Придя к власти в июне 1762-го и устранив вскоре своего злополучного супруга-соперника Петра Феодоровича, государыня Екатерина Алексеевна превратилась в абсолютную самодержицу Всероссийскую Екатерину II. Со временем — по смерти! — услужливые историки нарекли ее Великой. Нарекли наряду с двумя венценосными мужами — сокрушителем Орды, создателем централизованного Русского государства Иваном III (правнуком Дмитрия Донского и дедом Ивана Грозного) из старого дома Рюриковичей и победителем шведских монархов, творцом Российской империи Петром I (дедом по материнской линии ее, Фике, мужа — Петра III Феодоровича) из новой династии Романовых. Оба они, спору нет, имели законное право занимать прародительский престол — хоть в Московском Кремле, хоть в петербургском Зимнем дворце. А вот имела ли это право она, принцесса София Фредерика Августа Ангальт-Цербстская, ставшая по переходу в православие Екатериной Алексеевной и обретшая по бракосочетанию родовое имя Романовых?

«В ЧЕРНОМ НЕБЕ — СЛОВА НАЧЕРТАНЫ…»

Победительница отчетливо сознавала, что ее «взгромождение» на тронные ступени произошло, мягко говоря, без достаточных юридических оснований. Даже полная тезка Фике Екатерина I Алексеевна, избранница Преобразователя (в девичестве Марта Скавронская), будучи женщиной из низов, из глубин простонародья, занимала, казалось, более достойную нишу на вершине российского политического олимпа, чем ее неродная внучка-аристократка. Ведь Марта-Екатерина была загодя коронована дальновидным державным мужем, понимавшим, что вслед за тайным убийством горемычного царевича Алексея и внезапной смертью любимого отпрыска от Катеринушки — мальчугана Петра Петровича (Потрошенка, Шишечки) ему, монарху, собственно, некому передать императорский скипетр.

Кроме того, Марта получила власть — да, как и она, Фике, с помощью граненых гвардейских штыков! — но только после смерти могущественного мужа. Посредством грубых интриг, но при сохранении приличествующей видимости престолонаследного порядка. Ей, солдатской Золушке, вознесшейся, как в сказке, до царского уровня, вельможи, армия и народ присягали лишь тогда, когда ее благоверный упокоился в тихой могиле. С Екатериной же Второй дело обстояло совсем иначе. В глазах образованного общества, нисколько не любившего и не уважавшего Петра III, она, Фике, тем не менее выглядела бунтовщицей, мятежницей, инсургенткой. Словом, успешной реинкарнацией безуспешной царевны Софьи Алексеевны. Мадам свергала супруга, который чин чином взошел на трон, но не успел короноваться, как положено и принято среди благочестивых русских повелителей, под сводами кремлевского Успенского собора. А значит, и на ней, Софии-Екатерине, тоже нет искры священного, неземного богопомазанничества. Кто она? Так, блистательная, везучая и пробивная самозванка иностранного происхождения…

Возвращенный из пелымского далека многоопытный фельдмаршал Бурхард Миних (который успел, разумеется, тотчас же «засветиться» на монаршей службе) пошутил сразу после екатерининского переворота, что ему никогда еще не доводилось жить в России одновременно при трех императорах. Шутка сказать: одна повелительница, Екатерина Алексеевна, пребывает в Зимнем дворце; второй государь, Петр Феодорович, коротает остатки своего века в Ропше; наконец, третий «властелин» Иван Антонович, внучатый племянник Анны Иоанновны, более шести лет томится в Шлиссельбургской крепости, охраняемый сверхбдительными тюремщиками. И эти августейшие персоны, думая о престоле, «искренне» любят друг друга.

Екатерина быстро расправилась со своим главным конкурентом Петром III, но стремительный и равно жестокосердный шаг не снимал всех накопившихся проблем. А они, в свою очередь, обострялись разным подходом людей, которые поддержали екатерининскую «революцию», к долгосрочной судьбе русского трона. В этом отношении между победившими мятежниками не было желанного единства, что качественно отличало хмельные июньские события 1762 года от столь же ярких вспышек двадцатилетней давности — тронного взлета неродной свекрови Фике, Елизаветы Петровны, в ноябре 1741-го.

«ВЫСОКО ГОРИТ РАССВЕТНАЯ ЗВЕЗДА…»

Ближнее окружение рвавшейся к власти дочери Петра Великого — все эти Лестоки, Шуваловы, Воронцовы — солидарно видели в цесаревне будущую, на годы вперед, императрицу Всероссийскую. С собственным сыном-наследником или с «экспортным вариантом» вроде доставленного из Киля племянника, Карла Петера, отпрыска ее старшей сестры Анны Петровны, — не важно! Все это решит по воцарении сама матушка-государыня. Ни о какой иной престольной кандидатуре лихие удальцы, свергавшие глуповатую Анну Леопольдовну и ее малолетнее чадо — «императора» Ивана Антоновича, — даже слышать не желали.

Не столь благостно складывалась обстановка в екатерининской силовой группе поддержки. Стан триумфаторов изначально делился на две партии. Одна — братья Орловы и компания — твердо выступала за передачу Екатерине всей полноты фактической и юридической власти. Вторая — во главе с воспитателем маленького цесаревича Павла Петровича графом Никитой Паниным — держалась мнения, что горностаевая мантия должна пасть на плечи сего звездного мальчика, правнука самого Петра Алексеевича. Но в связи с тем, что на момент переворота ребенку не исполнилось и восьми лет, для пользы дела потребуется (что поделать?) его удачливая мамаша — универсальный инструмент только что произведенной дворцовой революции.

Ей надлежит стать — до совершеннолетия Павла — регентшей-опекуншей, готовящей любимого сына к нелегкому обету царского служения. А потом, естественно, отойти в тень, ведя скромную и непритязательную жизнь августейшей вдовы. Подобный подход, разумеется, не слишком устраивал честолюбивую Екатерину и ее закадычных приятелей, стремившихся как можно скорее пожать плоды «великого происшествия». Впрочем, и сии защитники бедной и застенчивой женщины просили и требовали за свои подвиги все новых и новых наград.

Однажды, на четвертый день «победы» (то есть еще при жизни Петра III), в комнату, где доверительно беседовали Фике и ее временное alter ego (второе «я») — княгиня Екатерина Дашкова, ворвался, весь в страстях и чувствах, довольно пожилой человек — генерал-поручик Иван Бецкой. Личность колоритная — внебрачный сын князя Трубецкого от шведской аристократки баронессы Вреде (отец дал милому бастарду половину своей знатной фамилии). А заодно человек, коего — совершенно неосновательно! — иногда шепотом называли настоящим родителем Екатерины II. От грешного-де сожительства с ее матерью герцогиней Иоганной Элизой. Вздор и чепуха, конечно, но кое-кому, особливо великосветским кумушкам, эта пикантная версия нравилась до безумия.

«Ваше величество! — чуть не в слезах кричит коленопреклоненный сановник. — Скажите мне как на духу, кому считаете вы себя обязанной русским престолом?» — «Господу Богу и избранию моих подданных», — политически зрело разъясняет Ивану Ивановичу Екатерина Алексеевна. «Тогда я не стою сего знака отличия», — восклицает тонкий ценитель педагогических наук и пытается сорвать с себя почетную александровскую ленту, получаемую вместе с орденом Александра Невского.

– Что вы делаете, господин камергер? Зачем это?

– Ну как же, ваше величество! Я — несчастнейший из смертных, если вам не будет благоугодно признать меня единственным виновником вашего воцарения! Не я ли подбивал к сему гвардейцев, не я ли бросал деньги в народ?»

Екатерина, смутившись было таким кавалерийским натиском, очень скоро овладела собой и молвила: «Я признаю, сколь многое обрела благодаря вам. И поелику обязана вам короной, то, очевидно, должна именно вам доверить ее отделку к моему сентябрьскому престоловенчанию в Москве. Да и за всеми остальными предметами, предназначенными для этой ответственнейшей церемонии, тоже будете надзирать вы. Отдаю, господин камергер, в ваше распоряжение ювелиров Российской империи. Командуйте ими!» Пятидесятивосьмилетний Иван Бецкой буквально вне себя от восторга вылетел из царского кабинета, а обе дамы — и старшая во всех отношениях, и младшая по всем линиям — долго и навзрыд хохотали, держась за ручки роскошных кресел.

«Я ГОЩУ У СМЕРТИ БЕЛОЙ…»

Коронация действительно удалась на славу. Она прошла по понятной причине в очень короткие сроки: дворцовый переворот и тронное венчание разделил временной отрезок менее чем в три месяца. Умелый ювелир из Женевы француз Иеремия Позье изготовил дивную корону, хранящуюся сейчас в кремлевской Оружейной палате как бесценная реликвия русской истории. Она получилась крупной и тяжелой — около пяти фунтов весом (примерно два килограмма на сегодняшний счет). Гордая мадам не испугалась: она сказала мастеру, что как-нибудь удержит сей груз на голове в течение четырех-пяти часов. Позье получил за свой труд солидное вознаграждение: только за долги Петра III ему пожаловали 50 тысяч рублей. А в самый день праздника в Москве было дано театрализованное представление «Торжествующая Минерва», которое являло, по словам историка Игоря Лосиевского, духовное и нравственное превосходство новой власти, очищающей страну от злоупотреблений и пороков прежних эпох.

Но на сердце победительницы было, увы, неспокойно и неуютно. Ведь Екатерина, как отмечал профессор Василий Ключевский, совершила двойной захват: отняла бразды у мужа и не передала их сыну, естественному наследнику отца. В гвардии, кроме того, бродили тревожные для царственной амазонки разговоры о желательном возведении на престол «Иванушки», как звали среди офицеров свергнутого двадцать лет назад императора Ивана VI, который — еще по воле Елизаветы Петровны — томился сперва в Архиерейском доме под Холмогорами, а потом, с января 1756-го, в каземате Шлиссельбургской крепости. Сей призрак Железной Маски изрядно пугал Екатерину возможными отрицательными перспективами.

В обществе толковали — шепотом и погромче, — что Зиновии Северной Пальмиры, как назовут впоследствии Фике отечественные и зарубежные льстецы, не мешает для ее упрочения на престоле вторично выйти замуж. Теперь — за Ивана Антоновича, который, кстати, был на одиннадцать с лишним лет моложе своей гипотетической суженой. Такое будущее — совместная жизнь с одичавшим озлобленным юнцом, который не знал другого быта, кроме мрачной тюремной камеры, и другого круга общения, кроме приставленных к нему полуграмотных конвоиров, — нисколько не улыбалось любимице судьбы, уже ощутившей себя неограниченной хозяйкой величайшей в мире державы.

Не грех признать: следование Ивана Антоновича по земной юдоли надо уподобить шествию Иисуса Христа на Голгофу по дороге, которую древние римляне — колониальные владыки тогдашней Палестины — поэтично нарекли Via Dolorosa (Тропа слез). После долгих мытарств, наступивших вслед за елизаветинским «бунтом» в ноябре 1741-го, свергнутое брауншвейгское семейство (правительница Анна Леопольдовна, дочь царевны Екатерины Ивановны и герцога Мекленбург-Шверинского, и ее муж Антон Ульрих, принц Брауншвейг-Беверн Люнебургский, и, само собой, их несчастные дети) были переброшены на север, под Холмогоры. В этой скорбной «повозке» влекли на долгие муки и малолетнего императора Ивана Антоновича, которого в дороге отняли у родителей и этапировали отдельно, под строгим присмотром борона Николая Корфа. Между прочим, особо доверенного лица государыни Елизаветы, по чьему приказу он за пару лет до того, весною 1742-го, доставил из Киля в Петербург — «яко по крови ближайшего» — 14-летнего племянника Елизаветы Петровны герцога Гольштейн-Готторпского Карла Петера Ульриха, позднее мужа Фике, а заодно Калифа на час Петра III.

Поначалу бедолажную фамилию хотели отправить на Соловки и разместить в неприступных монастырских стенах. Тамошний игумен уже получил заблаговременно тайную инструкцию. Но вскоре обстоятельства изменились. Барон Корф понимал, что все может закончиться плачевно, ибо «правительница» была в очередной раз беременна (в отличие от бездетной Елизаветы, каковая никак не могла похвастаться таким женским успехом). Николай Андреевич откровенно жалел и глупых родителей, и тем паче мальчика, уже в колыбели провозглашенного русским императором. Он воспользовался осенним бездорожьем, из-за коего «процессия» забуксовала в районе Шенкурска, и послал подробный рапорт в Петербург.

В пространной бумаге Корф исходатайствовал у всемилостивой государыни разрешение хотя бы на зиму поселить пленников в Холмогорах, в опустевшем Архиерейском доме (благо что епископскую кафедру недавно перевели в Архангельск). Елизавета скрепя сердце согласилась на сию уступку. А по весне было решено — окончательно и бесповоротно, — что узники останутся на Северной Двине, пожалуй, до своей смерти. Главную роль сыграл резонный довод господина Корфа, что в случае перевода брауншвейгского семейства на Соловецкие острова возникнет объективная сложность — по частым в сих местах непогодам и ледоломе — с получением точной и надежной информации о жизни и быте высокородных заключенных.

«А В ТЮРЬМЕ МОЕЙ ТЕМНО…»

Богопомазанное дитя держали в тех же покоях, но в другом флигеле — скрытно от отца и матери. К нему была приставлена специальная стража, не общавшаяся с охранниками, которые стерегли остальных родственников. Ребенку дали иное имя: теперь его «окрестили» Григорием — с явным намеком на грустные события XVII века, на царя-самозванца Лжедмитрия, которого в ту пору принято было выводить от беглого монаха Гришки Отрепьева. И когда мальчик плакал, говоря, что зовут-то его Иваном, Ваней, тюремщики глумливо возражали: «Нет, это неправда — зовут тебя, любезный, Григорием, Гришей, а про Ваню ты забудь!»

В марте 1746 года скончалась от послеродовой горячки (увидел свет еще один цесаревич — принц! — Алексей Антонович, младший братик Ивана) «благоверная княгиня» Анна Леопольдовна, доверчивая виновница всех бед и невзгод собственной семьи. Ее тщательно препарированное тело быстрым аллюром доставили в просмоленной колоде на берега Невы, где торопливо — правда, сентиментальная Елизавета всплакнула у гроба — похоронили в Благовещенском соборе Александро-Невской обители. Опустили под пол рядом с матерью, царевной Екатериной Ивановной (старшей сестрой государыни Анны Иоанновны), и бабушкой — царицей Прасковьей Феодоровной, вдовой Ивана VI, а заодно (по тогдашним нормам русского родства!) невесткой императора Петра Великого.

А старший сын Анны Леопольдовны — мальчонка Иоанн — продолжал неведомо для отца, Антона Ульриха (обитавшего по соседству и даже не допущенного — хоть на минуту! — на погребение своей бесталанной супруги), жить в Архиерейском доме. Жить не в покое и холе! В возрасте восьми лет он подхватил где-то целую уйму недугов, заболев «враз» и корью, и оспой. Местный комендант запросил Петербург о медицинском лечении и священнических молитвах. Гуманисты из Зимнего дворца отчеканили как отрезали: эскулапа допускать не гоже, но в последний час разрешается позвать келейника из ближней Успенской обители, дабы причастить умирающего Святых Тайн. Кажется, ясно... И что же? Мальчишка — вот она, милость Господня! — выздоровел, причем без всякой врачебной помощи. Генетика его оказалась фантастически стойкой и почти несокрушимой!

В начале 1756-го пятнадцатилетнего подростка разбудили глухой ночью и сверхсекретно, без объяснения причин перевезли из-под Холмогор на Ладожское озеро, в стены Шлиссельбургской фортеции на острове Ореховец. А оставшимся на Северной Двине стражникам приказали, как пишет историк Евгений Анисимов, резко усилить надзор за Антоном Ульрихом и его детьми, братьями-сестрами «царя Ивана». То есть «смотреть наикрепчайшим образом, чтобы не учинили утечки». Не учинили!

Некоторые подвижки стали происходить по смерти императрицы Елизаветы Петровны. Уже в марте 1762-го под видом тюремного инспектора Шлиссельбург инкогнито посетил новый повелитель Петр Феодорович. Он, разумеется, побеседовал с арестантом в его убогой и тесной камере. Вопросы и ответы чередовались с исчерпывающей психологической откровенностью. По поводу своих анкетных данных («Кто ты таков?») заключенный сообщил без затей: «Император Иван!»

«Как тебе пришло в голову и откуда ты взял, что являешься императором?» — «Об том мне в детстве толковали отец с матерью, а позже — караульные солдаты (забыли, ротозеи, о строгих запретительных инструкциях! — Я. Е.), которые присягали мне, еще младенцу, читали указы, писанные от моего имени, и видели монеты с моим изображением». — «Все то вздор ты мелешь, но скажи, что ведомо тебе о родителях?» — «Представляю в общих чертах, а государыня Елизавета, моя двоюродная бабушка по матери, очень дурно обходилась с ними, да и со мною. Был только один офицер, который жалел и щадил нас».

У присутствовавшего на встрече 52-летнего барона Николая Корфа защемило сердце, и он тихо спросил, помнит ли узник Григорий сего служилого. «Нет, — сказал принц, — не помню: прошло уже много лет, а я был тогда ребенком. Но фамилию этого человека затвердил навсегда: звали его Корфом». Честный офицер, ставший к этому времени — благодаря заслугам и выгодной женитьбе на графине Екатерине Скавронской, родственнице Елизаветы Петровны, — генерал-аншефом, прослезился и достал платок. Впрочем, далее разговор пошел не по столь трогательному руслу. Как выяснилось, августейший арестант слышал и о новой престолонаследной паре — Петре Феодоровиче и Екатерине Алексеевне. Он упорно именовал их великими князьями, не подозревая еще, по всей вероятности, о смерти царицы Елизаветы и восшествии на престол Петра. И когда у Ивана поинтересовались, что он сделал бы с сей четой, если бы внезапно обрел вожделенный трон, не привыкший к хитроумной сдержанности узник отрубил с прямотой обреченной жертвы: «Да повелел бы их казнить!» Петр III нахмурился.

«КЛИНКОМ ОТРАВЛЕННЫМ ЗАКОЛОТ…»

Прогремевшая через несколько месяцев, летом 1762-го, дворцовая революция сказалась и на просторах лебединой Ладоги. Перевести Ивана VI в Кексгольм, дабы очистить «лучшие покои» в Шлиссельбурге для Петра III, недавно гостившего там в качестве самодержавного повелителя, не получилось: помешала яростная озерная буря. А вслед за кончиной Петра Феодоровича в Ропше от «геморроидальной колики» вопрос о переезде сошел с повестки дня. Но не вопрос о будущем голубокровного пленника. Спустя какие-то недели после своего воцарения встревоженная Екатерина нагрянула на остров Ореховец и побеседовала там с Иваном Антоновичем.

В уме прагматичной дамы бродила простая мысль: превратить несостоявшегося монарха в истового монаха. В приватной записке графу Никите Панину говорилось: «Мое мнение есть, чтоб… из рук не выпускать, дабы всегда в охранении от зла остался. Только постричь ныне и переменить жилище в не весьма близкий и не весьма отдаленный монастырь, особливо в такой, где богомолья нет (то есть не посещаемый паломниками. — Я. Е.). И тут содержать под присмотром, как и ныне. Еще справиться можно, нет ли посреди Муромских лесов, в Коле (на Кольском полуострове. — Я. Е) или в Новгородской епархии таких мест».

Гениальный Панин понял все с полуслова и спустил двум сторожившим Иоанна офицерам — капитану Даниилу Власьеву и поручику Луке Чекину — недвусмысленную инструкцию. В ней, помимо духовных проблем (склонения «Григория» к иночеству под именем Гервасий, что в переводе с древнегерманских наречий означало «копьеносец»), толковалось и о вещах вполне приземленных. «Ежели случится, что кто пришел с командой или один, хотя б то был и комендант, без именного повеления или без письменного от меня (графа Панина. — Я. Е.) приказа и захотел арестанта у вас взять, то оного никому не отдавать и почитать все то за подлог или неприятельскую руку. Буде же так оная сильна, что спастись не можно, то и арестанта умертвить, а живого никому его не отдавать».

И такая рука со временем отыскалась. Недаром Антон Павлович Чехов говаривал, что если в первом акте какой-либо пьесы на стене висит ружье, то в третьем оно непременно выстрелит. В ночь с 4 на 5 июля 1764 года военнослужащие и гражданские обитатели Шлиссельбурга проснулись от оглушительной стрельбы. То посреди форпоста пытались освободить, а затем возвести на престол «законного императора Иоанна Антоновича». Сию безумную попытку предпринял подпоручик (младший лейтенант) Смоленского полка 23-летний Василий Мирович — кстати, внук верного и матерого мазепинца Орлика. Бойкого парня плохо продвигали по службе, не возвращали ему и дедовских усадеб в Малороссии. Вот и решил бедолага (как предполагают иные историки, не без подсказки расторопных провокаторов из придворного окружения, которые подметили обиженного унтер-офицера и воспользовались им для того, чтобы поставить в затянувшейся шлиссельбургской драме жирную кровавую точку) возвыситься за счет очередного государственного переворота.

Позднее, на допросе, Мирович кинет в лицо графу Панину глубинную причину своего самоубийственного поведения: «А для того, чтобы быть тем, кем ты стал, Никита Иваныч!» Само собой, не вышло. Услыхав пальбу (смутьян притащил даже пушку), стражники Власьев и Чекин — согласно жестокой инструкции — устремились в каземат и закололи там шпагами свою безоружную, хотя и отчаянно сопротивлявшуюся жертву. Вбежавший в комнату мятежный подпоручик, увидев мертвое тело голубокровного страдальца, зарыдал и приказал своим помощникам из внешнего оцепления положить труп на кровать, а потом вынести на ней во двор. Здесь он поцеловал покойному руку и сдался на милость Данилы Власьева.

Бунт закончился трагедией — наверное, хорошо продуманной и подготовленной. Екатерина благодарно черкнула графу Панину: «Я с великим удивлением читала ваши рапорты и все дивы, произошедшие в Шлиссельбурге, — руководство Божие чудное и неиспытанное есть!» Несчастного Ивана закопали в той же крепости — «в особенном месте». Где именно, до сих пор не знает никто. А Василий Яковлевич Мирович прожил еще полтора месяца. Осенью 1764-го ему публично отсекли голову на Обжорном рынке у Троицкой площади. Любопытно: скопившееся вокруг простонародье, которое за 22 года, протекшие с воцарения некровожадной Елизаветы Петровны, отвыкло от смертной казни, до последней минуты ожидало монаршей милости к грешному унтеру.

И когда палач поднял отрубленную голову над толпой, тысячеустый зритель ахнул так, что от мощной «судороги» обвалились перила на мосту через соседнюю канаву. Отныне Екатерина Алексеевна могла править своей державой уверенно и почти беззаботно.