Так же было и с представителями знаменитой династии дрессировщиков Дуровых: я видел их на арене и дружил с Юрием Владимировичем, а его дочь Наталью, не только дрессировщицу, но и писательницу, знал с детства. Так было и с Тигроловами Богачевыми — я запросто беседовал с ними в поселке под Хабаровском, и с Илларионом Певцовым, с которым я был знаком, как театральный критик, и с еще многими героями моих очерков, творческих портретов, литературных и научно-популярных кинофильмов.

Но были в моей жизни и другие встречи, по сравнению с которыми все остальные не так уж и необычны. Это были встречи с разными религиозными деятелями, а также самая первая моя встреча с последним российским царем Николаем II. На воспоминания такого рода в советское время было наложено некое негласное табу. И все-таки я решился написать очерки об этих случаях, в том числе и об императоре Николае. Тем более что рассказывать о том, как я его увидел, мне приходилось — на встречах писателей с историками, которые часто проходили в залах Центрального дома литераторов. Там порой случались серьезные дискуссии о династии Романовых и о последнем самодержце — и я простодушно заявлял, что лично видел царя и катался на велосипедах с его дочерьми.

И тогда теоретические споры затихали и все с открытыми ртами начинали слушать рассказ о том, что мог видеть мальчишка из рабочей семьи в 1909 году в деревне Диканька близ Полтавы.

Близ Диканьки

Я рос в удивительное время и в удивительном месте. Патриархальное там соседствовало с новым, а то и с самым новейшим. Мы жили в Полтаве, и совсем с нами было село Диканька, то самое, описанное Николаем Гоголем. Утром выехал на волах — и к вечеру ты на месте. А на резвых конях и того быстрее. В Диканьке жила родня моего отца, разнообразная и многочисленная. Все были крестьянами или ремесленниками: кто бондарь, кто пасечник, кто в коновалы вышел, а мой двоюродный дед Григорий стал личным поваром самого князя Виктора Кочубея, начальника Главного управления уделов и генерал-майора царской свиты.

К Кочубеям моя семья относилась без всякого подобострастия, можно сказать, по-деловому. Хотя потомков того Кочубея, кто вместе с полковником Искрой принял смерть от предателя Мазепы, у нас, прямо сказать, боготворили. Про Искру, как я помню, старики говорили, что он хоть и полковник, но казацкий, запорожский — что духом он наш народный герой. А последних Кочубеев мы уважали за хозяйственность, за размах в делах и за вкус к красоте.

Последние Кочубеи хранили память о своем предке и его отважном товарище. В вестибюле их дворца под стеклянным овальным колпаком, как драгоценнейшие реликвии, хранились рубахи Кочубея и Искры с темными пятнами крови. Хозяева и гости проходили мимо этой родовой святыни в благоговейном молчании и с поклоном.

«А откуда же ты, крестьянский внук и пролетарский сын, об этом знаешь?» — спросит меня читатель. А все благодаря деду Григорию. Он не раз проводил меня во дворец и показывал почти всю усадьбу с ее хозяйственными постройками и многие дворцовые помещения, кроме личных княжеских покоев. Так что я довольно свободно ориентировался и во дворце, и в его окрестностях. И многие годы спустя очень опечалился, узнав, что усадьба погибла и дворец почти весь разрушен. А еще больше огорчило меня то, что виной этому была не только война, но и сами диканьковцы! Самых бедных их них, конечно, можно было понять — тут и нехватка всего самого необходимого, и лютая классовая ненависть, — но те старики, которых я знал и до сих пор помню как хранителей истории, такие действия не одобрили бы. Ведь из усадьбы мог бы получиться отличный музей! Да и хозяйственные постройки могли бы еще сослужить добрую службу. К тому же места вокруг — самые что ни на есть гоголевские, так что музей мог бы быть не только историко-краеведческим, но и литературным.

Охранялся ли как-то дворец Кочубеев до революции? Насколько я помню, никак. То есть у ворот всегда был привратник, и вблизи работали садовники и слуги, ухаживающие за дикими животными, свободно разгуливающими по дорожкам усадьбы и по траве. Но ни жандармов, ни полицейских я там не видел. Туда постоянно захаживали разные люди — не к самим членам княжеской семьи, а к слугам и управляющему по разным делам. Посетители получали у них заказы, спрашивали о работе, выступали посредниками в каких-то мелких сделках.

Трудовое детство

Сам я в детстве учился в полтавском реальном училище, так как мой отец хотел, чтобы я стал железнодорожным инженером, а значит, мне необходимо было получить среднее образование. А до поступления в училище я занимался в цирковой школе и научился там некоторым трюкам.

Реальное училище Полтавы славилось своими педагогами. Первые месяцы учебы я был как во сне: все было новое, все удивляло, тревожило, вдохновляло… Но потом романтический туман рассеялся, и я стал пристальнее вглядываться в лица учеников и учителей. Из семьи рабочих я там был один. Было еще несколько мальчишек из семей богатых крестьян, по сути, даже уже не крестьян в полном смысле слова, а скорее перекупщиков. В основном же среди учеников были группы ремесленников, мелких торговцев и мелких служащих. Были и несколько дворян — как я потом понял, их отдали в реальное училище, а не в гимназию по причине их органической неспособности к изучению древних языков и вообще желания получить более практические знания.

Романтические грезы в стенах училища не витали — не зря оно называлось реальным. Реальным там было и имущественное, и сословное расслоение. В этой среде я не нашел ни друзей, ни даже просто приятелей. Никто из одноклассников не был у меня дома, и сам я тоже ни к кому не ходил. Зато ученики бывали в гостях у педагогов и у директора — по обязанности. В городе сохранялся обычай колядования, и он позволял нам заглянуть в святая святых — в учительские квартиры и директорский особняк. Там было довольно просторно, чисто и уютно, на праздничных столах возвышались традиционные гуси с яблоками, паркетные полы сияли, а в печах трещали хорошие сухие дрова. Нас приветливо, но сухо благодарили, одаривали простенькими лакомствами и отпускали восвояси, после чего мы возвращались в свои дома.

У нас дома тоже было чисто и по-своему уютно, но пол был дощатый, в печи горело, что придется, и гуся на столе не было. Однако на его месте стояла простая, но вкусная снедь, приготовленная матерью. Обычный пролетарский быт, почти полностью лишенный какой бы то ни было специфической национальной окраски. Так жили квалифицированные рабочие по всей России на окраинах уездных и губернских городов.

Другое дело — Диканька! Там мой отец редко говорил по-русски и в своей белой рубахе с пояском очень походил на запорожского казака со знаменитой картины Ивана Репина.

В праздники у нас были беседы в родном кругу, покой, тишина и чтение. Об уроках говорилось мало. Подгонять меня в учебе, заставлять что-то делать было не нужно — я и так учился хорошо. Из оценок у меня попадались четверки, но преобладали пятерки. Сейчас, оглядываясь на те годы, я думаю, что чрезмерная нагрузка в училище приносила мне и кое-какую пользу, потому что у меня не находилось времени для безделья.

В училище были кружки — духовых инструментов и народных инструментов, а также свой театр, в котором я с удовольствием играл многие роли. Например, в гоголевском «Ревизоре» я сыграл Добчинского, и говорили, что у меня получается довольно смешно. Но это было уже в старших классах. В целом же надзор в училище был строгим, пристальным: в центре Полтавы всегда можно было попасться на глаза инспекторам. Другое дело — на нашей рабочей окраине. В депо инспекторы не заглядывали, по нашим лачугам не ходили. А вот в состоятельные дома они могли заглянуть и не отказывались там от хлебосольства хозяев.

Гид великих княжон

Это было в 1909 году. Приближался юбилей Полтавской битвы, и повсюду говорилось о том, что это двухсотлетие будет широко отмечаться. В нашем училище этому событию посвятили дополнительные уроки — даже в младших классах. А ближе к лету заговорили о том, что в наш город приедет царь вместе со всем своим двором и дипломатическим корпусом.

Торжественный въезд императора и его окружения мне посмотреть не довелось, но от старших я слышал, что в нашем губернском городе не смогли найти достойного помещения для такого большого числа почетных гостей высшего ранга. И тогда всех, в том числе царя с семьей и ближайшими слугами, пригласил к себе в гости князь Кочубей.

Сказать, что в связи с торжествами в городе резко увеличилось число жандармов, я не могу. Возможно, существовали какие-то переодетые агенты, возможно, что-то делалось незаметно, но губернаторский дом как охранял один жандарм, так один и остался. Только у входа в усадьбу Кочубея появились два часовых — вот и все внешние перемены. Правда, заметную роль во владениях Кочубея стали играть привезенные из Петербурга царские слуги. Одному из них я обязан знакомством с великими княжнами, императорскими дочерьми. Вероятно, это был чиновник высокого ранга из какого-то министерства. Одного его взгляда было достаточно для того, чтобы десятки слуг рангом помельче приходили в движение.

В тот день, встретив меня утром у входа в усадьбу, дед Григорий важно и довольно поглядел на меня — я приехал на свои первые в жизни каникулы в форме студента реального училища, хотя в ней было жарковато, — и торжественно произнес:

– Приходи ко мне часам к пяти, внучек, я тебя по-царски накормлю. У князя весь двор в гостях и царь со своим семейством. Вот я и стараюсь. Мне князь сказал: «Григорий! Ты повар отменный! Даю тебе полный простор, но кушанья сам все попробую». Я на кухне теперь со своими хлопцами днюю и ночую…

В пять часов я подошел к воротам. Поклонился, поздоровался и сказал, что иду к повару его сиятельства. Часовые переглянулись — и тут как раз к воротам главный царский слуга (или как там его по рангу?) шествует. Увидел меня, отозвал одного из часовых и что-то ему сказал, а потом начал меня расспрашивать, что я из себя представляю, где учусь, сколько мне лет… И вдруг спрашивает, умею ли я на велосипеде кататься. «Умею», — отвечаю я. И вижу улыбку благосклонную: «Будешь сопровождать великих княжон в велосипедной прогулке. Сейчас я тебя им представлю и велю подать велосипед по росту. Научился я ездить на велосипеде, конечно же, в цирке за год до этого. Да еще на каком — на высоком трехколесном, для трюков. Так что обычный велосипед был для меня простой забавой.

Возвращается часовой и докладывает что-то главному слуге. Тот, видимо, остался удовлетворен — кивнул головой и небрежным жестом велел ему вернуться на пост. Часовой отдал честь и вновь встал у ворот. Смотрю, еще какой-то царский слуга ведет маленький, весь горящий на солнце велосипед. Подводит он его ко мне и предлагает испытать машину. Я сажусь. Делаю несколько маленьких кругов, ловко соскакиваю, как меня в цирке учили, и кланяюсь почтеннейшей публике.

Вижу, что придворные удовлетворены моим испытанием и, вероятно, какой-то информацией обо мне. Меня жестом зовут за собой, и мы входим в парк.

Какое же это было диво! До сих пор этот то ли парк, то ли сад в лучах вечернего солнца стоит у меня перед глазами. Розовые кусты, незнакомые мне диковинные растения, тень сочетается со светом, одни оттенки с другими, у каждой дорожки свой рельеф, свои пути, повороты, а на газонах пасутся пятнистые олени, гуляют павлины, на деревьях щебечут какие-то неизвестные заморские птицы… И весь этот рай в двух шагах от села, не самого бедного на Украине, не самого богатого, но уж наверняка самого знаменитого села, в котором откровенной нищеты нет, а бедность приукрашена щедрым солнцем, природой и гоголевскими красками.

Главный слуга подходит к каким-то девочкам, что-то им говорит, показывает на меня, и они улыбаются. Другие слуги подкатывают им дамские велосипеды. А потом главный подводит меня к ним за локоток, представляет как потомка казаков, потомственного жителя Диканьки, внука любимого слуги-повара князя Кочубея и объявляет меня… знатоком парка.

Итак, я выступаю в роли сопровождающего и, в какой-то степени, гида. Работа в цирке приучила меня не тушеваться, не бояться спектаклей. А это, несомненно, был маленький спектакль, который я хотел провести достойно для себя и для нашего казацкого рода. Вскакиваю на велосипед, делаю круг вокруг их высочеств и предлагаю следовать за мной. Едем тихо — это ведь не цирковая арена! Я обращаю внимание юных дам на красоты парка и пересказываю некоторую информацию исторического характера, но так, между прочим, неназойливо. Парк большой, великим княжнам прогулка нравится, и мы несколько раз объезжаем самые красивые места. Потом наконец поворачиваем к дворцу. Задания ехать туда мне дано не было, но я понял, что слишком долго наше путешествие продолжаться не может.

Подкатываем к парадному входу. Я проезжаю несколько быстрее, отрываюсь от моих спутниц и останавливаюсь ближе к знакомой мне двери, ведущей вглубь двора, — там я найду проход в кухню к деду Григорию. Царские дочери останавливаются, о чем-то беседуют, смеются. У них берут велосипеды и откатывают их в сторону.

На крыльце появляется офицер с бородкой, а за ним выходит крепкий рослый матрос, держащий на руках маленького мальчика. Офицер что-то говорит ребенку, а потом отходит в сторону, всматривается вглубь сада, теребит рукой бородку… Я, в свою очередь, вглядываюсь в его лицо и… узнаю его. Это Николай II, портрет которого висит у нас в актовом зале. Да-да, это именно царь собственной персоной!

Вид у него какой-то не царский, не боевой, а манерами своими он походит на одного знакомого мне кондуктора станции Полтава. Ничего величественного, державного… Он немного постоял и ушел, сделав матросу знак следовать за собой, — видимо, посчитал, что на улице прохладно для маленького ребенка. Вечер действительно был очень свежим. Царские дочери тоже ушли во дворец, а я направился с черного хода к деду Григорию, сдав велосипед какому-то слуге.

Дед со своей развеселой поварской командой встретил меня, как Петр I Меншикова после удачной баталии: «Молодец! Не посрамил роду казацкого!» Меня наперебой стали спрашивать, что было да как. Я отвечал охотно, хотя рассказывать-то было особо и нечего. Ведь и правда — что тут такого, ну, покатался на велосипедах с девчонками, которые постарше меня, показал им парк, обратил их внимание на красоты. Мой ответ деду Григорию понравился. Больше он ничего не говорил и не спрашивал и все угощал меня понемногу разными блюдами и рассказывал о моей прогулке каждому, кто появлялся на кухне.

Тот день остался в памяти

Думается мне, что мой дед Григорий с его прекрасным самообразованием мог бы читать лекции — например, в современном Институте легкой промышленности по специальности «Технология продовольственных товаров». Это был настоящий самородок! Говорят, в тот раз и царь, и весь царский двор, и дипкорпус остались очень довольны его угощениями и благодарили хозяина усадьбы за хлебосольство. А князю Кочубею только этого и надо было.

А меня мой дед проводил до ворот и рукой мне вслед помахал. В тот вечер я долго сидел в нашей хате, набитой родичами, и рассказывал о своих «подвигах». А еще слушал рассказы старших, с которыми я, несмотря на то что мне не было еще и девяти лет, впервые держался на равных. Они говорили о казацкой старине, о международных делах, о минувшей войне и о полтавской баталии, о недавних революционных событиях…

Почитания самодержца или умиления его приездом ни у кого из моих родных не было. Петра I они скупо, по-казацки, вспоминали добрым словом, а Екатерину II ругали так, что мне в эти моменты было велено затыкать уши в прямом смысле этого слова. В общем, мы были сами по себе: вблизи от дворца, но в то же время страшно от него далеко.

В тот день я еще не знал и не ведал, что пройдет десять лет и я, молодой боец бригады Котовского, промчусь по украинским степям, по старым казацким путям за красным знаменем. К слову, у наших предков-запорожцев боевое знамя тоже было красного оттенка — только не алое и не бордовое, а малиновое.

Я не знал и не ведал, что стану комиссаром санитарного поезда и буду рассказывать своим раненым бойцам о казацкой старине, о своем детстве, о рабочих Полтавы, о первой русской революции, участником которой был мой отец, и о том, как я, учащийся реального училища второго класса, во время летних каникул праздновал юбилей полтавской виктории в легендарном гоголевском селе Диканька.