Микалоюс-Константинас Чюрлёнис — прожил всего 35 лет и оставил нам в наследство бесконечность Вселенной. Человек, на примере которого можно доказать очевидную невероятность: каждый несчастливый гений счастлив по-своему…

Мнения о нем разделились еще при жизни. Одни утверждали: он — великий музыкант. Другие называли гениальным художником. Третьи вообще не признавали его искусство, не понимая, как звуки могут стать зримыми, а краски певучими.

Сегодня музыка Чюрлёниса не просто современна — она опережает и наше время. За любую картину мастера в Америке готовы заплатить миллион долларов. Но разве можно оценить в денежных единицах бескрайность и бессмертную красоту души гения, щедро отданную им людям?..

Он ушел, чтобы остаться жить навсегда. Провожая Чюрлёниса, это чувствовали все. И, резюмируя общее ощущение, Мстислав Добужинский записал: «Смерть… делает все его искусство… подлинным и истинным откровением. Все его грезы о нездешнем становятся страшно значительными...»

РОЖДЕННЫЙ С МУЗЫКОЙ

Эдуардас Межелайтис:

«Если правда, что благодаря пылающему горячечному мозгу гениев народы и времена прозревают свое будущее и тогда рвутся к нему, то Чюрлёнис был для своего народа именно таким художником, был предтечей, возвещенным из грядущей космической эры».

Он появился на свет в любви, и первыми звуками, которые этот ребенок научился выделять в земном мире, стали органные пассажи и переливы задушевных литовских песен. Органистом служил его отец — грамотный крестьянин-самоучка. Песни пела мать — владевшая несколькими языками дочь евангелиста, бежавшего из Германии от религиозных преследований.

Он был их первенцем. Крестили его двойным именем — Микалоюс-Константинас, но поскольку мальчик родился подданным Российской империи, русским вариантом стало Николай Константинович Чурлянис. Привычное нам «Микалоюс-Константинас Чюрлёнис» утвердилось гораздо позже, а в детстве будущего гения звали просто Константом.

Заметив, что сын все время вертится в костеле возле органа, Чюрлёнис-старший решил посадить его за инструмент, и к семи годам Констант не только знал нотную грамоту и свободно играл с листа, но пытался даже импровизировать.

Родители, наблюдая тягу сына к музыке, были по-настоящему огорчены — семья не располагала средствами, чтобы дать ему хорошее образование. Из сохранившихся документов известно, что «Николай-Константин Константинович Чурлянис, десяти лет, из крестьян, успешно окончил курс в Друскининкайском народном училище». По уму, надо было бы отправлять талантливого ребенка учиться дальше — в гимназию, в губернский город Гродно. Но поскольку денег на это не было, следующие три года Констант, практически ничем, кроме музыки, не занимаясь, провел в Друскининкае. Причем музицировал он так часто и блестяще, что один из друзей семьи, варшавский врач Юзеф Маркевич, однажды расчувствовался и написал о вундеркинде в письме своему знакомому, страстному меломану князю Огинскому (внуку того самого автора «Полонеза»).

В своем поместье, в Плунге, князь содержал небольшую оркестровую школу, куда и пригласил учиться играть на флейте тринадцатилетнего сына друскинкайского органиста. Мальчик был абсолютно счастлив, а его быстрые успехи и заметное прилежание произвели на мецената такое впечатление, что он решил отправить Чюрлёниса для дальнейшего обучения в Варшавский музыкальный институт.

АЛОГИЧНОСТЬ ОЧЕВИДНОГО

Анна Остроумова-Лебедева: «Он был среднего роста, молодой, худенький, с пушистыми светлыми волосами и голубыми глазами. Производил он впечатление болезненного и хрупкого...»

Попав из заштатной Плунги в большой, известный насыщенностью своей культурной жизни город, Чюрлёнис с головой погрузился в открывшуюся перед ним возможность — творить, создавать, самовыражаться! В Варшавском музыкальном институте все, от профессора до студента-первокурсника, боготворили в те годы Шопена, музыка великого поляка звучала едва ли не из каждого окошка.

Двадцатилетний Констант, попав под власть концентрированно-нервных, виртуозных фортепьянных пьес, почувствовал: исполнительства ему уже недостаточно. Пора сочинять романтические фортепианные миниатюры. Нельзя сказать, чтобы из-под его пера ложились на нотную бумагу истинные шедевры, однако непосредственность и экспрессия произведений Чюрлёниса обратили на себя внимание любителей музыки. Некоторые из них даже были напечатаны в альманахе «Меломан».

Дни летели за днями. Чюрлёнис, отрешаясь за роялем от земного, все свое время отдавал музыке. Происходившая вокруг бытовая суета казалась ему серой в сравнении с рисовавшимися в мозгу мелодическими картинами. Переполнявшие душу звуки, вырываясь наружу, наслаивались друг на друга, выстраивались в блестящие гармонические гирлянды. Жизнь казалась прекрасной. Он был счастлив, предвкушал: еще шаг, еще час, еще день — и из-под его пальцев выплеснутся наружу водопады прекрасного, которые, смыв наносное, освободив людские души от пут повседневности, очистят, расцветят и переустроят все вокруг.

А между тем сокурсники, многих из которых он даже не знал в лицо, считали его по меньшей мере странным. Профессора же, обратив внимание на явно талантливого да к тому же чрезвычайно добросовестно относившегося к учебе студента, искренне прочили ему блестящее будущее. И оно, это будущее, было уже не за горами.

Как только в 1899 году в качестве дипломной работы Чюрлёнис представил кантату для хора и оркестра De profundis («Из глубины воззвал к Тебе, Господи, Господи, услыши глас мой…» — 129-й Давидов псалом), сомнений не появилось ни у одного из преподавателей — одаренному выпускнику нужно выдать диплом с отличием и предложить должность директора музыкальной школы в Люблине. Но каково же было общее удивление, когда молодой человек, не объясняя причин, наотрез отказался от высокооплачиваемого, перспективного места и поместил в газетах объявление: «Выпускник Музыкального института дает за небольшую плату частные уроки фортепиано».

Поступок был абсолютно алогичен. Все, кто знал Чюрлёниса, принялись искать причины такого странного решения и, перебрав возможные, с их точки зрения, варианты, сошлись в одном: да бог его знает… Возмутителя же спокойствия пересуды вокруг его имени не волновали ни в малейшей степени. Близких друзей (да, собственно, вообще людей, чье мнение ему было бы небезразлично) он не имел и иметь не стремился. В его душе жила прекрасная музыка. Музыка-мечта. Музыка-идеал. Музыка-совершенство, в одночасье рождавшаяся целиком, от первого до последнего звука, и властно требующая фиксации на нотном листе.

Почти два года (1900–1901) понадобилось Чюрлёнису, чтобы написать симфоническую поэму «В лесу». Пролетели они для него быстро или растянулись на бесконечно долгий срок — знал лишь он сам. Время, ограниченное слишком коротким отпущенным ему на земле сроком, имело для гения свою скорость. Но однажды настал день, когда на нотной линейке был выведен последний знак и занесены в тетрадь стихов новые строчки:

Я полечу в далекие миры,
в край вечной красоты, солнца и фантазии,
в заколдованную страну…

После чего можно было начинать собирать вещи, чтобы ехать учиться в Лейпцигскую консерваторию.

ВО ВЛАСТИ ГРЕЗ

Ромен Роллан: «Просто невозможно выразить, как я взволнован этим поистине магическим искусством, которое обогатило не только живопись, но и расширило наш кругозор в области полифонии и музыкальной ритмики. Каким плодотворным могло бы быть развитие этого открытия в живописи больших пространств, в монументальной фреске! Это новый духовный континент, и его Христофором Колумбом, несомненно, останется Чюрлёнис!»

Приехав осенью 1901 года в Германию, Чюрлёнис, для которого общепринятые условности не имели никакого значения, объявил дирекции консерватории, что, безусловно, хотел бы здесь учиться. Но! Господа директоры должны принять одно обязательное условие: он требует, чтобы его наставниками стали Карл Генрих Карстен Райнеке и Саломон Ядассон!

Наивная горячность молодого человека вызвала у профессоров легкую улыбку, однако отказывать имевшему блестящие рекомендации абитуриенту не стали. Занятия начались. И в первом же письме, которое Чюрлёнис отправил из Люблина домой, значилось:

«Пишу коротко. У меня появилось много работы. Время бежит: играю, пою, читаю, и мне почти хорошо...»

Слово «почти» было написано не случайно. Музыки, заполнявшей в Варшаве все помыслы, Чюрлёнису неожиданно для него самого оказалось теперь недостаточно. В его жизни появились не менее интересные вещи: история, литература, естественные науки, классическая и современная философия. Он запоем читал Гюго, Достоевского, Гофмана, Ибсена, Эдгара По. В его мозгу рождались стихи:

А антимир, где черное бело,
А антимир, где темное светло,
Во сне, уйдя от всех земных забот,
Сегодняшнего вижу антипод…

Он действительно видел. Упивался своими картинами-грезами, каждая деталь которых жила, по-своему вплетаясь в целостную структуру мира и видоизменяя всю Вселенную в зависимости от собственного движения. Это не было музыкой, потому что выражалось зрительными образами. Искрящийся, ежесекундно меняющийся калейдоскоп страстно хотелось хотя бы на миг остановить, привязать к сиюминутности. И желание выстроить визуальную гармонию однажды подсказало Чюрлёнису единственно правильное решение. Пришел час, когда он написал брату:

«Купил краски и холст. Наверно, ты скажешь, что холст мог бы пригодиться на что-нибудь другое. Мой дорогой, я тоже чувствую угрызения совести из-за этих истраченных марок, но должен же я иметь на праздники какое-то развлечение».

Родные, привыкнув к непостижимой смене его стремлений и понимая, что без возможности самовыражаться их Констант просто погибнет, не выказали ни малейшего неудовольствия. И тем же летом, вернувшись домой на каникулы, начинающий живописец полностью отдался новому увлечению.

Первые листы Чюрлёниса — написанные с натуры деревенские пейзажи со свинцово-серым небом — достаточно банальны. Только-только начав набивать руку, художник не решался дать волю воображению. Буйство фантазии прорвется позже. Выплеснется отказом от статичности, стремлением сдвинуть живопись с неподвижной точки. Облака в «Роще» столкнутся в стремительной борьбе, деревья в «Колокольне» сгрудятся и примутся передавать свои формы всему, что их окружает. В «Замке», «Лицах» и «Покое» природные стихии, перемешавшись, сотрут границу между сном и явью. С каждой новой работой все более властно начнет прорываться наружу драматическая живопись-музыка, имя которой будет найдено значительно позже.

Когда в 1904 году в Варшаве открылась Школа изящных искусств — высшее учебное заведение, устроенное по образу и подобию Петербургской академии художеств, Чюрлёнис уже был уверен в собственном предназначении. Убеждение, что он наконец-то нашел путь, который был ему предопределен от рождения, насыщало его счастьем. Мечты исполнялись, надежды реализовывались. По дороге в Варшаву Чюрлёнис писал брату:

«К живописи у меня еще большая тяга, чем прежде, я должен стать художником. Одновременно я буду продолжать заниматься музыкой и займусь еще другими делами. Хватило бы только здоровья, а я бы все шел и шел вперед!»

Он шел. Двигался без остановки, заслоняясь от повседневной суеты сменявшимися в мозгу причудливыми живописно-мелодическими образами. Но при всей своей гениальности был все-таки человеком. И однажды жизнь ворвалась в созданный его воображением мир. Эта жизнь имела гармонично звучавшее и не менее гармонично графически выражавшееся имя: София Кимантайте…

ШАГ В БЕССМЕРТИЕ

Анна Остроумова-Лебедева: «Он изображал огромные мировые пространства. Краски его были нежные… и звучали как прекрасная музыка… Через год он психически заболел».

Они познакомились в Вильнюсе, где в 1906 году проходила Первая литовская художественная выставка. Три десятка картин Чюрлёниса вызвали у большинства зрителей непонимание. Отвечая на бесчисленные просьбы объяснить: «А в чем, собственно, смысл этой вашей работы?» — он почти пал духом. Сомнений в том, что идет верным путем, у художника не появилось, но вопрос, почему же эти люди не понимают очевидного, бился в мозгу, вызывая нестерпимую боль и желание как можно скорее укрыться, остаться наедине со Вселенной.

София Кимантайте не терзала его просьбами разъяснить смысл картин. Ей все в них показалось хотя и не совсем понятным, но уж точно чарующе прекрасным. Единственное, что ее удивило, — почему этот литовский художник, вице-председатель Вильнюсского художественного общества, которого к тому же называют родоначальником национальной симфонической музыки, практически не знает родного языка?

Спросив об этом напрямую и увидев ответ в его глазах, она предложила: «Хотите, я возьмусь вас обучать?», услышала радостное: «Конечно!» — и со следующего же дня принялась открывать ему мир литовской поэзии и прозы.

Он занес в тетрадку стихов:

Любовь — это мгновение блеска
всех солнц и всех звезд.

Он создал серию «Сказок» и лучший из своих циклов — космические фантазии «Знаки зодиака», о которой Паустовский написал:

«Пожалуй, никто из художников не передавал с таким мастерством ночь и звездное небо, как это сделал Чюрлёнис в серии своих картин «Знаки зодиака»…

Она стала его музой, сделалась единственной в мире Женщиной:

«Хотел бы я окружить тебя маем, полным запаха цветов и тишины, а под ноги твои бросить прекраснейший ковер Махарани, сотканный из золотой паутины и хризантем белее снега… Я хотел бы создать симфонию из шума волн, из таинственной речи столетнего леса, из мерцания звезд, из наших песен и бескрайней моей тоски…»

Чюрлёнис был счастлив и благодарен возлюбленной за все: за то, что нежданно ворвалась в его жизнь. За то, что оказалась способна стоически переживать постоянное безденежье. За то, что вдохновила его на картины, увидев которые петербургские мирискусники приняли его как равного в свои ряды.

Они обвенчались в 1909-м. София стала единственным человеком, почувствовавшим, что Чюрлёнис, разговоры о душевном недуге которого становились все настойчивей, совсем не болен. Она понимала: ее муж просто живет в другом, недоступном простым смертным мире, и рождаемые полетом его воображения живописная музыка и музыкальная живопись — суть стремление великого творца переустроить Вселенную и даровать людям абсолютное счастье.

Выставки, концерты, встречи с интересными людьми сменяли друг друга, превращая каждый день в праздник творчества. А тем временем порывы экзальтации Чюрлёниса сменялись длительными периодами тяжелой депрессии. Все глубже погружаясь в созданный его грезами мир, он работал по 24 часа в сутки.

Встревожилась ли София, заметив, что в творчестве мужа все чаще и настойчивей появляется тема смерти, кладбища, ухода? Скорее всего, нет. Она была уверена: впереди у Константа бесконечность. И лишь настойчивые уговоры друзей, встревоженных тем, что Чюрлёнис, запершись в комнате, не выходит даже к обеду, заставили ее пойти на крайний шаг — перед наступлением нового, 1909 года определить мужа в варшавскую Пустельницкую клинику для душевнобольных.

То, что произошло дальше, принято считать трагедией. Пробыв в больнице около года, Чюрлёнис покинул этот мир. Его последним письмом стала коротенькая записка жене с поздравлением по поводу рождения дочери Дануте…

Даже те, кто был к нему при жизни недоброжелателен, сошлись во мнении: ушел величайший из великих. Друзья сокрушались о том, как много он мог бы еще создать. И лишь София была уверена: он не умер! Мастер просто вырвался из связывавшего парение его гения тяжелого тела и переместился в бесконечность Вселенной, где можно продолжать творить, не оглядываясь на время.

Она его любила. И до конца своих дней ни разу не усомнилась: Констант здесь, он рядом. Он просто переместился в таинственный город Райгардас, легенду о котором знают в Литве все.

Прекрасный богатый город скрылся когда-то глубоко в земле, а жители его стали звездочками и улетели на небо. Потому-то люди, богатые душой, слышат иногда ночами, при полной луне, далекую музыку и видят смутные, но прекрасные картины. И очень многие из тех, кому Райгардас приоткрыл свои тайны, уверены: это — живописная музыка Микалоюса-Константинаса Чюрлёниса…