ЖЗЛ
«СМ-Украина»
Жил Александр Герцович, еврейский музыкант…
Владимир Скрынченко
журналист
Киев
8975
«Он Шуберта наверчивал / Как чистый бриллиант». Этот шедевр Осипа Эмильевича Мандельштама давно уже стал классикой и занимает в его творческом наследии особое место. В поэзии он тонко чувствовал музыку стиха, а «живая музыка была для него необходимостью» — вспоминал о поэте Артур Лурье. Отмечали это и многие его современники. «В музыке Осип был дома» — писала о нем Анна Ахматова в «Листках из дневника». Ощутил «музыкальное очарование» поэзии Мандельштама и Максимилиан Волошин: «Мандельштам… — это прирожденный певец…» Нотное письмо ласкало его глаз не меньше, чем музыка — слух, а с детства полюбил он Чайковского — на всю жизнь, полюбил до болезненного исступления. И в этом — немалая заслуга его матери, Флоры Овсеевны Вербловской, профессиональной музыкантши. В поэтическом сознании Осипа Мандельштама оживали нередко «концертные спуски шопеновских мазурок» и «парки с куртинами Моцарта», «нотный виноградник Шуберта» и «низкорослый кустарник бетховенских сонат», «черепахи» Генделя и «воинственные страницы Баха». Путь Мандельштама на поэтический Олимп шел стремительно: Сорбонна и Гейдельбергский университет, общение с Александром Блоком и Николаем Гумилевым, увлечение старофранцузским эпосом и Франсуа Вийоном, Шарлем Бодлером и Полем Верленом. Успевал он участвовать в поэтических мистериях Вячеслава Иванова на его знаменитой Башне, где окунулся в ауру литературной жизни Серебряного века, а одной из главных удач своей жизни считал дружбу с Анной Ахматовой и Николаем Гумилевым, Бенедиктом Лившицем, Борисом Кузиным и Мариной Цветаевой. Он родился в Варшаве 130 лет тому, а затем в его жизни был Петербург... Колдовской сумрак белых ночей, «оград узор чугунный» Летнего Сада и Невский проспект, воспетый Гоголем, надолго запали в душу Осипа Эмильевича. Лишь десятилетие спустя вернется он в свой «город, знакомый до слез, / До прожилок, до детских припухлых желёз…»
прототипы и герои Почему среди евреев так много музыкантов? Видно, потому, что одна только музыка могла смягчить их безысходную тоску, стереть из памяти слезы грусти о родных патриархальных местечках, откуда были родом. Испокон веков музыка была для них отдушиной, помогала «излить душу» и уйти в мир иной — мир гармонии от чуждой им действительности. Но музыкант-еврей всегда играет — в жизни и в музыке, еще и потому, что целиком отдаться чувству невыносимо трудно. И музыка помогает ему в этом… К тому же музыка никогда не была престижным занятием; и евреям не ставили больших препятствий при поступлении в музыкальные учебные заведения. Вот так и появилось в СССР многочисленное племя евреев-музыкантов… Старт профессиональной карьеры многих еврейских музыкантов пришелся на 1930-е годы, время становления «социалистического реализма» во всех сферах культуры. Повлияло это и на музыку, в которую просочилась терминология и дух первых пятилеток. Заговорили о «советском исполнительском стиле», эталоном которого считался пианист Эмиль Гилельс, подчеркивались такие характерные черты его пианизма, как «несгибаемая воля», «бьющая через край энергия» и «железная выдержка». Неслучайно на всесоюзных и международных конкурсах неизменно побеждали евреи — Эмиль Гилельс и Яков Флиер, Лев Вайнтрауб, Яков Зак и Давид Ойстрах. К моменту написания стихотворения «Жил Александр Герцович…», весной 1931 года поэт гостил в Москве у «брата Шуры» — Александра Эмильевича Мандельштама, который жил тогда в в квартире № 3 старинного дома № 10 по Старосадскому переулку. Эта была огромная московская коммуналка из девяти комнат, в которой обитало до 12 семей. Она чем-то напоминала знаменитое общежитие Бертольда Шварца, в котором поселились в те же времена Остап Бендер с Кисой Воробьяниновым, герои знаменитого романа И. Ильфа и Е. Петрова «Двенадцать стульев». И в той же коммуналке, приютившей Осипа Мандельштама, обитало одновременно два Александра Герцовича, причем одну из комнат, по воспоминаниям Элеоноры Гурвич, вдовы «брата Шуры», занимал Александр Герцович Айзенштадт, скрипач в каком-то оркестре. Но был еще один Александр Герцович — Беккерман — сосед за стенкой, который частенько «бренчал на рояле», чем сильно досаждал обитателям квартиры. По свидетельству Раисы Сегал, соседки Александра Эмильевича, «среди многочисленных жильцов нашей квартиры было два брата, оба музыканты: Григорий и Саша Беккерманы. Саша был старшим, он не стал профессиональным музыкантом… — вспоминала Раиса, — Он стал врачом-гинекологом… У них была небольшая комната, почти всю ее занимал колоссальный рояль. Я очень любила …слушать, как Саша играет Шопена, Шуберта, Листа…». Вот этот Александр Герцович Беккерман и есть герой стихотворения «Жил Александр Герцович…»; это ему подарил поэт бессмертие… Упоминается он и в справочнике «Вся Москва» за 1928 год. О том, какую именно «сонату вечную» имел в виду герой стихотворения, мнения исследователей разделились. Так, кое-кто утверждает, что в стихах говорится о шубертовской сонате си-бемоль мажор, одной из последних трех сонат композитора. Но есть еще иная версия — предполагают последнюю серию экспромтов Шуберта (опус 142). Немало сказано об этом поэтическом шедевре Осипа Мандельштама. По жанру это — городской романс, который словно просится на музыку, и не дает читателю опомниться, захватывая его как вихрь. Еще бы! Ведь творец этого шедевра жил музыкой и сумел отыскать для нее в недрах просторечья такое ласкающее и нежное слово, как «голуба»: «Нам с музыкой голубою / Не страшно помереть…» И первое, что приходит в голову как объяснение этой фразы, фактически парафраз поговорки «помирать так с музыкой». По воспоминаниям Эммы Герштейн о чтении Мандельштамом последней строфы стихотворения «Лето» Бориса Пастернака, поэт сокрушался, «…что невозможно сделать нотную запись, чтобы передать звучанье третьей строки…» В эссе «Разговор о Данте» Мандельштам утверждает, что поэтическая материя «постигается лишь через исполнительство, лишь через дирижерский полет». Кажется, никто из тех, кому посчастливилось слышать чтение Мандельштамом своих стихов, не обошелся, вспоминая об этом, без музыкальных ассоциаций. «Читал он торжественным и спокойным голосом, — вспоминал Артур Лурье, скандируя на классический лад и сопровождая кадансы пассами; он то широко разводил руками, то поднимал и опускал их таким образом, словно успокаивал разбушевавшиеся волны». «Музыка — содержит в себе атомы нашего бытия, — писал Мандельштам в статье «Пушкин и Скрябин», — и является первоосновой жизни».
«мне на плечи кидается век-волкодав…» У «брата Шуры» жилось не очень уютно: на кухне гудели 16 примусов и целый хор соседских голосов, по коридору бегали дети, а за стеной гремел рояль. Однако ничто не могло отвлечь поэта от творчества: после пятилетней паузы опять пошли стихи. Этому способствовала творческая командировка поэта на Кавказ по маршруту: Армения-Сухум-Тифлис. Но во многом они обязаны общению поэта с учёным-биологом Борисом Кузиным, с которым познакомился в Армении во время командировки. Человек разнообразных дарований, талантливый зоолог-систематик, Борис Кузин, будучи гётевским типом ученого, счастливо сочетал в себе мыслителя и художника. «Личностью его пропитана и моя новенькая проза, — писал Мандельштам о Кузине, — и весь последний период моей работы». Затянувшееся молчание поэта не прошло даром. Остались в прошлом газетная поденщина, автобиографическая проза «Шум времени» и повесть «Египетская марка». Он выпускает сборник статей «О поэзии», самостоятельно изучает итальянский и читает в подлиннике «Божественную комедию» Данте. Со временем напишет и поэтическое эссе «Разговор о Данте». Поэтическая немота, длившаяся годами, мучила его. Как всегда, не хватало денег. Он работал ночами, при свете ночника, превращая пестрый сор московского быта в чистое золото поэзии. Первые стихотворные строки набрасывались буквально на клочках бумаги, а «расшифровывались» под утро. Московская коммуналка стала на время творческой лабораторией поэта. Здесь им написаны стихотворения, без которых немыслимо представить себе поэзию «зрелого Мандельштама». Поэтический дар Мандельштама достиг расцвета, однако по-прежнему его нигде не печатали. Его творчество никак не вписывалось в убогий формат метода «социалистического реализма» с его насильственной политизацией во всех сферах культуры. Мандельштам чувствовал враждебное к себе отношение литературной критики тех лет. Советскому читателю казался он буржуазным эстетом, у которого все в прошлом, а прежних его читателей разбросали по свету бури революционного времени (многие из них оказались в эмиграции). Что же дальше? Как жить в мире, который менее всего нуждается в его поэзии и в нем самом? «Меня не принимает советская действительность», — вздыхал Мандельштам как-то в беседе со своим биографом Сергеем Рудаковым. И поэт бросает ей вызов, вступает с ней в непримиримое противоборство. Поэзия Мандельштама начала 1930-х годов — это поэзия вызова. Так появилось его программное стихотворение «За гремучую доблесть грядущих веков…», в котором поэт с грустью размышляет о трагизме собственной судьбы в сталинскую эпоху, где чувствует себя затравленным волком: «Мне на плечи кидается век-волкодав, / Но не волк я по крови своей…» Буквально в то же время, в марте 1931-го в письме к Станиславскому Михаил Булгаков выражает ту же мысль: «На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк... Со мной и поступили, как с волком». Как видно, немало человеческих судеб оказалось искалечено сталинской эпохой, немало видных деятелей культуры испытали на себе ее звериные «когти» (в галерее жертв — Борис Пильняк, Исаак Бабель, Бенедикт Лившиц, Всеволод Мейерхольд, Соломон Михоэлс, Марина Цветаева и многие другие). «Век-волкодав» отомстил и поэту…
акт самоубийства? В ноябре 1933 года Мандельштам написал антисталинскую эпиграмму «Мы живем, под собою не чуя страны…», в которой не побоялся высказать всю правду о трагедии и страданиях народа под владычеством кремлевского тирана. Политический портрет Сталина вполне узнаваем («Кремлевский горец»), и Мандельштам, далеко не герой по натуре, смело изобличает тирана и демоническую суть тоталитарной системы его власти. Поэт не удержался и прочитал эпиграмму узкому кругу друзей. Борис Пастернак, один из первых слушателей, совершенно иначе оценил акт гражданского мужества Мандельштама: «То, что вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства, который я не одобряю...» Подсознательно Сталин воспринял эпиграмму как своеобразный комплимент его всемогуществу («как подковы, кует за указом указ»). Позабавило его и карикатурное изображение ближайших соратников, раболепно пресмыкающихся перед ним («он играет услугами полулюдей…»). И потому вердикт вождя («Изолировать, но сохранить») вполне объясняет дальнейший ход событий. Поэта арестовали в мае 1934-го, а вскоре последовал и приговор: три года ссылки в уральскую глухомань — городок Чердынь, что на севере Пермского края, куда Осип Мандельштам отправился с женой Надеждой Яковлевной. Страдая галлюцинациями, поэт выбросился из окна, расшибся и сломал плечо. Подробности этих дней находим в воспоминаниях Анны Ахматовой: «Надя послала телеграмму в ЦК. Сталин велел пересмотреть дело и позволил выбрать другое место, а потом позвонил Пастернаку: «Если бы мой друг поэт попал в беду, я бы лез на стену, чтобы его спасти… Но ведь он же мастер, мастер?» — допытывался Сталин (очевидно, ему было важно мнение Пастернака о месте Мандельштама в поэтической иерархии страны). Смягчению участи Мандельштама способствовал и политический флирт Сталина с интеллигенцией накануне Первого съезда Союза писателей (он проходил в августе 1934 года). В Германии тем временем фашисты жгли книги, и на таком политическом фоне Сталин рассчитывал привлечь на свою сторону «мастеров культуры» всей планеты. Поэтому хлопоты Анны Ахматовой и Пастернака увенчались успехом. Поговаривали, что на Сталина повлиял Николай Бухарин, главный редактор газеты «Известия», написавший вождю: «Поэты всегда правы, история за них». Итак, участь поэта была решена: из Чердыни ему позволили перебраться в Воронеж, где супруги Мандельштам жили около трех лет. Жили в нищете. Изредка им помогали деньгами немногие не отступившиеся от них друзья, близкие люди, мать Надежды Яковлевны, артист Владимир Яхонтов и Анна Ахматова. Время от времени поэт подрабатывал в местной газете и в театре. Именно здесь написал он свой знаменитый цикл стихотворений — «Воронежские тетради», которые высоко оценила Анна Ахматова. Воронеж помог поэту многое переосмыслить. Расширился его творческий диапазон, глубже и многограннее стало постижение им духовных глубин бытия. Не осталось и следа от прежнего пессимизма; его переполняла теперь энергия оптимизма и жажда жизни. Творчество поэта в этот период поднялось на небывалую ранее высоту. Срок ссылки закончился в мае 1937-го, и супруги Мандельштам, полные радужных надежд, вернулись в Москву, да не в добрый час, а в самый разгар невиданного по своим масштабам террора. Разрешение жить в Москве поэт не получил, а в его кооперативную квартиру вселился некий очеркист Николай Костарев, причем поручителем за него был никто иной, как глава Союза писателей СССР Владимир Ставский. Оставаться в столице поэту, осужденному по знаменитой 58-й статье, было просто опасно. «Время было апокалиптическое, — вспоминала Анна Ахматова о своей последней встрече с Мандельштамом. — Беда ходила по пятам за всеми нами…» (Сгущались тучи и над Анной Ахматовой: с апреля 1938-го ее сын Лев Гумилев содержался во внутренней тюрьме НКВД в Ленинграде, где подвергался «интенсивным» допросам). Поэт еще строил планы на будущее, но судьба распорядилась иначе… Очевидно, пришло время прятаться, а не «высовываться»: 1937 год — не 1934-й. Союз писателей был создан, флирт Сталина с интеллигенцией закончился, комедию гуманности разыгрывать было незачем. Наступило время «ежовых рукавиц»… И в ночь с 1 на 2 мая 1938 года Мандельштам был арестован вторично по доносу Ставского. В заявлении на имя наркома внутренних дел Николая Ежова бывший чекист Ставский потребовал «решить вопрос о Мандельштаме», а его стихи обозвал «похабными и клеветническими». Заодно и донес на тех, кто выступил в защиту поэта (это были Иосиф Прут и Валентин Катаев). Приговоренный к отбыванию наказания за «контрреволюцию», Мандельштам был отправлен по этапу на Дальний Восток. По рассказу Ильи Эренбурга со слов очевидца, приведенному в книге «Люди, годы, жизнь», Осип Мандельштам, уже смертельно больной, читал у костра сонеты Петрарки своим друзьям по несчастью. До Колымы поэт не доехал; он умер от тифа 27 декабря 1938 года, вдали от родного Петербурга, в пересыльном лагере неподалеку от Владивостока. Тело его вместе с другими усопшими пролежало до весны непогребённым, а затем захоронено в братской могиле. И теперь образ поэта-мученика, убитого тираном за сказанную им правду, станет вечным символом и жертвой сталинской эпохи…
память и памятник Память о поэте хранили немногие из оставшихся в живых, среди них — вдова Надежда Яковлевна, его друзья — Илья Эренбург и Эмма Герштейн, Сергей Рудаков, Наталья Штемпель и Анна Ахматова, которая называла своего ученика поэта Иосифа Бродского, будущего лауреата Нобелевской премии по литературе, «младшим Осей». Этой хрупкой и слабой, но исключительно целеустремленной женщине пришлось испытать на себе всю тяжесть страшной сталинской эпохи и с честью выдержать ее чудовищный и безжалостный пресс. Ибо в самые трагические годы своей жизни Анна Ахматова писала: «Но в мире нет власти грозней и страшней, / Чем вещее слово поэта». Ее пророчество сбылось и в посмертной судьбе Осипа Мандельштама. Голос поэта услышали потомки. Уже в 60-е годы вышли в свет его прозаические произведения — «Разговор о Данте» и ряд других, а в 1973 году издали, наконец, сборник его избранных стихотворений в элитной серии «Библиотека поэта». К 100-летнему юбилею со дня рождения поэта, в 1991 году было основано Мандельштамовское общество, объединившее профессиональных исследователей и ценителей творчества Мандельштама, выпущена юбилейная открытка с оригинальной маркой, а на фасаде здания Сорбонны появилась посвященная поэту мемориальная доска. За последние десятилетия открыты памятники Мандельштаму во Владивостоке, Воронеже и в Петербурге — во дворе Фонтанного дома, где жил поэт, и у здания Двенадцати коллегий Петербургского университета, где учился. Не забыт поэт в Москве: бронзовая голова его, установленная на четырех кубах из базальта, заняла свое законное место в сквере неподалеку от дома № 10 по Старосадскому переулку, где у «брата Шуры» написал он свой поэтический шедевр «Жил Александр Герцович…» А в Воронежском литературном музее постоянно действует выставка, посвященная Осипу Мандельштаму. Есть улица Мандельштама в Варшаве, где родился поэт. Но главный памятник поэту — его поэзия, звучащая как музыка; ее очарование и волшебство ощущаешь в каждой его поэтической строке. Тайна поэзии Мандельштама до сих пор не разгадана. Размышляла о ней и Анна Ахматова, стремясь определить ее истоки и место в истории мировой поэзии: «Но кто укажет, откуда донеслась до нас эта новая божественная гармония, которую называют стихами Осипа Мандельштама?» Эти слова поэта Ахматовой — достойный памятник поэту Мандельштаму... Дата публикации: 1 июня 2020
Постоянный адрес публикации: https://xfile.ru/~00oeu
|
Последние публикации
Выбор читателей
|