Остаток дней государыни Елизаветы Петровны — последней из тронных особ, лично знавших Петра Великого, — был окрашен в грустные тона. Здоровье ее резко ухудшалось, с ней случались глубокие обмороки, она с трудом держалась на ногах и не хотела показываться в свете. Придворные медики прописывали разнообразные лекарства, но капризная властительница всеми силами отбивалась от «невкусных» снадобий. Врачам и вельможам приходилось подолгу уговаривать коронованную пациентку, а иногда — словно ребенку — тайком класть таблетки или подсыпать порошки в конфеты, мармелад и фрукты.

«Благоверная монархиня преставлялася…»

Вообще суеверная самодержица панически боялась смерти — до такой степени, что при ней нельзя было даже произносить это слово. Зато она все чаще проводила время в прекрасном Царском Селе, где Франческо Растрелли возвел для нее — на месте старой постройки — сказочный по красоте Екатерининский дворец. Название сей резиденции сохранили не случайно: Елизавета, очень любившая мать, Екатерину I Алексеевну (в честь кого, кстати, нарекла и свою неродную невестку, жену племянника-престолонаследника Петра Феодоровича, приезжую немку Софию Фредерику), повелела оставить величественным царскосельским покоям милое сердцу материнское имя.

Впрочем, и здесь венценосная дама скучала и вздыхала, не касалась важных дел, которые лежали невостребованными чуть не по полгода. Она не принимала во внутренних комнатах почти никого, кроме духовных лиц и молодого фаворита Ивана Шувалова, являвшегося «по совместительству» создателем и куратором Московского Императорского университета. Но ни сладостная лень, ни глухое уединение уже не помогали поправить загубленное многолетними ночными попойками и пирушками царственное здоровье. Жизнь неумолимо шла к своему досрочному закату. Поздней осенью 1761 года, рассказывает историк Евгений Пчелов, в Царском Селе бушевала несвойственная такой поре сильная гроза. Шел проливной дождь, а в небе сверкали яркие огненные молнии.

Напуганная императрица сочла этот погодный феномен дурным, не сулящим ничего доброго предзнаменованием. Как выяснилось, она была недалека от истины. Подступала уже старуха с косой, но судьба сделала для помазанницы Божией некую поблажку: до боли обожавшая праздничную суету, монархиня скончалась именно в праздник — в два часа дня 25 декабря 1761 года, в Рождество Христово.

А буквально накануне этого печального события знаменитая петербургская юродивая Ксения Блаженная, расхаживая по городу в своей обычной одежде (платке, кофте и юбке зеленого и красного цветов), кричала во весь голос: «Пеките блины, пеките блины — скоро вся Россия будет печь блины!» И впрямь приближались высочайшие поминки.

Между прочим, эскулапы, делавшие вскрытие государева тела, отмечали, что, веди Елизавета Петровна нормальный образ жизни — ложись вечером и вставай поутру, — она спокойно дотянула бы до 80-летнего возраста. Таким крепким и могучим казался ее богатырский организм, подточенный, увы, неумеренными бдениями и возлияниями. Умершая в пятьдесят два — с неделей! — года повелительница была через месяц с небольшим, в феврале 1762-го, похоронена в столичном Петропавловском соборе, рядом со своим грозным отцом. К власти «невозбранно» пришел племянник Елизаветы — Петр III Феодорович, являвшийся по матери, цесаревне Анне Петровне, внуком Петра Первого, а по отцу, Карлу Фридриху, герцогу Гольштейн-Готторпскому, внучатым племянником злополучного шведского короля Карла XII. Того самого полтавского мальбрука, который был побит неукротимыми петровскими орлами.

Теперь на русском троне пресекалось мужское колено романовской династии и укоренялась линия, идущая с женской, материнской стороны. Формально Россией, как и встарь, правили Романовы, а фактически — Гольштейн-Готторпы. Не зря почти полтора века спустя, на заре первой русской революции, экзальтированный поп Георгий Гапон разглагольствовал в тесном кругу своих сподвижников: «Разве я, Гапон, хуже Николая Гатарпа из Зимнего дворца? Нисколько! Кровь у меня мужицкая, простецкая. Чем я не царь русский, не царь народный?» Этакую-то благодать и принес на самый державный верх государь Петр Феодорович, худосочный потомок двух величайших недругов XVIII века — Петра I и Карла XII.

День смерти Елизаветы Петровны стал для ее заботливого племянника в полном смысле именинами сердца. Он долго стоял у окна временного, деревянного Зимнего дворца, который был возведен на углу Мойки и Невского, пока трудолюбивый Растрелли созидал роскошные каменные апартаменты — нынешний Эрмитаж. И, стоя у окна, повествует знаток старого Петербурга Михаил Пыляев, Петр упоенно любовался выстроенными перед дворцом стройными рядами императорской гвардии. Затем чуть не полночи ездил с факелами вдоль и поперек притихшей столицы.

А 3 (14) февраля, когда под сводами Петропавловского собора на Заячьем острове погребали в золотой короне Елизавету Петровну (последнюю, хотя и от подлородной матери, носительницу мужского романовского корня), Петр III — не царь, а царек — не сумел даже прилично держаться на прощальной церемонии. Новый суверен шествовал за гробом, то убыстряя шаг, то замедляя его. Со стороны казалось, будто он не идет, а танцует. И в этих причудливых, порывистых прыжках словно высвечивалась вся горькая судьба его будущего недолговечного правления…

«Я боялася друга милого…»

Нельзя сказать, что за те полгода, которые Петр Феодорович просидел на русском троне, не было ничего задумано и сделано. Было! Например, свежеиспеченный император (так и не успевший, по краткости отмеренного небесами срока, короноваться в Успенском соборе Московского Кремля) подписал — в апреле 1762-го — мирный договор с прусским монархом Фридрихом II. Тем самым Россия выходила из кровопролитной Семилетней войны. Но какой ценою? Безумный 34-летний германофил «соизволил» вернуть берлинскому двору все победно завоеванные земли, включая многополезный Кенигсберг (тот город, который позднее присоединил к территории Советского Союза расторопный товарищ Сталин). Сверх того, он заключил с Фридрихом союз, «подверстав» свои войска к пруссакам, дабы совместно действовать против австрийских дивизий — недавних союзников русской короны. Вынашивались даже планы новой боевой сечи — с маленькой Данией, дабы забрать назад некогда отнятый у Голштинского герцогства Шлезвиг. Более значимых задач официальный Петербург найти для себя, видимо, не мог.

Такие действия вызывали жгучее раздражение в обществе и особенно в армии. Русские, писал впоследствии известный историк Василий Ключевский, скрежетали зубами от досады. А царек словно не замечал этого. Он одел нашу гвардию в пестрый и, по словам Ключевского, «антично узенький прусский мундир», которым зачем-то сменил старый просторный темно-зеленый кафтан, данный гвардейским удальцам еще в эпоху Петра Алексеевича. Правда, Петр III и сам облачился в столь же модное платье. Страсти подогревались еще тем, что этот, с позволения сказать, монарх откровенно пренебрегал церковно-православными обрядами и публично глумился над русским религиозным чувством.

Так, во время богослужения в придворной церкви он принимал иностранных послов, ходил взад-вперед, будто у себя в кабинете. Иногда разговаривал повышенным тоном, показывая — понятно, резвясь! — язык священникам.

А однажды в Троицын день, когда на молебне все опустились на колени, «повелитель» с веселым хохотом вышел из храма. Святейшему синоду было предписано нечто экстравагантное: «очистить» русские церкви, то есть оставить там только иконы Спасителя и Божией Матери, вынеся все прочее с глаз долой. Православным же батюшкам царь приказал сбрить бороды и наряжаться на манер протестантских пасторов.

И хотя исполнение гениального замысла отложили, духовенство, светское общество и даже простонародье забеспокоились не на шутку. Всесословная Россия настороженно шептала: «Люторы идут!» Но даже это не могло разогреть страну, переболевшую полвека назад бурливыми реформами Петра Преобразователя, до точки кипения. Главную роль сыграла донельзя раздраженная гвардия. В ее рядах опасались, что взбалмошный «вождь» раскассирует элитные подразделения по армейским полкам и гарнизонам, как намечал некогда герцог Бирон, фаворит Анны Иоанновны.

Обстановка накалилась до такой степени, что в любом поступке Петра III усматривали бессмысленную капризность августейшего самодура. Это, указывал Василий Ключевский, «вызвало дружный ропот, который из высших сфер переливался вниз и становился всенародным. Языки развязались, как бы не чувствуя страха полицейского; на улицах открыто и громко выражали недовольство, без всякого опасения порицая государя. Ропот незаметно сложился в военный заговор, а заговор повел к новому перевороту».

Некоторым людям из старшего поколения казалось, что возвращается хмельная осень 1741 года, когда кипела подготовка к елизаветинскому путчу против безвольной и доверчивой регентши Анны Леопольдовны, племянницы покойной государыни Анны Иоанновны и к тому же двоюродной племянницы самой цесаревны Елизаветы Петровны. Действительно, сквозило определенное сходство лиц и обстоятельств. И там и тут во главе гвардейских «инсургентов» — основной ударно-ниспровергательской силы — стояли честолюбивые женщины. И там и тут целили в мужскую «мишень» — малолетнего императора Ивана Антоновича и малоумного деспота Петра Феодоровича. И там и тут «повелители» даже не успели короноваться в Кремле. И там и тут за спиной незадачливых монархов маячили женские тени: в первом случае — мать, Анна Леопольдовна, с нетерпением ждавшая приезда из Саксонии дорогого любовника графа Морица Линара; во втором — царская метресса, свободная от уз брака графиня Елизавета Воронцова, родная кровь своей младшей, но уже замужней сестры княгини Екатерины Дашковой, ближайшей сподвижницы государыни Екатерины Алексеевны.

Обе Романовны осели в разных политических окопах — точно так же, как семьдесят с лишним лет до того, в разгар борьбы юного Петра с единокровной сестрицей царевной Софьей, «дислоцировались» благородные кузены, князья Голицыны — Борис Алексеевич и Василий Васильевич.

К слову, нынешний суверен Петр Феодорович и его ненаглядная суженая Екатерина Алексеевна тоже состояли в кое-каком родстве, будучи — история жалует семейные параллели — двоюродными братом и сестрой. Петр I снял головную боль в страдном августе. Его младшая дочь Елизавета Петровна — в студеном ноябре. Его неродная внучка, немка София Фредерика (в православии Екатерина Алексеевна), — в горячем июне.

«Что горевать о балах да двуглавых наседках?»

9 (20) июня 1762-го в сданном наконец «в эксплуатацию» Зимнем дворце был дан парадный обед по случаю недавно ратифицированного мира с Пруссией. Теплый воскресный вечер располагал к изысканному застолью. В залах и Куртажной галерее уютно устроились четыреста избранных персон — высшие сановники, армейская элита и дипломатический корпус. Преисполненный лучших эмоций Петр III поднял фужер с искристым шампанским и провозгласил тост «про здравие императорской фамилии». Под музыку труб и литавров гости стремительно вскочили со своих мест. По специальному знаку в Петропавловской крепости гулко ударила пушка. Собравшаяся на набережной толпа радостно гаркнула «ура». Но взгляды присутствующих скользили по Екатерине: осушая бокал, она, вопреки церемонии, не соизволила встать с кресла. На вопрос венценосного супруга, почему Фике не поднялась вместе со всеми, она спокойно ответила, что не сочла это нужным, «понеже императорская фамилия состоит из трех человек — Вашего Величества, меня самой и нашего семилетнего сына — престолонаследника Павла». Ну а за себя саму, пояснила Екатерина, она вправе пить сидя.

«Что? — изумленно возопил монарх. — А мои августейшие дяди, принцы Голштинские? Их вы к царствующему дому не относите?»

И, обернувшись к стоявшему за его спиной генерал-адъютанту Андрею Гудовичу, повелел подойти к Екатерине и сказать ей в посрамление бранное слово. Однако, тревожась, что учтивый служака смягчит ругательную «пощечину», перегнулся через стол и выкрикнул во всеуслышание: «Folle!» («Дура!»). Императрица зарыдала. Тем же вечером разгневанный Петр приказал своему флигель-адъютанту Ивану Барятинскому арестовать государыню, посадив ее под караул. Князь, испугавшись столь экстатического всплеска, не спешил с исполнением высочайшей воли. Случайно встретив в прихожей принца Голштинского Георга Людвига, дядю обоих нежных благоверных, он поведал ему обо всех перипетиях счастливой семейной жизни. Принц Георг чуть не на коленях умолил Петра Феодоровича отменить грозный приказ.

С той поры Екатерина превратилась в саму осмотрительность. Она стала внимательно вслушиваться в советы своих друзей из гвардейского кружка, объединявшегося вокруг удалых братьев Орловых. Один из сих богатырей, артиллерийский офицер Григорий, отчаянный любитель широких попоек и кулачных боев «насмерть», учиняемых обычно на городских окраинах, давно уже находился в интимной связи с императрицей. Связи, тщательно скрываемой, но от этого не менее плодоносной. Буквально за два с половиной месяца до дворцового переворота Фике родила от Орлова внебрачного сына — Алексея. Мальчонку тотчас же спрятали в одном из камердинерских домов. Впоследствии всемогущая мать дала отпрыску звучную фамилию — Бобринский (по поместью Бобрики в Тульской губернии). Любопытно, что гораздо позднее единоутробный — по матушке — брат Алексея Григорьевича государь Павел Петрович признал сего бастарда своим истинным родственником и присвоил ему графский титул.

Именно Григорий и его братья стали невралгическим узлом будущего мятежа. Заговорщики, уточнял Василий Ключевский, делились на четыре группы, коими руководили «кружковые» лидеры, время от времени собиравшиеся на совещания. Конкретного плана у «орловцев» не было — они уповали на удачный случай. Гвардия в принципе ждала сигнала, полагая, что Екатерина и есть та престольная фигура, ради которой не грех рискнуть, подраться и, конечно же, победить. Как бы то ни было, накануне эпической схватки Фике насчитывала в своем активе около 40 офицеров и до 10 тысяч солдат. Гвардия чистила оружие!

За неделю до вспышки по Петербургу бродили толпы простонародья, в открытую браня и понося государя Петра III. Досужие наблюдатели считали дни и часы до его свержения.

А он, легкодумный, играл на скрипке и развлекался в Ораниенбауме с Лизой Воронцовой. Отвечая на отеческие предупреждения короля Фридриха относительно прочности его, Петра, положения, «Лженерон» благодушно утешал своего берлинского адресата: «Что касается ваших забот о моей личной безопасности, то прошу об этом не беспокоиться. Солдаты зовут меня отцом, предпочитая повиноваться мужчине, а не женщине. Я гуляю один — пешком по улицам Петербурга. Ежели бы, Ваше Величество, кто злоумышлял против меня, то давно исполнил бы свое намерение. Но я делаю всем добро, уповаю только на Бога, а под Его защитой мне нечего бояться». Вероятно, доверчивый, как и Анна Леопольдовна, к чужим посулам Петр Феодорович запамятовал мудрую поговорку: «Не всяко слово — в строку!»

«И просятся кони в полет…»

Гвардия сознавала, что ее вот-вот могут отрядить на безумную войну с датчанами, и хотела, естественно, выступить против Петра III до переброски ратей в Европу. Точно так же двадцать один год назад гвардейцы Преображенского полка намеревались не уходить из столицы на очередную шведскую брань до свержения Брауншвейг-Люнебургского дома под началом Анны Леопольдовны. Ныне же граф Никита Панин, ярый сторонник Екатерины Алексеевны, считал наиболее удобной для переворота «точкой» приезд Петра Феодоровича из Ораниенбаума в Петербург для того, чтобы проводить батальоны за границу.

Но дождаться этого не довелось. Мятежники выступили раньше, аврально, и толчок к этому дали превентивные меры самого правительства. 27 июня (8 июля) 1762-го был внезапно «повязан» энергичный участник заговора капитан Преображенского — опять Преображенского! — полка Петр Пассек. Его арест всполошил всех «злоумышленников», перепугавшихся, что спустя несколько часов будут озвучены «с пытки» их имена и чины. Нужно было безотлагательно, срочно действовать. Почин взяли на себя братья Григория Орлова — Федор и Алексей (по кличке Алехан). Они четко распределили обязанности: Федор отправился к президенту Академии наук Кириллу Разумовскому (брату бывшего елизаветинского возлюбленного — Алексея Разумовского) и поведал, что Алехан — везде одни Алексеи! — немедленно едет в петергофский Монплезир, чтобы забрать оттуда государыню и доставить ее в Измайловский полк, где служат многие преданные ей офицеры.

Граф Кирилл Григорьевич спокойно кивнул и сразу после ухода Федора распорядился поставить «под пар» все типографские машины в академической словолитне, дабы — даст Бог, приведется — напечатать манифест о восшествии на престол государыни Екатерины Алексеевны. По мнению историка Евгения Анисимова, в успехе дерзкого предприятия хитрый сановник не сомневался ни минуты. Разумовский не прогадал. Процесс, выражаясь позднейшим языком, уже шел полным ходом.

Ранним утром 28 июня Алексей Орлов «бесчинно» ворвался в спальню к Екатерине и, сообщив об аресте Пассека, прокричал: «Вставайте, все готово, чтобы провозгласить вас!» Фике молниеносно оделась, захватила с собой фрейлину Катю Шаргородскую и, сев в карету, заторопилась в Измайловский полк. Алехан по-рыцарски расположился на козлах. Екатерина ничем не выдала своего волнения. Более того, всю дорогу она от души потешалась над своей перетрусившей товаркой, которая впопыхах забыла в монплезирском будуаре некую очень интимную деталь дамского туалета.

Следует похвалить Алехана: по-извозчичьи правя лошадьми, искусный кучер-дворянин за полтора часа — тогда, слава богу, не было сегодняшних транспортных пробок! — перебросил свой бесценный груз от Петергофа до Красного кабачка в районе теперешнего Автово. Там экипаж уже поджидал сам Григорий Орлов вместе с обер-гофмаршалом Федором Барятинским — по иронии судьбы родным братом князя Ивана Сергеевича, которому совсем недавно приказывали заточить царицу Екатерину в тюрьму. Государыня — благо стояла теплая, солнечная погода — пересела в открытую коляску и устремилась в Измайловскую слободу, что лежала между Фонтанкой и Обводным каналом. Туда явился граф Кирилл Разумовский — не только российский обер-ученый, но и, по гармоничному сочетанию, командир гвардейцев-измайловцев. Полковой священник сразу же привел солдат и офицеров к крестоцеловальной присяге на верность обожаемой монархине.

«Ей снится огненная зала…»

Ландо с Екатериной, окруженное бравыми измайловцами, двинулось дальше — к молодцам-семеновцам. Так Измайловский полк, нареченный по царскому дачному предместью Измайлово под Москвой и переброшенный тридцать лет назад, осенью 1731 года, на берега Невы, дабы подготовить Петербург к переезду в него государыни Анны Иоанновны (из Москвы, куда легкомысленно перенес столичный центр вздорный мальчишка Петр II), поднял на щит августейшую повелительницу Екатерину Алексеевну. Поднял, хотя его, этот полк, создавали когда-то для укрепления власти романовско-милославской линии и для отражения претензий дорогих родственников — сиречь романовско-нарышкинской ветви.

Но… Забывшие недавнюю историю бранные герои вручали ныне власть, каковую императрица Анна, дочь Ивана V, желала оставить своему внучатому племяннику — колыбельному кесарю Ивану VI Антоновичу, совсем другим людям — тем, кто фамильно «примкнул» к соперничающему нарышкинскому клану. Честолюбивой женщине, ставшей супругой бездарного Петра Феодоровича, кому монархиня-тетушка Елизавета Петровна, дочь Петра I, вознамеривалась «переадресовать» корону и скипетр низвергнутого ею младенца Ивана Антоновича. Пришлой немецкой принцессе, которая по крупному счету не имела ни малейших прав на русский державный престол, но — воздадим должное! — обладала запредельными политическими амбициями и бесспорными административно-управленческими талантами.

…У семеновских казарм гостей восторженно приветствовали тамошние служилые. Повторилась волнующая сцена крестоцелования. Вскоре подоспели преображенцы, извинившиеся за задержку: пришлось-де заключить в «холодную» несколько несогласных с переворотом офицеров. Чуть позже на Невском проспекте монархиню чествовала Конная гвардия — в латах, с огнестрельным и холодным оружием, с развернутым полковым знаменем. Над столицей разносилось громоподобное триумфальное «ура». Войска лихо, в ногу маршировали, а рядом бежал возбужденный народ. Процессия проехала в храм Рождества Богородицы (стоявший приблизительно там, где сегодня высится воронихинский Казанский собор). Под сводами сего дома Божия Екатерину провозгласили самодержавной государыней. И вновь ирония судьбы: именно тут, в этой скромной церкви, некогда, в июле 1739-го, бракосочетались злополучная Анна Леопольдовна с бессчастным Антоном Ульрихом, а спустя шесть лет, в августе 1745-го, сама Фике с Петром Феодоровичем. Суля друг другу любовь да совет…

Оттуда кавалькада помчалась в Зимний дворец, где собрались высшие инстанции державы Российской — Сенат, Синод, сановники и вельможи. Все они, впечатленные сопровождавшими Екатерину 14 тысячами бойцов, беспрекословно присягали новой хозяйке жизни. Путь же Петра III подходил к краю обрыва… И в манифесте о восшествии на трон матушка-царица возвестила любезному населению, что: «Мы принуждены были, приняв Бога и Его правосудие себе в помощь, а особливо видев к тому желание всех верноподданных явное и нелицемерное, вступить на престол Наш всероссийский самодержавно, в чем и все Наши верноподданные присягу Нам торжественную учинили…»