Между Отечественными войнами 1812–1814 и 1941–1945 годов есть – при несомненных и вполне естественных отличиях – немало сходного и общего. Даже если абстрагироваться от двух крайних точек – неудачного начала боевых действий и их триумфального (на чужой, вражеской территории!) окончания, – то параллелей все равно будет предостаточно. И ратных, и политических, и психологических.

ВОИТЕЛЮ СЛАВА – ОТРАДА…

Конечно, нельзя не замечать разницы в стержневых идейных подходах к войне обоих русских лидеров – императора Александра I и вождя Иосифа Сталина. Государь Александр Павлович выступал в качестве консервативно-охранительной стороны, желавшей сберечь в Европе старый статус-кво, не на шутку расшатанный огнедышащей лавой Великой Французской революции. Нарушительницей спокойствия была исключительно Франция, являвшаяся силой как агрессивной, так и прогрессивной. Стычки и схватки навязывал Париж – монархический Петербург не имел широких захватнических планов, не собирался насаждать где-либо за кордоном «мирового самодержавия» и крепостнических укладов, а мечтал лишь слегка округлить имперские рубежи за счет ближайших северных (шведско-финских) и южных (турецких и персидских) соседей.

В 1930-х – 1940-х годах дело обстояло несколько иначе. Друг другу противостояли две динамичные системы, одна из которых хотела – по заветам Владимира Ильича Ленина – советизировать и коммунизировать континентальную Европу и, понятно, ее колониальные владения (при довольно скромных собственных территориальных претензиях), а вторая намеревалась подчинить себе громадные пространства, сделав их жителей – по селекции – рабами или подданными новоиспеченных крестоносцев. Каждая из этих моделей (а нацистская «схема» выросла из двух объективных источников – жестокого разгрома Германии в мировой войне 1914–1918-го и страха перед возможной большевизацией Европы, особенно ее слабого звена – самой Веймарской республики) ненавидела конкурентную сторону и была по-своему заинтересована в войне как в могучем средстве, разрешавшем все давние и глубокие противоречия.

Адольф Гитлер торопил развязывание войны, поскольку опасался «классического варианта», с коим за четверть века до него столкнулся кайзер Вильгельм II, – коалиции разноплеменных и разнохарактерных недоброжелателей, растерзавших фатерланд, что называется, на два фронта. Ведь если царская Россия, познавшая революционную встряску 1905–1907 годов, смогла объединить свою ратную мощь с потенциалами республиканской Франции и либерально-парламентарной Британии (за кем маячили зоркие заокеанские политики и бизнесмены), то почему рожденный революцией, хотя и переживший неизбежное термидорианско-бюрократическое «успокоение» Советский Союз не сумеет на новом витке антигерманской борьбы обзавестись тем же набором друзей-союзников?

В известной мере фюрер не обманывался, ибо Кремль действительно гадал на ромашках, с кем – в видах грядущей мировой революции – удобнее и целесообразнее сблизиться в первую очередь. Сначала в качестве объекта любви избрали Францию: в мае 1935-го посол Владимир Потемкин и министр иностранных дел Пьер Лаваль (будущий изменник-коллаборант, кого расстреляют после войны по вердикту сурового парижского трибунала) подписали договор о взаимопомощи, направленный острием своим против Третьего рейха. Политический марьяж мыслился не шуточным: спустя четыре месяца, в сентябре, Красная армия получила новые (высшие!) воинские звания – маршалов Советского Союза. То была точная калька элитарного французского чинопроизводства! До сего момента маршальских пожалований в России никогда не происходило.

В декабре 1935-го крупные звезды осенили пятерых счастливцев – Климента Ворошилова (никогда не служившего в профессиональной армии), Семена Буденного, Михаила Тухачевского, Александра Егорова и Василия Блюхера. Правда, для трех краскомов радость в скором времени сменилась слезами, но то уже не чин, а судьба…

До революции главным русским воинским званием (если исключить, разумеется, генералиссимуса, какового почета удостоились у нас при царе только три человека – и все в XVIII столетии) был титул фельдмаршала – вернее, генерал-фельдмаршала. Термин сей выводили из тройного немецкого словосочетания: feld (поле), march (конь) и schalk (слуга). Он применялся в германских землях с незапамятных пор, а потом «переехал» во Францию, где утратил приставку feld. В России же название это появилось в 1699 году, при молодом Петре Алексеевиче. Позже государь внес такое понятие в Воинский устав 1716 года и в Табель о рангах 1722-го, в коем сей уровень относился к первому, высшему классу и соответствовал гражданской «ступени» канцлера.

И так уж вышло, что в Отечественную войну 1812–1814 годов царю Александру I Павловичу не за страх, а за совесть служили два фельдмаршала (то есть лица с «немецким» званием) – светлейший князь Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов-Смоленский (удостоен в ноябре 1812-го) и князь Михаил Богданович Барклай-де-Толли (пожалован в марте 1814-го). А с противоположного бока на нас двигались маршалы – Мюрат, Даву, Ней (князь Московский!), Бертье и прочие. Зато в Отечественную войну 1941-го – 1945-го вождю Иосифу Виссарионовичу Сталину подставили плечо 14 маршалов (то есть лиц с «французским» званием). Пятнадцатым, но важнейшим (с марта 1943-го) был сам отец народов. Ну, а из вражеского окопа в нас целились, напротив, фельдмаршалы – Геринг, Кейтель, Лист, Паулюс и иже с ними. Командные полюса поменялись. В Двенадцатом году нас вели вперед полководцы, нареченные по-немецки, а в Сорок первом и далее – по-французски.

Любопытная деталь: если пять маршалов Советского Союза, получивших свое звание в «мирном» промежутке 1935–1940 годов (Семен Буденный, Климент Ворошилов, Григорий Кулик, Семен Тимошенко, Борис Шапошников), сражались на разных фронтах с полками и дивизиями вермахта, то ни один из двух царских фельдмаршалов, обретших оный почет примерно за тот же период до начала браней с Великой армией Бонапарта – граф Иван Гудович и князь Александр Прозоровский, – в стычках не участвовали (первый – по старости, второй – по смерти)…

ВЕДУТ СВОИ ПЕРЕГОВОРЫ…

В 1939-м – 1940-м у товарища Сталина имелось два (на выбор!) договора о взаимопомощи – с Парижем и Берлином. Политический курс колебался, международная ориентация менялась, но маршалы не переиначивались в фельдмаршалов, а фельдмаршалы не становились вновь маршалами. Как помним, сталинское Политбюро – в отличие от александровского Двора – планировало рейд в охваченную междоусобицей капиталистическую Европу. Не за тем товарищ Сталин уступил партайгеноссе Гитлеру Польшу и согласился на общую советско-германскую границу, чтобы не втянуть фюрера в брутальную драку с англичанами и французами, поднявшимися осенью 1939-го (более словесно, нежели ратно!) на защиту польской независимости. Отец народов ждал «суммарного упадка» западных империалистов – и демократов, англо-французов, и нацисто-фашистов, германо-итальянцев. Взаимное растерзание должно было произойти, как предполагал Кремль, по лекалам Первой мировой войны, приблизительно в течение трех-четырех лет, но призвано было не дать четкого успеха ни одному из лагерей.

В Москве считали, что англо-французы богаче и экипированнее, а немцы – крепче духом и злее по настрою. За указанный срок предстояло завершить подготовку и вооружение Красной армии, которую советские небожители намеревались «выгулять» затем до кромки Ла-Манша, дабы принести свободу европейским рабочим и крестьянам от капиталистического гнета. Во всяком случае, Вячеслав Молотов частенько – на покое! – сообщал своему визави писателю Феликсу Чуеву, что Иосиф Виссарионович, сомневаясь в выверенной дате немецкого удара по Союзу ССР, никогда не сомневался в декадах и кварталах собственного календаря: «Мы, Вячеслав, – говаривал гений человечества, – будем на коне к Сорок третьему году».

Но такая немудреная калькуляция складывалась в рамках вялотекущих боевых действий в Европе. А когда ключевой игрок, Франция, – видимо от избытка пацифистских чувств – летом 1940-го в одночасье рухнул на колени, лобызая лакированные сапоги своего нового хозяина, все сроки сдвинулись, а перспективы сместились. Относительно инертная и еще отсталая крестьянская Россия оказалась один на один, лицом к лицу со стремительно нагуливавшей вес энергичной и высокоразвитой буржуазно-рабочей Германией, захватившей ресурсы почти всей старушки Европы. Июнь 1941-го стал до боли напоминать июнь 1812-го. О коммунизации Старого Света теперь не могло быть и речи. Сталин побаивался прямого – лоб в лоб – столкновения, хотя и готовился к нему, неизбежному, авральными темпами.

Вождь сознавал, что если бы Россия вступила в брань с Третьим рейхом – еще весьма шатким и не слишком вооруженным – либо осенью 1939-го, либо весной 1940-го, (когда, кстати, на западных русских линиях не было ни одного немецкого танка), то шансы на скорую и некровавую победу смотрелись бы куда предпочтительнее, нежели летом 1941-го – на пике гитлеровского военного могущества. Но время для легких и эффектно-эффективных акций безвозвратно минуло, было просрочено и упущено, и Кремль остро нуждался ныне в серьезных, заинтересованных союзниках из среды обреченных когда-то на классовое заклание империалистических хищников – прежде всего, англичанах.