Мы достойны того, чтобы напоминания о великом поэте Николае Заболоцком появились на улицах Петербурга, Уржума, Казани. И особенно в Москве, на Хорошевском шоссе, где стоял дом. в котором он написал главные свои произведения. Лучше всего — в маленьком сквере, соединяющем то, что было дорого ему: деревья, камни, звезды, лица зверей, искривленность авангарда, покой античности и проблеск зеленого луча… Читайте Заболоцкого — и вам откроется многое, что не открылось даже ему самому.

Поэт Николай Заболотский (эта фамилия тогда писалась именно так) родился в пригороде Казани, на ферме губернского земства, где его отец, агроном Алексей Агафонович, служил управляющим. Мать, Лидия Андреевна, урожденная Дьяконова, тоже служила по земской части — сельской учительницей. Из самих имен заметно, что мать происходила из духовного сословия, отец же был выходцем из крестьян (вспомним пушкинское примечание к имени Агафон в «Онегине»: «Сладкозвучнейшие греческие имена, каковы, например: Агафон, Филат, Федора, Фекла и проч., употребляются у нас только между простолюдинами»).

Николай был крещен 25 апреля (8 мая) 1903 года в казанском храме Святой Варвары. Из-за противоречий с новым губернским агрономом Алексей Заболотский был отстранен от руководства фермой и направлен земским страховым агентом в Мамадышский уезд. Разумеется, советские биографы искали в этой истории след разгулявшейся реакции, но, судя по всему, имел место обычный производственный конфликт «хорошего с лучшим».

Вскоре председатель земской управы Уржумского уезда нашел для опытного агронома работу по специальности в соседней Вятской губернии — волостным агрономом. С 1913 года Николай обучался в реальном училище Уржума — по сей день этот город лучше известен как родина Сергея Кирова.

В 1920 году, окончив школу, ставшую к тому времени «единой трудовой», сын агронома приехал в Москву и попробовал себя на медицинском и историко-филологическом факультетах университета, но вскоре перевелся на отделение языка и литературы Петроградского педагогического института им. Герцена. После окончания института Заболоцкий (решивший писаться через «ц») отслужил двухгодичную срочную службу в кавалерийской части, расквартированной на Выборгской стороне Ленинграда.

В 1927 году Николай стал наконец литературным работником — его приняли в Госиздат, в отдел детской литературы, которым руководил Самуил Маршак, с симпатией и надеждой относившийся к товарищам Заболоцкого по неформальной группе ОБЭРИУ (Хармсу, Введенскому, Владимирову, Левину) и близкому к ней кругу молодых писателей — от участника Гражданской войны, красноармейца Николая Олейникова, редактора журналов «Чиж» и «Ёж», до бывшего (тайного) белогвардейца Евгения Шварца. Для «Детгиза» впоследствии Заболоцкий создаст самые большие свои прозаические произведения — пересказы для детей «Гаргантюа и Пантагрюэля» и «Легенды о Тиле Уленшпигеле».

Жизненный опыт Заболоцкого к тому времени состоял из двух половин: созерцания природы и крестьянской жизни казанских и вятских мест — и оголенного, полуказарменного быта опустошенного революцией Петрограда, и нэповского Ленинграда. Из второй части родился его авангардный сборник «Столбцы» (1929). Из синтеза обеих — полуавангардная «Вторая книга» (1937). Авангардные вещи, опубликованные в этих сборниках и в журнале «Звезда», он в зрелом возрасте соберет под названием «Столбцы и поэмы» — противопоставив их собственным «Стихотворениям».

Недоброжелательные советские критики утверждали, что Заболоцкий «под маской юродства» издевается над новой жизнью города и преобразованием деревни. Доброжелательные же объясняли, что ранние, натуралистические образы его — это сатира на «мещанство». Разумеется, в «Столбцах» немало иронии, эрудированному читателю откроются элементы пародии на чужие произведения — от Бенедиктова до Пастернака. Этим Заболоцкий сродни поэтам наших дней, которых зачастую знают как представителей «русского рока» или «альтернативной музыки». Однако Заболоцкий не был ни «кулацким» идеологическим диверсантом, ни советским сатириком. Он был поэтом стихии.

Стихия — это необязательно бури и протуберанцы, хотя Заболоцкий написал изрядную долю «Столбцов и поэм» как раз о социальной буре, чуть затихшей, чтобы вновь подняться, переломав и его самого: в 1938 году он был арестован вместе со многими другими ленинградскими литераторами, о чем написал «Историю моего заключения». Освободился из лагеря он в 1943-м, уже с больным сердцем. Жил на поселении в Казахстане, где с ним воссоединилась жена с детьми. А в 1946-м благодаря прославленному переложению «Слова о полку Игореве» добился разрешения проживать в Москве: сначала снимал часть дачи в Переделкине, а затем получил квартиру в «немецком» доме на Хорошевском шоссе, где и скончался 14 октября 1958 года.

Стихия Заболоцкого многолика. Это монотонно шевелящийся человейник. Это умирающая каждый миг живая природа. Это даже стоящая зеркалом вода. Это подвижная земная твердь. Это звездный свет. Это время. Это размышляющий о бренности человек. Это живущий сам по себе факт культуры. Это преследующие даже законченного агностика или убежденного атеиста видения замогильных теней и неясного полуязыческого-полуевангельского света.

Пушкинский Вальсингам пел об упоении, приходящем на краю мрачной бездны. Заболоцкий напоминает, что мрачная бездна повсеместна и разверзается поминутно, но упоения он ищет в том, что кто-нибудь или что-то непременно превозмогает эту бездну.

Афоризм «Ars longa, vita brevis» переводят неверно, с ложным оптимизмом: значит он всего лишь «Учение длинно, жизнь коротка». Однако для Заболоцкого жизнь — бренный предмет, зато растекающаяся по миру мысль обладает задатком вечности. Мысль Заболоцкого вновь и вновь пыталась начертать поэтический образ не-здесь и не-сейчас, когда разум и воля наделят человека бессмертием природы, а природу поднимут до человеческого стремления к гармонии и ненасилию. Хотя сегодня и человек, стремящийся к ним, кажется безумным волком (из одноименной поэмы), а подобный огненному зверю Марс — «дух, полный разума и воли, лишенный сердца и души» — по-прежнему внимательно созерцает несчастную Землю.

Про Заболоцкого немало сказано, будто он вернулся от авангарда к классическим формам лишь от пережитого ужаса. Ему, повидавшему гибель друзей и врагов и восемь лет проведшему в заключении и на поселении, было чего опасаться. От большей части страхов он избавился только в последнюю тысячу дней жизни — после ХХ съезда. Однако из опасений, смешавшихся с разочарованиями, Заболоцкий уничтожал написанное (кто знает — не большую ли часть оригинальных строк?) или не писал, пробавляясь переводами и пересказами. Но почти не писал того, что было надо, и не писал так, как было кем-то положено. Он менял «пусть дорога уводит в тюрьму» на обобщенное «во тьму» (менее опасное, но и более охватное), но концовку все равно оставлял непроходную для последних сталинских сезонов:

Нет на свете печальней измены,
Чем измена себе самому.

Заболоцкий менялся, но не изменял себе. Иначе сразу после освобождения он не повторял бы в новых стихах мистериальные мотивы «Второй книги».

Иначе, уничтожив дозаключенческую «Осаду Козельска», Заболоцкий бы не написал «Рубрука в Монголии», наверняка возрождая многое из сожженного. Возможно, он не успел огранить всего, как хотел: не вполне с его «антиформалистской» декларацией «Читая стихи», обращенной к собственному же опыту, сочетаются иные чересчур «столбцовские», фигляристые строки того же «Рубрука», в основе по-второкнижному созерцательно-экстатического.

В поздней лирике Заболоцкого нет измены раннему себе. Просто «Противостояние Марса» для него — такое же самоосмысление, как и «Читая стихи»: только в одном случае «нашим выдумкам», дерзновенным до жестокости, ставит преграды поэзия, а в другом — им противостоит самый источник поэзии, душа Земли. Заболоцкий вынес для своего творчества негромкий, но стратегический вывод, что разум и воля, покуда ими владеет звероподобный дух беспощадного делания, не избавят мир от страданий.

Вероятно, и здоровье Заболоцкого, подточенное заключением, было окончательно разрушено любовной неразберихой последних лет: жена уходила от него к другому, и он уходил от жены к другой — чтобы умереть, как только все вернулось на круги своя. Но этой катастрофой был еще порожден и цикл «Последняя любовь». Таким парадоксальным образом Заболоцкий, человек давно и крепко семейный, внезапно, уже угасая, впервые запечатлел себя как автор любовной лирики, воздвигнув одну из ее вершин в русской поэзии.

Поэзия Заболоцкого оставляет парадоксальное впечатление еще и тем, что, в отличие от многих авангардистов, он поэт будто не пост-, а предхристианский. «Бегство в Египет» его подано пускай как бред больного , но по сути литургично. Христос родился и жил как человек, но и человек рождается и живет как Христос, даже если он больше чувствует себя дохристианским велемудром-волхвом. И последняя, оборвавшаяся запись, сделанная Заболоцким, стоит памяти не меньшей, чем державинская «Река времен».