Креститель Руси князь Владимир любил армию, часто совещался с нею о государственных законах, об устройстве страны и военных делах. Конечно, он предпочитал жить в добрососедстве с окрестными королями, но понимал, что любые международные договоры и соглашения не стоят ломаного гроша, если за спинами их державных авторов не поблескивает море штыков или копий.

После крещения Руси дружина пополняется достойной сменой – людьми из «нарочитой чади», «старейшин градских» (надо полагать, из их молодой, здоровой поросли) и иными знатными персонами, домогавшимися бранных почестей. Прежние дружинники смыкаются со свежим потоком и в социально-культурном, и в религиозном, и в имущественном, и в семейно-брачном отношениях. Ратники, обретая право присутствовать на обильных княжеских пирах, оседают на земле в своих хоромах, «огнищах» (домашних очагах), в городах и весях. Тучнеет административный аппарат: выросшие из недр родоплеменного строя властные структуры неумолимо «окняжаются», превращаясь в послушное орудие централизованного монархического управления.

Такие чиновники, как десятские, сотские, тысяцкие, становятся княжьими мужами, тогда как раньше они возглавляли различные звенья древнеславянской десятичной (подразделяемой на десятки) войсковой организации в городах. Теперь – уже агенты княжеской администрации и участники разудалых пиров в киевском тереме Святого Владимира! – они помогают данщикам и вирникам собирать с народа положенные подати, следят за четкостью рыночного торга, выполняют судебные и управленческие функции и, наконец, подавляют всякую «встань» (строптивых мятежников-повстанцев). Тысяцкие же, кроме того, уверенно поднимаются по военной лестнице. Более жесткий уклад, появляющийся после великого Крещения, отодвигает в тень живучий сколок прежних племенных собраний – вечевые сходы на городских площадях. Они сохраняются, но играют второстепенную, подчиненную роль. Все это нацеливает страну на решение новых, объемных задач.

ОТБИТЫ ВРАЖЬИ ЗНАМЕНА

Следует признать: на стыке X–XI веков вокруг Руси складывалась весьма сложная и неоднозначная международная обстановка. Несмотря на все мирные «пакты», опасность грозила и слева, и справа – и с запада, и с востока. В соседней Польше стало укрепляться немецкое влияние, что не могло не насторожить русскую верхушку. Еще в 981 году, до христианизации, князь Владимир предпринял поход на поляков, захватив их ценные города – в том числе Перемышль и Червен. Но этого явно недоставало для «успокоения» западных рубежей. В Киеве знали, что очень важная область по реке Сану и восточнее её побережья занята племенем белых хорватов, которые были подчинены русским интересам во времена вещего Олега, но позднее, при Игоре, Ольге, Святославе и, конечно, в период печальных раздоров между Владимиром и Ярополком, свергли с себя бремя политической подчиненности. Надлежало вернуть сей народ к покорности и повиновению.

В 992 году Владимир Святославич (уже христианин!) совершил экспедицию в белохорватские пределы, причем, по мнению виднейшего дореволюционного историка Сергея Соловьева (ссылавшегося на некие «списки»), воевал и с польским сувереном, Мечиславом («за многие превратности его»). Русские, как пишет Соловьев, одержали блистательную победу за Вислой, и в итоге Червенские территории (Волынь) и хорватские земли попали под полный контроль Руси. Мечислав (Мешко) бежал в Краков. В том же, 992-м, он скончался, передав тронное наследие Болеславу I Храброму – старшему сыну от его первой жены, чешской княгини Дубровки. Государю, с которым у русских складывались, скажем так, разновекторные отношения. А Владимир Святославич, достигнув своих целей, благополучно пришел на родные приволья. 

Однако отдыха после боя не получилось. «Когда возвратился он с хорватской войны, – сообщает «Повесть временных лет», – подступили печенеги по той стороне Днепра от Сулы. Владимир же выступил против и встретил их на Трубеже у брода, где ныне Переяславль. И стал Владимир на этой стороне, а печенеги – на той, и не решались ни наши перейти на ту сторону, ни те на эту. И подъехал хан печенежский к реке, вызвал князя и сказал: «Выпусти ты своего мужа, а я – своего: пусть борются. Если твой муж осилит моего – не будем воевать три года, а если мой силач бросит твоего оземь – будем сражаться три года подряд». И разошлись».

Столь пацифистское предложение изрядно озадачило русского монарха. По всему стану (лагерю) двинулись княжеские бирючи (глашатаи) с кличем: «Нет ли кого, кто б взялся биться с печенегом?» Увы! Ни одна походная палатка (или «товар» – тут, кстати, таится один из древних корней звучного слова «товарищ») не подала доброго знака. Между тем, враги не мешкали. Наутро хан привел своего богатыря, а у русских так никто и не отыскался. Затуживший не на шутку Владимир опять послал бирючей, и под штабной навес внезапно заглянул какой-то престарелый ополченец. «Княже! – поведал он. – Есть у меня один сын меньшой дома: я с четырьмя на рать вышел, а он остался. От детства бо его несть кто им ударил (не встречался тот, кто поколотил бы парня). Единою ми и сварящу (однажды, браня его, я устроил свару), и оному мнущу усние, разгевався на мя, преторже череви руками (а он как раз мял кожу; сын рассердился на меня и порвал её голыми руками)».

Услышав такую весть, Владимир приободрился и велел незамедлительно доставить удальца в лагерь. Детинушка с почтением склонился перед государем и молвил: «Князь! Не знаю, могу ли я схватиться с сим супостатом. Испытай меня. Нет ли у вас большого, свирепого быка?» – «Найдем!» – утешил властелин. Отыскали где-то огромного, здорового быка, разъярили железом и пустили на волю. И когда зверь пробегал мимо «экзаменуемого», парень зацепил его рукою за бок и вырвал отменный кусок мяса. «Всё! – кивнул Владимир. – Можешь бороться…».

На следующий день степняки начали едко задирать русских. «Где же муж ваш? У нас все готово!» – покрикивали они с противоположного трубежского берега. Князь слегка отсрочил сечу, и киевские воины надели доспехи только в вечерние часы. Обе рати сошлись и выстроились друг против друга. Печенежский богатырь был «превелик зело и страшен». И, увидев славянского соперника, он звонко, глумливо рассмеялся: отрок не выдался ростом («бе бо середний телом»). «Секунданты» размерили место между враждебными колоннами и дали сигнал к стычке. Смельчаки схватились и стали беспощадно жать недруга («крепко держати»). И русский герой задушил («удави») «печенежина» до смерти, а затем швырнул его оземь.

Раздался общий вопль, кочевники в ужасе дрогнули и побежали, преследуемые русскими бойцами. Чрезвычайно довольный Владимир возвел победителя на высокую должность («великим мужем створи того»). Не забыл он, впрочем, и престарелого отца. А у трубежского брода был заложен новый город – Переяславль, нареченный так потому, что отчаянный юноша (по имени Ян Усмарь, или Усмошвец, то есть обувной мастер) «переял славу» у непобедимого печенежского исполина. Когда дружинники и ополченцы вернулись домой, близ городских стен их восторженно приветствовал весь Киев. 

ТРИ НОЧИ Я БЕЗ СНА – В ТОСКЕ…

Никакие клятвы и зароки не могли, естественно, остановить горячие печенежские орды, приучив их к оседлому, земледельческому образу жизни. Сама бескрайняя степная ширь подталкивала  природных наездников к налетам, наскокам, набегам, душегубствам и грабежам. Спустя три года после разгрома на Трубеже, в 995-м, печенежская конница приблизилась к киевскому предместью Васильеву. Князь, очевидно, недооценил опасностей и вышел «встречь» с малой дружиной. Кочевники, воодушевясь, насели, отряды Владимира не выдержали натиска и попятились к городу. Владимир незаметно укрылся под мостом, дав обет Богу построить в Васильеве храм Спаса Преображения. Уход разбойников и закладка церкви были отпразднованы, как помним, молодецким восьмидневным пиром в теремах Васильева и Киева…

Еще через пару лет, в 997-м, князь осознал, что для полного изгнания агрессивной саранчи нужны добротно экипированные и многочисленные подразделения. Печенеги навязывали русским практически непрерывную, ежедневную кровопролитную войну («бе бо рать велика бес перестани»). Владимир отправился на север, к Новгороду, дабы привести оттуда немереные силы. Печенежские ханы решили не дожидаться этой приятной минуты и завершить дело до подхода чужих подкреплений. Орда окружила Белгород (на днепровском притоке Ирпени), и взятые в кольцо обыватели измучались от жуткого голода. Собравшись на вече, горожане задумали выбросить белый флаг. «От князя, – твердили они, – нет подмоги, и сколько еще страдать нам? Сдадимся на милость печенегов – кого, спору нет, убьют, а кого и в живых оставят. Всё равно умираем с голоду». 

На том и поладили. Но какого-то старика (опять мудрого старика!) забыли пригласить на общий сход. А он поинтересовался, зачем посадских созывали на площадь. Ему ответили, что жители Белгорода намерены завтра капитулировать перед врагом. Старец отправился к местным начальникам и без затей спросил: «Неужто вы хотите передаться печенегам?» – «Что ж делать? – вздохнули чиновники. – Не стерпеть людям голода!» – «Подождите, – покачал головой патриотичный старожил, – не сдавайтесь дня три и послушайте моего совета». – «Говори, всё исполним!» – воскликнули измученные отцы города. Опытный муж потребовал: «Поищите во дворах по горсти овса, или пшеницы, или отрубей».

Когда принесли эти скудные припасы, «изобретатель» поручил женщинам сварить болтушку для киселя. Потом обязал мужчин выкопать просторный колодец и поставить туда «кисельную» кадку. Дальше – больше: в княжьей медуше нашли лукошко мёда – из него сделали «пресладкую сыту» (густое, насыщенное питье) и вылили раствор в бадью на дне другого колодца. Поутру несколько человек появились в расположении печенежских бойцов и, предложив себя в заложники, вызвали десять лучших воинов в Белгород – на переговоры. Супостаты несказанно обрадовались, полагая, что русские «парламентеры» зовут их принимать свой народ в полон. Но не тут-то было!

Белгородцы, встречая ханских послов, картинно поразились их наивности. «Зачем, – недоумевали они, – губите вы своих ратников? Можно ли вам перестоять нас? Да хоть годы напролет стойте – ничего не добьетесь. У нас корм от сырой земли идет. Не верите – смотрите собственными глазами…» И повели любезных гостей к первому колодцу. Почерпнув оттуда болтушки, сварили кисель. А из второго «родника» взяли увесистую миску сыты. Отведали сами (нет, мол, отравы!) – поднесли печенегам. Кушанье пришлось по губе. Но послы призадумались: «Сказать-то мы скажем, да не поверят наши ханы, если не вкусят сей трапезы».

Горожане успокоили: «Нальем на дорогу!» И одарили недругов корчагами с болтушкой и сытой. В печенежском лагере была устроена – после варки и остужения – показательная дегустация. Пили кисель. Лакомились мёдом. Просили добавки. Причмокивали языками. Политические последствия оказались ошеломляющими: кочевые вожди, посовещавшись, освободили заложников, свернули походные шатры и удалились в привольную полынную степь…