Малой родиной сына штабс-капитана был форт Александровский, расположенный у самой кромки. Здесь он и родился в 1862 году. А потом малой родиной стал уездный город Бирск Уфимской губернии, где пахло медом, дегтем, рогожей. Послушный мальчик не прогуливал гимназию. На заре своей жизни мечтал стать священником. Но Петербургский и Казанский университеты пустили в распыл его религиозность. Душой приложившись к народу, молодой революционер нашел свое место среди борцов с существующим строем. В 1885 году народный заступник угодил за решетку. Затем из тюрьмы был выслан в Иркутск. Летом 1888 года в тумане моря голубом белел одинокий парус, уносивший Владимира Львовича, сбежавшего из ссылки за границу. Хочешь издавать в Женеве «Свободную Россию», не ищи спонсоров. Бурцев работал пером, жил аскетом. И тогда, и позже «все имущество помещалось в маленьком ручном саквояже».

ЗАКЛЮЧЕННЫЙ 4-42

Весной 1892 года Бурцев приехал в Париж. Из мемуаров современника: «Довольно высокий, худощавый. Владимир Львович лукаво и добродушно смотрел на все своими немного насмешливыми, проницательными близорукими глазами». Попытка сплавить его в Россию рейсом Марсель – Одесса не удалась. Незаживающим ожогом в душе Бурцева осталась ненависть к предателям, провокаторам, к тайной полиции.

Начальник российского зарубежного сыска Петр Рачковский получил штаб-квартиру в Париже, на улице Гренель. Особняк принадлежал посольству. Дипломаты в охотку сотрудничали с тайной полицией. Впрочем, без собачьей преданности, как много позже, а сохраняя осанку благородства. Рачковский поставил сыск и основательно, и широко. Посетив столицу Соединенного Королевства, Петр Иванович в тонах почти скорбных доложил начальству, что Лондон – второй после Парижа центр российской крамолы. Информацию о русской колонии на Темзе высоко ценили в городе на Неве. Еще выше ее ценят историки. Говорят, что каждый заведующий заграничной агентурой со временем попадает в историю, если только не попадает в историю преждевременно. Петр Иванович старался попасть в историю как надо. В Лондоне филенчатую дверь в логово нищего эмигранта украшал картонный прямоугольник с разбойным призывом: «Долой царя!» Так же были озаглавлены статьи Бурцева в газете «Народоволец». Василия Львовича арестовали в декабре 1897 года. «Общество друзей русской свободы» (либеральные английские интеллигенты) учредило комитет в его защиту. Депутаты палаты общин сделали запрос правительству: освободите русского. Британский адвокат сказал: подсудимый выразил свое мнение, правое или неправое. Он может публиковать его в стране, где свободу, завоеванную долгим и трудным путем, должны оберегать свято. Прокурор разъяснил: если бы обвиняемый требовал отставки царя – это его личное мнение. Формула же «Долой царя!» – это подстрекательство к убийству, щель в доспехах ненавистника российского монарха. И прокурор с ликованием вонзил в нее стрелу правосудия. Бурцеву предъявили обвинение в возбуждении к убийству «лица, не состоящего в подданстве Его Величества», т. е. Николая II, и потребовал десять лет! Судья, семь раз отмерив, так укоротил, что, ей-богу, животики надорвешь со смеху: восемнадцать месяцев. И что же? С высоты всероссийского престола раздалось: «Отличный результат!»

Рачковский потер руки. Однако и вздохнул: определил-таки беглого каторжника в каторжную тюрьму, да жаль не русскую. А в Пентенвильской каторжной шили мешки, щипали корпию, вязали чулки. Ни дать ни взять инвалидный ларек, но зек не управлялся с бабьим рукодельем. В сталинские времена его бы признали вредителем, только бы этого Бурцева и видели... А он ничего, номер 4-42 уцелел. И с чулком на коленях дожидался конца срока, а заодно и исхода столетия.

ОХОТНИК ЗА ПРОВОКАТОРАМИ

Летом 1899 года закончилось полуторагодичное заключение в английской тюрьме. Царский манифест в октябре 1905 года даровал общую амнистию. После пятнадцати лет эмиграции Бурцев вернулся в Россию. Его никто не встречал, никто не ждал. Разве что филеры. Остановился в питерской гостинице недалеко от Николаевского вокзала. А редакция была на Спасской, 25, где с января 1906 года начал выходить популярный и сенсационный журнал «Былое». Окна редакции светились, как иллюминаторы. Чтобы излишне не дразнить цензуру, на обложке значилось: издается при ближайшем участии Бурцева. Вера Фигнер, недавняя узница, ворчала: «Это настоящий ястреб, налетает на всех стариков и слушать ничего не хочет о наших физических немощах: вынь да положь ему... воспоминания». Впоследствии Василий Львович издал уникальный сборник материалов о деятельности революционеров «За сто лет» (1800–1896).

Николай Морозов, Вера Фигнер, Герман Лопатин и многие другие провели в каменном панцире крепости вдесятеро больше времени, чем он вязал англичанам чулки. Любовью младшего брата любил этот «ястреб» вчерашних шлиссельбуржцев. Они обладали поразительной живучестью, интеллектуальной и физической энергией. Эти люди были и сотрудниками, и корректорами, и «бюро проверки». А посетителей Бурцев принимал во второй половине дня.

Двое из них ошеломили опытного издателя и редактора. Первый – плотный брюнет, лицо холодное, холеное, глаза стальные, властные, чуть раскосые. Представился: Алексей Александрович Лопухин, действительный статский советник. До назначения директором Департамента полиции был прокурором в Петербурге, Москве, Твери и Харькове. Во времена Лопухина виртуозные провокации как средство цвели махровым цветом. По долгу службы Лопухин знавал провокаторов, включая кровавого маклера Азефа. Знал, конечно, и режиссеров мрачных спектаклей.

Недовольный порядками, царившими в его ведомстве, Лопухин пошел ва-банк, написал высшему начальству докладную записку. Плюрализм приемлем в любом ведомстве, кроме сыскного. Его выдворили из Министерства внутренних дел по третьему пункту давней, времен Николая I, инструкции: без объяснения причин и права обжалования. Однако вопрос: зачем отставной директор Департамента полиции переступил порог «Былого»? Отойдя от «работы», Лопухин, конечно, знал прошлое Бурцева. Досье «О сыне штабс-капитана Владимире Львове Бурцеве» было пухлое, второй том начали, «пасли» неотступно. Прошлое было «бомбическим», точнее, «публицистически-бомбическим», но из песни слова не выкинешь.

Знал Лопухин и другое: оставаясь «вне партий», он всегда называл себя народовольцем, хотя симпатизировал эсерам. Террор не проповедует, вооруженное восстание 1905 года называет «несчастьем». Позиция антиправительственная, но не экстремистская. К государю императору не испытывает ничего, кроме глубоко личной ненависти как к источнику всех зол и бед России. Эти бурцевские эмоции сильно огорчали старых жандармских офицеров. Говорили: «Таких, как Бурцев, надо топить, как щенков, сразу после рождения». И, словно бы подыскивая смягчающее обстоятельство, приговаривали задумчиво: «Одно только надо сказать: не жид».

Второй раскаявшийся сыщик был моложав, носил очки и смахивал на семинариста: «Вы – Бурцев. Я вас знаю очень хорошо. Вот ваша карточка. Я взял ее в Департаменте полиции, по этой карточке вас разыскивали. Служу чиновником по особым поручениям при Охранном отделении. Не могу ли быть чем-либо полезен революционному движению?»

Это был Михаил Ефимович Бакай. Бурцев ответил, что его как литератора интересуют вопросы провокаторства в революционном движении. И вскоре новый знакомый стал верным помощником «крысолова».

В 1907 году иллюминаторы «Былого» ослепли, журнал захлопнули, как люк. За дезорганизацию заграничного сыска был арестован Бакай. Бурцев ждал своей очереди. Что выбрать? Россию без свободы или свободу без России? Он выбрал последнее и прыгнул за борт. Выплыл в Париже. Настало редкостно счастливое время, когда можно думать что хочешь и говорить, что думаешь. «Свободу для себя как литератора я ставил выше всего. Ей подчинил все в своей жизни».

После всяческих передряг он попал сюда, на улицу Люнен, где вскоре объявился и Бакай. Деятельность Бурцева, связанная иногда с риском для жизни, в качестве главы негласной службы безопасности началась с разоблачения агентов охранки среди революционеров. Она была очень неудобна и для руководителей эсеров, и для Департамента полиции. Жандармский историк генерал Александр Спиридович тонко и точно подметил драму Бурцева. Да, он раскрыл больше тридцати провокаторов и этим невольно сеял внутрипартийную подозрительность, всеобщее недоверие друг к другу, «глубокая ненависть была ответом ему со стороны партийной эмиграции».

Начальник Петербургского охранного отделения генерал Александр Герасимов: «Бурцев был моим злейшим врагом в качестве разоблачителя моих лучших сотрудников в борьбе с революционным движением».

Но честность и бескорыстность Бурцева делали его арбитром в определении политической порядочности подозреваемых лиц. И ему удалось расшифровать короля провокаторов.

ЗВЕЗДНЫЙ ЧАС

То был Евно Фишелевич Азеф – один из основателей партии эсеров, член ЦК, глава боевой организации. Партийные клички Толстый, Иван Николаевич, Валентин Кузьмич.

Партия эсеров вышла в лидеры «на кратчайшем пути к революции», придав террору главную роль в борьбе за свои идеалы. Азеф шестнадцать лет вел преступную двойную игру: руками боевиков убивал высших сановников и военных, а своими руками посылал на каторгу и виселицу выданных фанатиков-террористов. Кредит доверия и кредит денежный он черпал разом из двух корыт. Департамент полиции платил «Евгению Филипповичу» четырнадцать тысяч в год, не считая чрезвычайных единовременных денег! Благодаря хитрости, изворотливости этому оборотню удавалось избегать разоблачений как с той, так и с другой стороны.

В истории российского сыска колоритная, изощренная, талантливая фигура. Хамелеон, инстинкт самосохранения которого был равен его безмерному страху перед грядущим возмездием за двойное предательство...

В 1904 году в Питере убит министр внутренних дел Вячеслав Плеве, а в 1905-м московский генерал-губернатор великий князь Сергей Александрович, что подняло авторитет Азефа на недосягаемую высоту. И при этом трещала шкура руководителей охранки!

Нельзя, однако, не вспомнить Лопухина. Именно он, подтвердил Бурцеву факт давней охранной службы Азефа. И еще один человек – Герман Лопатин – светил Бурцеву, как свеча предыконная. С ним он познакомился в далеком 1884 году. Шлиссельбуржец с восемнадцатилетним стажем посещал редакцию «Былого» нелегально. Ему перевалило за шестой десяток, и после освобождения казалось, что Шлиссельбург каменный он поменял на живой – со стенами из соглядатайствующих глаз и доносящих языков. Права на жительство в Петербурге Лопатин не имел. Поселился в Вильно. Город ему нравился, но не нравились приставленные филеры. На их языке он значился Плисовым, по той бархатной куртке, которую имел обыкновение носить. Полиция денно и нощно шагала за «освобожденным». Здесь он попал под надзор жандармского ротмистра, бывшего помощника смотрителя... в Шлиссельбурге.

Он просился, но в Петербург не пускали. А за границу отпустили – «лечить нервы». Дабы показать изюминку департаментского патриотизма. Там полагали, что пусть уж лучше персона нон грата вертится на Западе, нежели зловредничает в родном отечестве. Так вот, летом 1908 года рослый, крепкий, импозантный старик с окладистой седой бородой, похожий на ветхозаветного пророка, вышел из вагона «Норд-экспресса»...

«КРЫСОЛОВ»

Главным, определяющим делом Владимира Львовича осенью 1908 года было дело Азефа. Спрятавшийся от членов партии под псевдонимом Евгений Филиппович Раскин, он же Виноградов, уже давно находился у него под колпаком. Бурцев добился третейского разбирательства. Фактически слушалось дело не Азефа, а Бурцева. За то, что тот «клеветал» на Азефа и называл его провокатором. Суд вершился в Париже без участия короля провокаторов. А тот, кто избегает суда, сознается в преступлении.

Азеф понимал, что, если Бурцев докажет, что он осведомитель, свои его просто убьют. Судьями были выбраны Герман Лопатин, Петр Кропоткин, Вера Фигнер. Ветераны революции, а во главе благороднейший анархист с мировым именем. Обвинители от партии: Борис Савинков. Виктор Чернов, Михаил Натансон.

Для Бурцева это дело было настолько большим и крепким орешком, что сама жизнь висела на волоске: если бы он не сумел доказать факта провокации, то пустил бы себе пулю в лоб. Два раза партию предупреждали: Азеф – провокатор. Руководство эсеров не верило, тщательного расследования не провело – поверило его сумбурным объяснениям.

Чернов заранее торжествовал, как режиссер, успешно поставивший трудный спектакль. «Бурцев будет раздавлен, – предсказывает он. – Ему придется каяться в суде». Трое представителей партии произносят пылкие речи, прославляют Азефа, настойчиво уличают Бурцева в преступном легкомыслии, с которым тот отнесся к репутации заслуженного революционера.

Этот «римский папа», конечно, безгрешен. Но уже на первом слушании суд почувствовал горькую правду, ясно увидел всю омерзительную систему провокации.

Петля, наброшенная Бурцевым на Азефа, стала затягиваться. Дело трагически ясно, но обвинители Бурцева и теперь проявляют совершенно изумительную слепоту. «Посоветовавшись втроем, Чернов, Натансон и я, – пишет в своих воспоминаниях Савинков, – решили, в случае оправдательного приговора Бурцеву, идти на прямой конфликт с судом. Ни в малой степени мы не подозревали Азефа. Все обвинения казались нам не только печальным, нелепым и оскорбительным недоразумением, но и лишенными всякого основания». Поистине: «Видеть невидимые, но подлинные грехи человеку иногда мешают видимые, но мнимые добродетели».

Первым в защиту Азефа выступил Чернов. В его пятичасовой речи, подвергшей слушателей своеобразному измору, было много красноречия, но мало убедительности. Лейтмотив: «Смолкни, Львович, и не смей ты один скиптроносцев порочить!»

Вторым выступил самый горячий защитник Азефа – Борис Савинков. Он оскорблен вдвойне: и за себя, и за Азефа, которому предан чистосердечно. В конце своей речи он повернулся к Бурцеву, жестикулируя правой рукой, проговорил с пафосом: «Вместо необоснованных обвинений, пятнающих имя великого революционера и вносящих страшную дезорганизацию в святое дело террора и революции... я призываю вас как историка революционного движения сказать – есть ли в истории русского освободительного движения... более блестящее имя, чем имя Азефа?» Бурцев ответил в стиле Цицерона: «Его имя и деятельность более блестящи, чем имена и деятельность Желябова, Сазонова, Гершуни, но при условии, если он честный революционер. Я же убежден, что он негодяй и агент полиции».

После двухчасового перерыва слово было предоставлено Владимиру Львовичу Бурцеву. «В том, что в партии эсеров есть центральная провокатура, я убежден давно. В этом убеждены и члены партии. За это говорили многие события, и прежде всего полный паралич террора».

Эта осведомленность отнюдь не случайна. Слишком опасная полицейская фигура затесалась в ряды эсеров. Да и сама внешность Азефа производила отвратительное, отталкивающее впечатление: круглый, шарообразный череп, невообразимо толстые губы, которые не могли прикрыть усы, мясистые щеки, расширяющееся от нижней части лба лицо.

Он расстраивал все запланированные теракты.

Лето 1906 года... Государство в лице Столыпина объявляет войну террористам. В партии много провалов. Охранка висит на хвосте. Семнадцать боевиков арестованы в Москве и Петербурге. Повешены Зильберберг, Сулятицкий, Никитенко, Синявский, Лебединцев, Синегуб. Изъяты крупные партии динамита. Для выяснения ситуации на месте из-за границы в Россию посылается Гершкович. Одновременно с этим Азеф метнул депешу в известный дом у Цепного моста. Никого ловить не надо. Бабочка-боевик сам летит на огонек. Гершкович удушен на эшафоте.

Далее «крысолов» продолжает: «Что провокатор работает под псевдонимом Раскин, установил Бакай. Не буду рассказывать, сколько пришлось положить труда, чтобы систематизировать все, относящееся к неизвестному Раскину. Все собранные, тщательно выверенные факты указывали с безусловной очевидностью, что Раскин – Азеф».

Суд, заседания которого (с перерывами) продолжались весь октябрь, шел к своему логическому завершению. Звенья цепи обвинения замыкались одно за другим. Бурцев, исходил из очевидных, неопровержимых доказательств и фактов. И сила их была не в числе, а в весомости. Обратив обвинителей в обвиняемых, он обвинил и партию в злостном попустительстве, стоившем жизни десяткам самоотверженных революционеров. Азеф нанес партии глубочайший нравственный удар, поколебавший веру в людей.

Публицист и философ Василий Розанов с искренним изумлением напишет: «Что же это за партия такая? Что это за революционеры, борцы за новую жизнь, если они долгие годы глядели в глаза человеку, от всего вида которого так и разит Иудой, предателем. И долгие годы верили ему, слушались его, преклонялись перед ним». 7 января 1909 года ЦК ПСР официально объявил его провокатором, но поймать и разобраться с ним эсерам так и не удалось. Как герой известной сказки, и от бабушки ушел, и от дедушки ушел... Клоп, которого нельзя раздавить танком.

«ЗДЕСЬ МНЕ ВСЕ ЗНАКОМО…»

Наш герой пересек Ла-Манш. Лондонский издатель выдал ему крупный аванс. Бурцев заглянул в Брайтон, где жил князь Кропоткин. Преступные замыслы оставили маститого анархиста, и он стал твердым оборонцем. Главный марксист Плеханов тоже. А на оборонцев по должности Львович уповает напрасно: арестуют, как пить дать арестуют. Ибо для охранки его арест не что иное, как желание спрятать концы в воду.

...А море было спокойным, небо безоблачным. Но вот он, гром среди ясного неба: «Прошу следовать за мной!» О, этот возглас, мгновенно цепляющий к ногам галерные цепи. «Прошу», – повторил жандармский ротмистр, и унтеры, как дружки на свадьбе, взяли Бурцева под белы ручки. Арестовали его на финской портовой таможне. Не дали перевести дух: курьерский, купе, проезд бесплатный, эскортом пятеро служивых. Не дали взглянуть на град Петра – казенная карета, зашторенные окна: «Пошел!» Департаментские рифмовали «апартамент» и «регламент». Надели на Бурцева арестантский халат, штиблеты сменили на бахилы. Обвиняемых в политических преступлениях обычно держали в крепости. Потом он рассказывал: «Здесь мне все было знакомо. И сама камера, где до вас не долетает ни единый звук, за исключением шагов часового, прокрадывающегося, как охотник, от одной двери к другой, чтобы заглянуть в дверные окошечки. И решетки, и тюремные порядки, и прогулки на дворе». Петропавловская крепость. Трубецкой бастион.

Лежа на койке, руки под головой, Бурцев терялся в мрачных догадках. Он полагал, что арест отзовется широкой кампанией в его защиту, а на поверку «не слышно шума городского». Пришел адвокат Александр Керенский, депутат Госдумы. «Какую вы сделали громадную ошибку, – сказал он Бурцеву, минорно вибрируя голосом оперного солиста. – Какую ошибку! Нужно всеми силами протестовать против войны, а вы ее защищаете, оказывая поддержку правительству». И Александр Федорович дал понять, что это не только его, Керенского, мнение. И верно, вариации на ту же тему услышал Бурцев и от других адвокатов левого толка. Парадокс: он, поддерживая правительство, сидит в тюрьме, они, «пораженцы», гуляют на воле.

Мщение за прошлое, за борьбу с провокацией? Политическая глупость. На пятом месяце предварительного следствия отвезли Бурцева на Шпалерную, в дом предварительного заключения, что означало близость судебного процесса. Через этот дом прошли многие видные большевики. Вот в какую тюрьму доставили Бурцева. Ему еще предстояло знакомство с парой соратников Ульянова-Ленина, а в перспективе маячила тюрьма большевицкая. Но пока здесь, на Шпалерной, в предварительном заключении, Львович таял, читая весточку от экс-народовольца Лопатина. О своем семидесятилетии Герман Александрович ни слова. Ага, укоризна, мягкая, дружеская: сидите, Львович, в яме, да яма-то «самовыкопанная». И ниже: к вашему возвращению в Россию с пониманием и одобрением отнеслись многие. Двадцать лет спустя Бурцев вспоминал весточку как ласточку: «Эти строки его письма были для меня праздником».

В январе 1915 года зала Петроградской судебной палаты наполнилась орденоносцами. Среди них было несколько высших сановников и придворных дам. Пришел посмотреть на изобличителя Азефа, не без сочувствия, и отставной премьер граф Сергей Юльевич Витте. Подсудимого ввели в судебную залу, как избалованного вниманием зрителей актера. Орденоносцы вытянули шеи и привстали, опираясь на подлокотники кресел. По всему помещению прошло какое-то едва заметное движение... Прекрасно, когда к тебе прикованы все взоры и говорят шепотом: «Вот он, Бурцев!» Черный сюртук, наглухо застегнутый, в руках котелок. Щуплый, сутулый, бородка клинышком, рыжевато-седоватые волосы ежиком. Ничего примечательного, конторщик. Но что за черт, почему-то ужасно неприятно встречаться с близоруко-прищуренными глазами этого конторщика: какое-то странное, почти гипнотическое ощущение, будто тебя схватили за руку, а ты руку-то запустил в чужой карман и оттого сам же пребываешь в растерянности.

Настенные портреты императоров – два Александра, один Николай. Дед, отец, внук смотрят на подданного, никогда не присягавшего своим государям. Высочайшее неудовольствие имеет оттенки. Александр II Освободитель словно бы отпускает прегрешения. Александр III Миротворец, угрюмый, сдается, все же понимает подсудимого, потому что и сам едва терпел перлюстрацию и провокацию. Николай II, несомненно, отпрыск романовского рода, которого природа одарила многими отрицательными чертами. Кажется, что Николай Александрович вот-вот сделает устало-примирительный жест: «Ах, господа, господа, повторяю вслед за дедом: я и так дал народу много свободы и считаю, что в каждом человеке заложен «инстинкт» нравственности, совести...»

На процессе Бурцев повторял то, что объяснял перед отъездом из Франции, то, что говорил на предварительном следствии. А его обвиняют... Нет, не в дезорганизации зарубежного сыска. А «за намерение возбудить неуважение к особе ныне царствующего государя императора». То есть преступление, заключающееся в оскорблении его величества... И в доказательство цитируют газету «Будущее» за 1913 год, где он из номера в номер помещал резкие статьи против правительства и лично против царя. Всякий раз, когда секретарь, декламируя обвинительный акт, приводит выдержки из газетных материалов, он невольно понижает голос и запинается, а публика, напрягая слух, едва сдерживает нетерпеливое: «Громче! Громче!» Сановная чернь в охотку внимает поклепам на государя. Так, наверное, клопы с особым сладострастием сосут голубую кровь.

В приговоре не находишь цитат, от которых волосы встанут дыбом. По Бурцеву, у Николая II «любовь к преступлениям», «недобрая усмешка губ», «лень к делам», «подозрительность» и т. д. Правда, абзац обобщающий звучал щедринской уничижительностью: у государя императора «неустройство мыслительного аппарата, машина, где одни винты ослаблены, другие перевинчены, третьи растеряны». Словно наспех одарила Немезида этого отпрыска романовского рода всеми отрицательными чертами его представителей и дала так мало положительного. Прокурор, безропотно несущий свой крест, потребовал – по закону, строго по закону – каторги. Адвокат Василий Маклаков отлично поставленным бархатным голосом доказывал «возможность ссылки». Председатель-сенатор и члены Судебной палаты приняли возможное за необходимое, дабы облегчить государю возможность амнистировать заблудшего.

Поговаривали, что Николаю Александровичу советовали простить вчерашнего Бурцева ради сегодняшнего. А министр Щегловитов заладил про Макара и телят. Бурцев еще с ним потолкует, у них будет досуг. А теперь надо выслушать приговор.

В МОНАСТЫРСКОМ ЗАКЛЮЧЕНИИ

Из зала суда Владимира Львовича вывели жандармы, рослые, как гвардейцы-преображенцы. Шашки наголо, хватят от мозжечка до кончика, а дальше сам развалишься. Несколько часов осужденного ждал, сообщает репортер газеты «Речь», шлиссельбуржец Герман Лопатин. Но им едва удалось поздороваться. Жандармы немедленно увели Бурцева в дальний темный угол коридора. Приговор нельзя назвать жестким: ссылка на поселение в Сибирь. Через Урал и Сибирь в Красноярск, а оттуда – на край света, в Туруханский край, в село Монастырское. Хоть и дотянулись туда телеграфные провода, но почту доставляют раз в месяц. «Оторванность от российской жизни невероятная. Время тут остановилось».

В мемуарном фрагменте, опубликованном в 1933 году, читаем: еще в дороге, на этапах большого пути, встречались ему большевики. «У нас велись нескончаемые страстные споры о войне. Большевики доходили до пропаганды активно помогать немцам». А здесь, в селе на Енисее, Львович нашел «человек 25 ссыльных». Из оппонентов по-монастырски мемуарист упоминает Свердлова и Сталина.

Бурцев точными штрихами аттестует своих оппонентов. Первый – ближайший помощник Ленина, сыгравший впоследствии «ужасную роль». Второй – «преемник Ленина» и «московский диктатор». Сталина Свердлов откровенно недолюбливал. Эта острая нелюбовь возникла между ними здесь, в селе Монастырском. Какое-то время будущие видные большевики проживали в одном доме. Но это совместное пребывание оказалось недолгим. Почему? Свердлову не понравился образ жизни Сталина, в частности его капризность. И Свердлов переехал в другой дом. Но это не помешало и тому и другому возмущаться Бурцевым. Еще бы! Эта сволочь с бородавкой на щеке клеветнически утверждает, что Ильич – предатель, ибо настойчиво пропагандирует пораженчество. (В мемуарах Львовича проскальзывает гремучая змейка: «Большего о Ленине я тогда еще не знал».) О «товарище Андрее» (Свердлове) «клеветник» бросает неодобрительно: «…подладился к начальству и пользовался особыми привилегиями». О Сталине – ничего. Характерно это отсутствие впечатления.

Едва наш герой притерпелся, рыбку ужинал, как его «выдернули» на этап. Ни юстиция, ни главное тюремное управление напрямую причастны не были. Другой почерк. Почерк охранки – уберегала икса от бурцевских «инстинктов сыскного агента». Немного воды утечет, а местный исправник, откуда ветер подует, сомлеет в откровенностях. «Если б вы знали, – улыбчиво скажет он Бурцеву, – какие инструкции я имел относительно вас!» Чертовски жаль, пожил бы Львович дольше бок о бок с Джугашвили… Но начальство предписало выслать его подальше – в село Бугучанское: полсотни дворов по-над быстрой, строптивой Тунгуской. А между тем Бурцев не ведает, что газета «Русское слово» уже указала «первый признак поворота правительства к некоторой либерализации». Этим признаком, по словам газеты, стало высочайшее разрешение вернуть его из ссылки.

«Заграница нам поможет!» – бодро восклицал знаменитый персонаж сатирического романа. Помогла: во французских газетах опубликовано обращение социалистов к царю с просьбой освободить журналиста-союзника. Правда, Бурцева брали под колпак гласного надзора полиции.

НЕДОБИТЫЙ?

Полтора года Бурцев только и видел, что жандармов, тюремщиков, ссыльных, каторжников. Но вот возвращается... Возвращается со своим неизменно потертым, в проплешинах саквояжиком. Пароходы, пристани, вагоны третьего класса, ожидания у семафоров на полустанках и вокзальные ожидания пересадки. Долгий путь из азиатской России в европейскую. Бурцев и двадцать лет спустя, волнуясь, вспоминал сибиряков: «Меня поражало богатство сил у этих людей, их даровитость, их способности, их знания. Свободная мысль била в них ключом. В них чувствовались залежи огромных сил. За границей этого нет, Россия богаче ее силами и внутренне свободнее…»

То был канун, начинающаяся расплата для российской власти.. А прозаически так: пожив в Москве, он зажил в Петрограде, сперва на Гончарной, потом на Шпалерной. Теперь и Керенский, и Временное правительство понимают, что Россия не та страна, которая, не задумавшись, всадит нож в спину своему союзнику. А поэтому поддерживают лозунг «Война до победного конца». Казалось бы, позиции Керенского и Бурцева совпадали. Увы, Львовичу были свойственны всяческие несовпадения. Кредо Бурцева: конституция, принятая Учредительным собранием, многопартийный, дееспособный парламент, но только без «монастырских».

Чего же он бушевал, цепляя пером и брызгая чернилами? Либерал, республиканец, публицист, радостно взволнованный подъемом масс, начинает шуметь в своей газете «Общее дело». Теперь, после падения самодержавия, давний враг трона и династии считает, что Ленин и ленинцы предают страну и демократическую революцию. «Товарищи» Троцкий, Рязанов, Каменев, Ленин с их демонстрациями для ниспровержения правительства и для захвата власти – предатели Родины» («Общее дело», номер от 30 сентября 1917 года). А раз так, то возникло, не могло не возникнуть подозрение о германских субсидиях Ленину.

В середине 1920-х годов с ним переписывался Пьер Лоран, французский контрразведчик. В одном из его писем, сохранившихся в архиве, читаем: «В 1918 году, когда я жил в России, у меня в руках были значительно более веские доказательства (т. е. весомее, чем у Бурцева) о сотрудничестве большевиков и немцев». Эту информацию Лоран мог получить и по своим каналам, и от полковника контрразведки Бориса Владимировича Никитина. «Парвус, – вспоминал Никитин, – был главным консультантом германского правительства по России, а Ганецкий был его помощником и одновременно доверенным лицом Ленина. Эти сведения о Парвусе, Ленине и Ганецком может подтвердить вам Бурцев».

Немцы, конечно, понимали, что большевики преследуют только свои, большевицкие цели. Таким образом, и с той и с другой стороны был проявлен одинаковый цинизм. Цинизм, может быть, и одинаковый, а цели разные... Все достоверные сведения о сотрудничестве германской разведки с большевиками улетели в небо вместе с дымом российских архивов, сожженных после прихода к власти большевиков. Но немцы, с их любовью к порядку, свои архивы сохранили.

Бурцев обличает слабость Временного правительства, требует отставки Керенского и замены его генералом Лавром Корниловым. «Какое великое несчастье, какой беспредельный позор для страны иметь такое правительство! У него нет ни широты взглядов, ни дерзкой инициативы, ни глубокого понимания переживаемого момента. У него нет даже номинального, формального авторитета... Ему никто не верит, его никто не слушает!» («Общее дело», номер от 18 октября 1917 года).

Через два дня по личному приказу премьера «Общее дело» было закрыто, типография конфискована. Выпустив нелегально единственный номер газеты «Наше общее дело» (25 октября!), вечером того же дня Бурцев был арестован и матросом-кронштадтцем препровожден в Петропавловскую крепость. Любопытный факт: «клеветник», посягавший на честь и достоинство Ленина, был первым зеком «новой эры». Несколькими часами позже в Трубецкой бастион «русской Бастилии» привели бывших министров Временного правительства. «Горевестник» революции Максим Горький был возмущен арестом Бурцева: держать в тюрьме человека, который нанес столько ударов самодержавию, позорно для демократии! О какой демократии идет речь? Судьбы людей неисповедимы. Союзником Бурцева оказался... бывший министр юстиции Щегловитов. Тот, что упек Львовича в Туруханск. Теперь был досуг для общения тет-а тет. Щегловитов признал, что в случае с Бурцевым вышла ошибка, а вот в другом случае – преступление. Да-да, преступление: не пустил в расход большевицких лидеров. «Если бы я это сделал, ни Россия не переживала бы нынешних ужасов, ни я не сидел бы теперь в тюрьме в ожидании расстрела. Каюсь в этой моей вине перед Родиной».

Неясно, по какой причине, но Бурцева переместили на Выборгскую сторону, в Кресты. Там некогда сиживал за разглашение служебной тайны и сотрудничество с леерами действительный статский советник Лопухин. А теперь сидели и Пуришкевич, схваченный в гостинице «Астория», и монархисты, взятые по его делу, и министры, не успевшие удрать вместе с Керенским, и царский военный министр Сухомлинов, и чины охранного отделения...

В память о прошлых революционных заслугах Владимира Львовича выпустили из тюремных ворот, когда зазвенела, рассыпалась капель восемнадцатого. Знакомые говорили: бегите, они вас прикончат. Всем – и отъезжающему, и провожающим стало ясно, что назад ему пути не будет. Свиделся прощально с Лопатиным. Тот жалел, что не погиб от шальной пули год назад, в прошлом феврале. Он знал законы политэкономии: они предполагали долгое и плодоносное вызревание российского капитализма. Увы, он отцвел, не успев расцвести.

Авторы с культовым ознобом в душе и холестерином в сосудах не прощают бурцевский антибольшевизм. И правильно: не надо унижать Бурцева. Но когда некоторые из них называют Бурцева специалистом по делам охранки в кавычках, это не что иное, как отстранение компетентного человека от давно решенного спора о германских деньгах. Или нежелание трогать евреев типа Парвуса, главного спонсора большевиков, только потому, что они евреи. Кстати сказать, полковник контрразведки Никитин как профессионал, выявив каналы передачи этих денег, не делал различия между православными и иудеями.

РОССИЯ ПОБЕДИТ…

Начинается эмиграционный, почти двадцатипятилетний период жизни «старо-нового», или «ново-старого», эмигранта. Убегая от смерти, прибежали многие беженцы. Вновь попав в Париж, он так же одинок. «Один в поле не воин». Если это верно, то Бурцев исключение. Продолжает издавать газету «Общее дело» (1918–1927).

«Начиная теперь печатать «Общее дело» в Париже, я рассчитываю при первой же возможности, когда сгинут большевики с немцами и немцы с их большевиками, возобновить его издание в России». Программа: борьба с большевиками и большевизмом, со всеми теми, кто так или иначе помогает им и является их оплотом.

В 1930-е годы принимает участие в издании политического еженедельника «Борьба за Россию» (Париж, 1926–1931). Написал несколько литературоведческих работ о Пушкине. Одна из них: «Как Пушкин хотел издать «Евгения Онегина» и как издал» (Париж, 1931).

Собрал рассказы о Mихаиле Евграфовиче Салтыкове-Щедрине (опубликованы в книге «Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников»). Последние семь лет для Бурцева в житейском отношении были очень тяжелыми. Сначала бедность, с 1940 года германская оккупация. Все они прошли безвыездно, в Париже. Здоровье ухудшалось, очень быстро брала свое старость. Эсер Зензинов встретил ловца провокаторов перед самой войной на одной из улочек Латинского квартала.

– Как поживаете, Владимир Львович?

– Прекрасно!

– А теперь куда идете?

Владимир Львович вдруг широко улыбнулся и разжал левый кулак, в нем оказалось 40 сантимов.

– Вот иду в знакомую колбасную, мне там за это две сосиски дадут.

Маленький штрих в нашем повествовании. Чистый, благородный фантазер доживал свой век в оккупированном Париже. Его личность вызывала неподдельное к себе уважение, даже со стороны тех эмигрантов, кто далеко нe во всем был с ним согласен.

«Я не народоволец-одиночка. Верю в ту грядущую мощную страну, которая обязательно будет, которая неизбежно воспрянет, преодолев коммунистический режим и его рабские, унизительные для каждого русского порядки». «Старик, – писала дочь Куприна, – продолжал неутомимо ходить по опустевшему, запуганному городу, волновался, спорил с пеной у рта и доказывал, что Россия победит, не может не победить».

Он умер в августе сорок второго. Бои шли на Волге...