Если и есть на свете муза изгнания, то именно ею навеяны проникновенные строки из Данте, самого знаменитого изгнанника средневековья: «Земную жизнь пройдя до половины я очутился в сумрачном лесу…» Октябрьский переворот, положивший начало Гражданской братоубийственной войне и «красному террору», завершался массовым, почти библейским исходом из страны свыше двух миллионов российских граждан. Воистину, гениальное перо Данте не в силах передать страдания людей, ставших жертвами российского Армагеддона ХХ столетия. Как заметил Черчилль, «ни к одной из наций рок не был столь беспощаден, как к России…» По всему белу свету, где рассеялись «изгнанники, скитальцы и поэты» (как выразился Макс Волошин) Белой эмиграции, послышалась русская речь — от Парижа и Белграда — до Шанхая и Огненной Земли. «Мы …не приняли жизни, воцарившейся … в России, — говорил Иван Бунин в своей парижской речи «Миссия русской эмиграции», — …и, убедившись, что дальнейшее сопротивление наше грозит нам лишь бесплодной, бессмысленной гибелью, ушли на чужбину». Практически вся элита страны и многие деятели культуры Серебряного века оказались в изгнании, Разрушение генофонда России в ХХ столетии до сих пор еще мстит ее потомкам…

серж лифарь: Побег в мечту

Прежняя российская жизнь лежала в развалинах. Позади были голод и лишения, ярость и безумие разбушевавшейся толпы, беспредел «красного террора». Надежды на лучшее быстро испарились: милость к падшим была не в духе времени. Оставалось бежать без оглядки, пока волна насилия не захлестнет беженца…

Оговоримся сразу. Беженец, в отличие от эмигранта, по утверждению профессора Д.Н. Иванцова (см. «Русские беженцы в Югославии в 1921 году» // «Русский экономический сборник» — Вып. 7. — Прага, 1925 — С. 80) вынужден покинуть Родину, спасая свою жизнь, и оказаться там, куда загнала его судьба. Всей душой он рвется назад, рассматривая свое пребывание за границей как преходящий эпизод.

Путь на волю лежал через Одессу и Севастополь, Новороссийск и Владивосток по неспокойному морю, с риском для жизни. Уходили за границу — эстонскую и финскую, польскую и румынскую. На поездах и крышах вагонов, на палубах обледеневших кораблей сбились в кучу монархисты и анархисты, аристократы и нувориши, офицеры и кадеты, негоцианты и чиновники. На родине им места нет. Все смешалось в обезумевшей от страха толпе беженцев из Совдепии. Выпускать из страны стали потом, в годы НЭПа. Выпускали не всех... Киевлянину Сергею Лифарю довелось стать беженцем во имя мечты — мировой славы. Он верил в себя, но его не выпускали... И пришлось ему бежать, преодолевая невероятные препятствия, чтобы попасть в Париж — к Дягилеву.

16-летним стал он учеником балетной студии Брониславы Нижинской (сестры знаменитого танцора Вацлава Нижинского). В такие годы о балете и мечтать не стоит. Однако, он мечтал... Но за мечту пришлось платить.

Со временем, ему вспомнят это на родине. Десятилетия спустя, в мае 1958-го, накануне гастролей Grand Opera в Москве, всемирно известному постановщику балетов откажут в советской визе. Лишь в начале 1960-х посетит он Киев, город своего детства: на Байковом кладбище склонит голову над могилой родителей, постоит у родного очага — одноэтажного домика, затерявшегося во дворах по улице Тарасовской…

В этой истории было все — пограничный городок с Польшей, утонувший в снежных сугробах, тайная явочная хата и жуликоватый проводник за бешеные деньги, наконец, сани с полозьями на скрипящем снегу и… погоня!

«Нас не догонят!» — хотелось выкрикнуть ему в азарте погони своим преследователям, красноармейцам в буденновках, ставших на пути его к мечте. Погоня лишь раззадоривала Лифаря, в вихре езды он вдруг почувствовал огромную радость обретенной вдруг свободы, утраченной в годы революционной смуты. Граница близка, а за ней — Париж, Дягилев! По неокрепшему льду беглец буквально доползает до желанного берега... Он — в Польше, а на том берегу — красноармейцы, Чека, «коммунистический рай»…

Но и здесь не легче. В польской приграничной полосе царит беспредел: сплошь да рядом воинские патрули хватают беженцев и перепродают их советским пограничникам. Подобным же бизнесом занимались местные старосты и целые банды мужиков польской Волыни. Пойманных грабили дочиста, а затем сдавали смертников-рабов их вчерашним хозяевам. Путь их — на Голгофу Соловецкую, в концлагеря…

Лифарю и его спутнику повезло больше остальных: чудом добрались они до Варшавы. Правда, ограбили их дочиста — вплоть до нательных крестов, а часть пути провели они в вагоне-леднике, и даже — повисели на ледяном ветру в хвосте поезда.

Неласково встретила их польская столица. Тщетно обивали беженцы пороги эмигрантских организаций. В вечном страхе за свою «нелегальность», в мучительных заботах о хлебе насущном и мечтах о венском кофе со сливками проходили дни и недели.

И под новый 1923-й год все изменилось в одночасье. Благая весть из Парижа — письмо от Брониславы Нижинской, от Дягилева — авансы, удостоверения и паспорта.

Десятки лет спустя вспоминая драматические коллизии своего побега Серж Лифарь, уже признанный мэтр мирового балета, кавалер ордена Почетного легиона и шведского Ордена Ваза, более всего запомнил не обеды «Prix-fixe» в варшавском ресторане «Pod Copernik», а неповторимый вкус и запах венского кофе со сливками в отеле «Бристоль».

«La Vita e Bella!» — говорят итальянцы в таком случае. Да, жизнь прекрасна…

изгнанники великого рассеяния

Наверное, впервые в истории человечества уходило в изгнание свыше 2 миллионов людей (целая страна — по европейским меркам). По всему свету, в полосе Великого Рассеяния послышалась русская речь — от Парижа и Белграда — до Шанхая и Огненной Земли. Началось формирование Российского Зарубежья с центрами: в Париже — политической жизни, в Берлине — российской заграничной литературы и в Праге — эмигрантской науки и студенчества.

Литературной Меккой белой эмиграции 1920-х годов стал Берлин, «мачеха городов русских» (по язвительному замечанию Владислава Ходасевича), своеобразный перевалок на пути из России на Запад. В России еще разруха, дефицит бумаги и красок, а в Берлине уже к 1924 году действует свыше 80(!) российских издательств. В Берлине — Андрей Белый и «красный граф» Алексей Толстой, Илья Эренбург и Владислав Ходасевич, Борис Шкловский и пролетарский писатель Максим Горький. Они пока не решили, оставаться ли здесь или вернуться домой.

Разлука с Родиной, неуверенность в завтрашнем дне, нерешенность жизненных проблем побуждали беженцев искать опору в религии. И в феврале 1921-го в Югославию (тогда — Королевство СХС), город Сремски Карловцы, переехало из Константинополя руководство Всезаграничной Русской Церкви во главе с митрополитом Антонием.

На состоявшемся там осенью 1921 года церковном Соборе, провозгласившем Русскую православную церковь за рубежом, не признавались ни советская власть, ни московский патриарх. Своим указом Тихон осудил решения Собора и временно передал его полномочия митрополиту Евлогию, представителю Русской церкви в Западной Европе. В Сремски Карловцах пели осанну монархии, время которой истекло, а в Париже отец Сергий (Булгаков) создавал Богословский институт (Академию — в будущем), мечтая о грядущем объединении всех христианских церквей. Церковный раскол усугубился борьбой между «антонианцами» и «евлогианцами» и привел в середине 20-х к фактической изоляции церковной власти митрополита Антония.

Из Белой гвардии создавался Русский общевоинский союз (РОВС): под ружье, по оценкам барона Врангеля, становилась почти 70-тысячная армия. Планировалась и диверсионная деятельность, главным идеологом и вдохновителем которой стал генерал Кутепов, ставший преемником Врангеля в 1928 году.

Уходя в изгнание английские пуритане уносили с собой Библию, Гегель — «Феноменологию духа», а наши земляки — священное чувство любви к Родине, ее духовной культуре. Среди многочисленных общественно-политических эмигрантских объединений, действующих в Югославии, видное место занимала Русская Матица, вокруг которой объединились наши соотечественники для национально-культурной работы. Идея создания Русской Матицы опиралась на столетний опыт славянских матиц — Польской, Сербской и Чешской. Уже в апреле 1924 года в Любляне (Словения) действовал филиал Русской Матицы, основанной А.Д. Билимовичем, профессором Киевского, а в эмиграции — Люблянского университета. Со временем ее филиалы открылись по всей территории Югославии — Загребе, Мариборе и Нови-Саде. С ноября 1927-го по 1941-й отделение Русской Матицы там бессменно возглавлял Дмитрий Скрынченко (см. Арсеньев А.Б. «У излучины Дуная: Очерки жизни и деятельности русских в Новом Саду» — М., 1999).

париж, зеркало белой эмиграции

Они собирались по «понедельникам», на литературно-музыкальных вечерах в парижском ресторане «Прокоп» — весь цвет культуры Серебряного века в изгнании. Среди литературных звезд — Бунин и Куприн, Мережковский и Гиппиус, Цветаева и Ходасевич, Вертинский и Шмелев, Ремизов и Тэффи. А рядом — великая плеяда философов: Бердяев и Сергей Булгаков, Федотов и Шестов, Ильин и Зеньковский. И едва ли не весь цвет русской живописи: Бенуа и Шагал, Коровин и Сомов, Судейкин и Фальк. А с ними — звезды «Русских сезонов» Дягилева: Карсавина и Павлова, Лифарь и Спесивцева, и великий актер Михаил Чехов. Венчает эту галерею сам Федор Шаляпин. Разными путями покидали они Родину...

Иван Бунин и поэт Дон Аминадо в Одессе: приближалась конница Котовского. Надежда Тэффи — в Новороссийске. Дала она себе зарок не оборачиваться на родные берега. Но — не выдержала: «… как жена Лота, застыла, остолбенела навеки и веки видеть буду, как тихо-тихо уходит от меня моя земля». Александр Вертинский — в Севастополе, в ноябре 1920-го, когда врангелевцы на сопках отбивались от наседавших красных. Николай Бердяев — в Петрограде, на борту «философского» парохода «Obеrbьrgеrmeister Haсkеn», на котором депортировали в Германию цвет философской мысли России в лице таких «особо опасных элементов» (по выражению Ленина), как философы Иван Ильин и Семен Франк, Александр Кизеветтер и Сергей Трубецкой. Федор Шаляпин и Александр Бенуа выехали по липовым служебным командировкам.

Из двухмиллионной армии российских беженцев каждый десятый (а может — восьмой) осел во Франции, а в ее столице и парижских предместьях проживало до сорока тысяч наших соотечественников. Париж, позабывший тяготы военной поры, поразил своим беспечным жизнелюбием и сытостью беженцев из России, «почерневших от голода и страха» (по словам Надежды Тэффи). Тысячи кафе и ресторанов, увешанных бананами и омарами, кабаки Монмартра и бесчисленные автомобили на площади Согласия смутили даже Маяковского. Он приехал сюда в ноябре 1922 года с твердой уверенностью, что Европа загнивает и не за горами мировая революция.

Здесь жизнь бьет ключом: рядом с анонсом концерта Шаляпина в театре на Елисейских Полях — сенсационное сообщение о презентации парижского ресторана «Яр», точной копии московского, с участием легендарной Насти Поляковой. Своим звучным контральто «цыганский соловей», как и прежде, вгонял парижский зал в транс. Публика валом валит на выставку Натальи Гончаровой и Михаила Ларионова. Кто-то умудрился взять интервью у Нестора Махно: батька жил смирно, на тачанках больше не ездил...

«Мадам, уже падают листья...» — декламирует Александр Вертинский с эстрады кабаре «Казбек». Его сценическая маска Пьеро, как всегда, манерно-безупречна. «На Вертинского» ходят сливки французского общества, короли экрана, титулованные особы — Альфонс Испанский, Густав Шведский и великий князь Борис Владимирович со свитой. С киноэкранов и обложки «Иллюстрированной России» гипнотизирует публику Киса Куприна, красавица-дочь знаменитого писателя. Рекламируют моды русские модели — княгиня Марина Мещерская, Женя Горленко и Таня Маслова, Мисс Европа-1933.

С 1920 года возобновились «Русские сезоны» Дягилева; по-прежнему блистает Карсавина, а рядом с нею новая звезда — Серж Лифарь. Французский зритель, привыкший к декоративному убожеству Grand Opera, приходил в восторг от художественного великолепия декораций Билибина и Бакста, Шухаева и Добужинского, словно стремясь позабыть то страшное десятилетие, когда рушился весь привычный мир.

Элита белой эмиграции селилась в Пасси (Бунин, Мережковский и Гиппиус), центре Парижа, а те, что победнее — на парижских окраинах, где вокруг заводов Рено и Ситроен, вырос в одночасье русский пригород Биянкур, напоминавший московскую фабричную окраину. Кастовость белой эмиграции проявлялась и в посмертной их судьбе. Из Пасси элита белой эмиграции потихоньку перебиралась на элитное кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, а обитатели Биянкура оставались на местном. Там и упокоился Владислав Ходасевич, замечательный поэт Серебряного века (Биянкур описан Ниной Берберовой в серии рассказов «Биянкурские праздники»).

В апреле 1938-го Париж прощался с Федором Шаляпиным. Отпевали его у стен Grand Opera — подобной чести из иностранцев сподобился лишь он, певец земли русской. У катафалка, утопающего в цветах, пел хор Афонского, а французы плакали как настоящие русские. Литургию транслировали на всю Францию.

В декабре 1986-го в парижский некрополь попросился Серж Лифарь. «Здесь, в Швейцарии, я никого не знаю, — вздохнул он, — а там лежат все мои друзья».

На могильном камне выбили: «Serge Lifar de Kiev». Он и там остался киевлянином!

ностальгия

«Айда в Булонский лес — березку обнимем!» — слышен клич русского Парижа 20-х. Что? Веселее стало? Вот и переведи русскую душу на французский лад!

Пожалуй, только Надежде Тэффи удалось так верно выразить общее настроение. «Приезжают наши беженцы, …, — рассказывает Тэффи, — отъедаются, успокаиваются, осматриваются, как бы наладить новую жизнь, и вдруг гаснут. Тускнеют глаза, опускаются …руки и вянет душа..., обращенная на восток. ... Умерли»…

Чисто русский вопрос «Что делать?» звучит и в устах старого генерала в центре Парижа, (но только на французский лад). Оглядывая величественную площадь Согласия, он все бормочет: «Все это хорошо ... очень даже хорошо ... но que faire? Фер-то-ке?» (по-русски — «Что делать?»). Эта бессмертная фраза стала названием и главной сюжетной линией литературного шедевра Надежды Тэффи.

Чужбина не стала для них родным домом. Все не верилось, что изгнание надолго, быть может — навсегда. Думал ли кто, что ждать придется 70 с лишним лет? На Родину возвращались немногие: в 1930-е годы — композитор Прокофьев, художник Билибин и Куприн, в 1940-е — Александр Вертинский, в 1980-е — Ирина Одоевцева и Нина Берберова.

Положение усугублялось еще и неопределенностью правового статуса беженцев, который в 1924 году обернулся эмигрантским. В соответствии с категоризацией Лиги наций все они становились апатридами, то есть людьми без паспорта. Со временем, получат они «карточки» Нансена. Без подданства эмигрант не мог найти постоянную работу — только по контракту. Горек хлеб изгнанника! Чужие на Родине, чужие и здесь.

«Все пережитое... настолько кошмарно по своей жестокой бессмыслице и вместе с тем так грандиозно…» — занес в дневник отец Сергий (Булгаков). Служение Родине видел он на Западе, в стране «…еще сохранившейся христианской культуры...» В эмигрантской литературе — мемуарный бум: за воспоминания засели не только «столпы» белого движения (Деникин и Врангель, Бунин и Шульгин), но и представители иных течений (Павел Скоропадский и Нестор Махно, Василий Зеньковский и митрополит Евлогий). Дела минувших дней, окутанные дымкой ностальгии…

Выяснение этих извечных вопросов «Кто виноват?» и «Что делать?» завершалось подчас на драматической ноте. Букетом роз хлестала милая дама Керенского по щекам, все приговаривая: «Это за Россию!» Но больше всех вытерпел лидер кадетов Павел Милюков. Не простили ему Февральскую революцию 1917-го, развал страны и гибель царя Николая II. Пуля, однако, досталась Владимиру Набокову (отцу писателя Владимира Набокова): он грудью закрыл своего патрона в зале Берлинской консерватории.

наш земляк на западе

В тот памятный день 10 ноября 1933-го газеты в Париже вышли с громадными заголовками «Бунин — Нобелевский лауреат». Милюков в «Последних новостях» говорил о моральной победе русской литературы в изгнании, а для каждого на чужбине этот день стал личным праздником. Еще бы! Самый лучший, талантливый — наш земляк…

А в Лондоне — триумф Шаляпина! На международном конкурсе оперных театров 1933-го победила русская опера, далеко опередив миланскую La Scala и берлинскую вагнеровскую труппу. «Король голоса» (так называли великого певца) на всех рекламных транспарантах английской столицы.

В США киевлянин Игорь Сикорский создает свой знаменитый вертолет. На киноплощадках Германии снимается Ольга Чехова, а ее муж Михаил Чехов — в Голливуде, во Франции — Иван Мозжухин. Скитается по свету Александр Вертинский: «И несем в чужие страны / Чувство русское тоски».

Наш земляк работает на Запад: во Франции — на французов, в Германии — на немцев, в США — на американцев. На конвеерах Рено и Ситроена трудятся в поте лица господа офицеры, те самые, кто спасал Париж в 1914-м. Теперь им брошена кость в горло за кровь, пролитую на Восточном фронте. Русским платят неважно, но берут охотно, организуя им бесплатный проезд из Белграда и Константинополя до заводских ворот. Казачество предпочитает крестьянский труд на виноградниках Шампани и Прованса, но лучше всех устроились те, кто попал в Донской казачий хор имени атамана Платова или в группу кубанских джигитов генерала Павличенко. Ими заинтересовался Голливуд.

Куском хлеба попрекают братья-славяне нашего земляка в Югославии: «Проклятый рус, я работаю на тебя!» Между тем, всю систему высшего и среднего образования отсталой страны, где уровень неграмотности достигал 80 %, поднимали наши соотечественники. «Вчера прибыл в Любляну к профессору Ясинскому. Вечером к нему пришли профессор Спекторский и профессор из Субботицы Г.В. Демченко, т.е. собрались — бывший ректор и попечитель Киевского учебного округа, бывший директор Киевских женских курсов и бывший проректор Киевского университета. Три большие культурные силы выбросила Родина-мать во время революции» — с горечью констатировал Дмитрий Скрынченко в своей дневниковой записи от 8 августа 1931 года (см. «Эмигрантский дневник Д.В. Скрынченко» // «Славянский альманах 2008». — М., 2009). Впрочем, на Западе думали иначе.

Две России живут как бы параллельно и сами по себе. Только 100-летний юбилей Пушкина объединит их ненадолго в тот драматический 1937-й. Кровавую вакханалию репрессий не остановила даже великая юбилейная дата.

Последних лицеистов «добивали» на Соловках. Вина их состоялась лишь в том, что поминали они на встречах 19 октября не только усопшего лицеиста Пушкина, но и царя-мученика Николая II, расстрелянного с семьей в Екатеринбурге. Стоя под дулами палачей князь Голицын мысленно отправил последнее прости миру пушкинской строфой: «Друзья мои, прекрасен наш союз! Он, как душа, неразделим и вечен…».

И впервые за долгие годы вздохнул, наконец, с облегчением: «Устал я от жизни…»

«замело тебя снегом, россия»

Жизнь в эмиграции «ломала» многих. Вчерашние атеисты становились истово верующими, убежденные патриоты готовы были смириться с потерей Родины, лишь бы сгинул ненавистный им Советский строй, а самые непримиримые становились вдруг энтузиастами «новой жизни» в СССР.

Очевидно, тут переплелось многое, а главное — тоска по Родине. Этим коварно пользовалось «всевидящее око с Лубянки» — резидентура ОГПУ-НКВД, заполонившая Францию. Наконец, обманутые чекистами люди просто не могли себе представить степени безнравственности тех, кто вербовал их. Одним из обманутых и оказался Сергей Эфрон, муж Марины Цветаевой. Роман их начинался в Коктебеле у Волошина, в мае 1911-го. И не знали они, что жизнь их оборвется тридцать лет спустя. В Гражданскую Эфрон провел три года на передовой и не запятнал себя трусостью, но «сломался» на любви к Родине, как и Дмитрий (актер Олег Меньшиков) из фильма «Утомленные солнцем» Никиты Михалкова. В сентябре 1937-го Сергей Эфрон участвовал в ликвидации советского резидента-невозвращенца Игнатия Рейсса. За Эфроном гналась по пятам французская полиция, и доставили его «домой» — на Лубянку. Там он и погиб в октябре 1941-го, через полтора месяца после самоубийства Марины.

«Замело тебя снегом, Россия» — надрывно поет Надежда Плевицкая в парижском кабаке, а зал рыдает, уже сотни раз слушая этот хватающий за душу романс. Господа офицеры утирают слезы, стараясь не думать о том, как бы перехватить несколько франков на оплату своего номера в скверном отеле.

Жизнь певицы поражает фантазию: деревенская девушка, начинала она в «Яре», потом пела вместе с Собиновым, а затем — покорила сердце самого Государя Императора. Рядом с нею некто Ковальский, в прошлом — корниловский офицер. Он давно уже завербован ОГПУ, а в 1930-м завербует и саму певицу вместе с мужем ее, генералом Добровольческой армии Николаем Скоблиным.

Увы, жизнь на широкую ногу требует жертв, когда слава в прошлом.

С годами, эта супружеская пара погремела на всю Европу. Вместе бежали они из Совдепии, обвенчались на Галлиполи, причем посаженным отцом их стал сам генерал Кутепов, глава РОВС, похищенный в конце 20-х чекистами по заданию из Москвы в ходе операции «Трест». В сентябре 1937-го исчез и его преемник, генерал Миллер: он не вернулся в парижскую канцелярию РОВС. Исчез и Скоблин, его ближайший помощник. По одной из версий, его переправили в Испанию, где погиб он вскоре (скорее всего — от пули НКВД). На совести Скоблина и смерть Тухачевского, растрелянного в июле 1937-го (по делу о сотрудничестве с германской разведкой). Мавр сделал свое дело…

На процессе Плевицкой выступал Деникин (Скоблин и его пытался заманить в ловушку). Плевицкая не пережила и 2-х лет каторги: она умерла при невыясненных обстоятельствах. Как видно, судьба распорядилось справедливо.

«ценой изгнания все оплатить сполна…»

Год 1941-й расколол эмиграцию на два непримиримых лагеря. Дмитрий Мережковский, выступая по радио в поддержку Гитлера, сравнивал германского фюрера с Жанной д'Арк.

Но были иные. На деле доказали они, что любят Родину, что они потомки тех, кто громил шведов под Полтавой и гнал Наполеона до Парижа.

«Я русская и не хочу изменять своей родине!» — гордо крикнула гестаповцам княгиня Вики Оболенская. Ей, участнице французского Сопротивления, 4 августа 1944 года отрубили фашисты голову в берлинской тюрьме Моабит. Красавице Вике было всего 33 года…

Мать Мария (в миру — Елизавета Кузьмина-Караваева, а в прошлом — поэтесса Серебряного века), Ариадна Скрябина (дочь известного композитора), 22-летний К.А. Радищев, потомок революционера — все они приняли мученическую смерть.

Неутихающую с годами боль изгнанника выразил поэт Дон-Аминадо в стихах, ранящих душу, как ожог:

Не уступить. Не сдаться. Не стерпеть.
Свободным жить. Свободным умереть.
Ценой изгнания всё оплатить сполна.
И в поздний час понять, уразуметь:
Цена изгнания есть страшная цена.

Подробнее о событиях, приведших к Октябрьской революции см. книгу «1917 год. Очерки. Фотографии. Документы»