Стояло чудесное теплое лето – из тех, что жаль проводить в пыльном мешке городских улиц, когда душа рвется к деревенскому покою. Он впервые после революции выехал с семьей на дачу – казалось, потрясения военного коммунизма остались в прошлом, и страна начала приходить в себя, дышать полной грудью. Деревянный дом, тихие семейные вечера, самовар, чай с вареньем, многочасовые беседы и думы – обстановка внушала безмятежность, успокаивала, намекала – спокойное будущее не за горами, можно расслабиться и плыть по течению. Лишь однажды, 16 августа, он отправился на свою московскую квартиру. Именно в эту ночь его снова арестовали. Четырехчасовой обыск, изъятие документов и переписки, дорога на Лубянку – так русский философ Николай Бердяев оказался среди кандидатов на изгнание за границу. «Первая ласточка» презрения к интеллигенции была выпущена в воздух – «рулевые» новой власти решили избавиться от мыслящей части общества, окрестив ее представителей «врагами народа» и выслав из страны.

Превентивное милосердие

Насаждение ненависти к интеллигенции было с восторгом встречено пролетариатом – новыми хозяевами страны. Еще бы – если раньше этим умникам, занятым лишь нравоучениями и бумагомаранием, можно было только завидовать, то теперь их дозволяли открыто презирать. Очень скоро слово «интеллигент» приобрело уничижительную окраску, а после и вовсе стало синонимом беспощадного определения – «контрреволюционер». Интеллектуальную элиту ненавидели, ее боялись… и всеми силами пытались изничтожить.

В стране началась эпоха паранойи, продлившаяся не одно десятилетие. Врагов искали повсюду – и, конечно, при таком огромном желании не могли не найти. Достаточно взглянуть лишь на один документ, а именно – докладную записку ГПУ в Политбюро ЦК РКП(б) «Об антисоветских группировках среди интеллигенции» в исполнении Феликса Дзержинского, чтобы понять, как скрупулезно власть имущие чистили страну от «чужеродных элементов». «Деятельность антисоветской интеллигенции в высших учебных заведениях», «Деятельность антисоветской интеллигенции в различных обществах», «Деятельность антисоветской интеллигенции на различных ведомственных съездах», «Деятельность антисоветской интеллигенции в кооперации, трестах и торговых учреждениях», «Деятельность антисоветской интеллигенции в вопросах религии» – лишь некоторые подзаголовки этого убийственного документа. Врагов режима надлежало отлавливать и обезвреживать. С этой целью подавляли протесты работников и студентов высших учебных заведений, разворовывали и закрывали церкви, а позже и вовсе решили «закрутить гайки» и «передавить по одному».

«Даже разговоры за чашкой чая, какой строй должен сменить падающую якобы советскую власть, являются контрреволюционным актом», – предупреждал государственный обвинитель Крыленко. «В случае новых военных осложнений... все эти непримиримые и неисправимые элементы окажутся военно-политической агентурой врага, – уверял Троцкий в интервью иностранному журналисту, вышедшем под заголовком «Превентивное милосердие», – и мы будем вынуждены расстреливать их по законам войны. Вот почему мы предпочитаем сейчас, в спокойный период, выслать их заблаговременно. И я выражаю надежду, что вы не откажетесь признать нашу предусмотрительную гуманность».

О каких «неисправимых элементах» говорил Троцкий и чем, собственно, они были опасны? Профессура, юристы, историки, публицисты, специалисты по народному образованию и сельскому хозяйству, дипломаты, экономисты, представители различных партий, социалисты и беспартийные, — почти все они были выходцами из дворянства, классовыми врагами новых хозяев жизни. «Думаю, что по отношению к большинству это обвинение было неправильным и бессмысленным, – отмечал один из потерпевших, писатель Михаил Осоргин. – Разве подчиниться — не значит примириться? Или разве кто-нибудь из этих людей науки и литературы думал тогда о заговоре против власти и борьбе с ней? Думали о количестве селедок в академическом пайке!». Однако простой лояльности новой власти было мало – требовалось поклонение и безоговорочное одобрение. И те, кого не выслали за рубеж в 1922 году, вскоре убедились в том, что этому требованию стоит покориться. На строптивых «большевистский гуманизм» уже не распространялся – вскоре ему на смену пришли массовые расстрелы.

Селекция умов

Замысел чудовищной и уникальной акции начал созревать еще зимой 1922 года, когда большевики столкнулись с массовыми забастовками профессорско-преподавательского состава вузов и оживлением общественного движения в интеллигентской среде. Владимир Ильич Ленин принял эти волнения близко к сердцу, а потому поспешил выступить с инициативой по разрешению сложной и противоречивой ситуации.

Идея всем скопом выслать мыслящую часть общества за рубеж стала одним из последних политических порывов вождя. В мае 1922-го, редактируя Уголовный кодекс, Ленин предложил расширить применение расстрела, а в ряде случаев заменить его высылкой за границу. «Ну а если вернутся? – рассуждал вождь. И это будет предусмотрено: за неразрешенное возвращение из-за границы – расстрел!».

19 мая Ленин написал Дзержинскому письмо «о высылке за границу писателей и профессоров, помогающих контрреволюции». В качестве первых кандидатов на изгнание вождь народов предложил редакцию петербургского журнала «Экономист» почти в полном составе – появилось подозрение, что за обложкой издания прячется настоящий белогвардейский центр. «Надо это подготовить тщательнее. Без подготовки мы наглупим», – предупреждал автор идеи.

Основную работу по подготовке этой акции возложили на ГПУ, уже имевшее немалый опыт подобной работы. Еще в мае 1921 года в целях выявления инакомыслящих элементов в важнейших государственных учреждениях страны, в том числе в наркоматах и университетах, были созданы так называемые «бюро содействия» работе ВЧК. Их члены – коммунисты с не менее чем трехлетним партийным стажем – собирали разнообразную информацию об антисоветских элементах в своих учреждениях. Богатая библиотека, составленная на основе этих донесений, позже исправно служила цели обличения «неверных».

За лето уполномоченные лица подготовили примерные списки кандидатов на арест. Облава была, главным образом, проведена в ночь с 16 на 17 августа.

Опала представителей интеллигенции оказалась до боли похожей на сюжет «Процесса» Франца Кафки: на звонок главного героя однажды утром вышла не служанка, а неизвестный господин в черном, после чего несчастный узнал, что арестован. Не зная за собой вины, Йозеф К., подобно изгоняемым интеллигентам, испытывал сначала лишь удивление и раздражение, позже сменившееся глубоким отчаянием. Опальные философы покорно царапали на бумаге с «признаниями» свои автографы, оставляли подписки, в которых обещали по доброй воле покинуть Родину, подгоняемые лаконичными объяснениями следователей: «Ваша судьба уже решена. Вам надо написать только заявление о выезде за границу».

«Да вы только подпишите, а там увидите, я вам дам другой документ», – цитировал Михаил Осоргин обвинителя. За этим следовала еще более нелепая сцена: «В другом документе просто сказано, что на основании моего допроса (которого еще не было) я присужден к высылке за границу на три года. И статья какая-то проставлена.— Да какого допроса? Вы еще не допрашивали! — Это, товарищ, потом, а то там мы не успеваем. Вам-то ведь все равно».

«Вы как хотите уехать? Добровольно и на свой счет?» – продолжал следователь, и, узнав, что писатель вообще никак не хочет, изумился: «Ну как же это не хотеть за границу! А я вам советую добровольно, а то сидеть придется долго». Противопоставить таким аргументам было, конечно, нечего.

Многие не только не сочувствовали кандидатам в ссылку, но и поздравляли их с отъездом. Однако далеко не всем хотелось уезжать. Что хорошего в том, чтобы бросить свой уклад жизни, научную работу, обширную библиотеку и быть изгнанным из собственной страны, которой ты никогда не желал худого?..

Все те будущие эмигранты, которых хоть как-то допрашивали, должны были дать ответы на вопросы об отношении к советской власти и политике большевиков. Мало кто выступал против власти, но это уже ничего не решало. Власть выступала против них.

Последний привет

Однако арестовать и приговорить интеллигентов к ссылке было мало – требовалось еще и согласие принимающей стороны. А Германия отнюдь не горела желанием выдать коллективную визу изгнанникам, не разобравшись в именах и лицах. Требование «новой родины» было категорическим: каждый отбывающий за рубеж должен был лично обратиться за визой. Лишь в этом случае Германия обещала гостеприимство переселенцам.

Тогда-то на арестованных и свалился последний привет от советской родины. Людям, высылаемым за рубеж с ярлыком «враги народа», предложили организовать деловую группу с выборным председателем, канцелярией, делегатами. «Собирались, заседали, обсуждали, действовали. С предупредительностью (иначе — как вышлешь?) был предоставлен автомобиль нашему представителю, по его заявлению выдавали бумаги и документы, меняли в банке рубли на иностранную валюту, заготовляли красные паспорта для высылаемых и сопровождающих их родных», – вспоминал Михаил Осоргин. Все эти хлопоты при другом раскладе могли бы оказаться даже приятными – если бы пассажиры «Философского парохода» выезжали за рубеж действительно добровольно. В реальности же отъезд превратился в абсурд: интеллигенцию выгоняли из страны, лишая всех связей с родиной, и требовали сейчас же – на месте – самостоятельно решить свою судьбу в другой стране.

А уж о том, чтобы изгнанники устроились на новом месте, Страна Советов «позаботилась» сполна. 12 декабря увидело свет постановление Политбюро ЦК РКП(б) «О запрете советским загранучреждениям принимать на работу высланных специалистов». Документ приказывал: «а) Дать всем наркоматам и другим государственным учреждениям Москвы распоряжение об аннулировании уже выданных мандатов и о воспрещении выдавать таковые впредь; б) Воспретить принятие на службу в советских учреждениях административно высылаемых за границу; в) Воспретить непосредственные сношения советских учреждений с иностранными миссиями в России; г) Привлечь партийных товарищей, допустивших указанные выше явления, к партийной ответственности».

Все это сильно не вяжется с сообщением о том, что среди изгнанников практически нет значительных имен, появившемся в «Правде» еще 31 августа. Если все вынужденные эмигранты были столь незначительными элементами общества, что их отъезд не должен был отразиться на существовании и развитии страны, почему же им отрезали все пути к нормальной жизни среди соотечественников? Вероятно, за «превентивным милосердием» скрывался самый настоящий страх, что интеллект, победив невежество, может занять то место, которого достоин.

Горький привкус свободы

«Философский пароход» – условное название, которым наградили сразу два судна, вывозившие интеллигентов за рубеж. Немецкий пароход «Обербургомистр Хакен», вышедший из Петрограда 29 сентября 1922 года, имел на борту: философов Николая Бердяева, Семена Франка, Михаила Ильина (Осоргина), Михаила Новикова, Николая Цветкова и других. Эти имена с трудом можно было назвать малозначимыми – во всяком случае, в интеллигентских кругах они были широко известны.

Второй немецкий пароход «Пруссия», вышедший из Петрограда 16 ноября, увозил с собой философов Николая Лосского, Льва Карсавина (позже он преподавал в Германии, Франции, Литве), Ивана Лапшина – автора многих книг, переводов, статей в словаре Брокгауза и Ефрона, а также профессоров университетов, студентов и других представителей интеллигенции.

Основной географической линией эмиграции первое время оставалась Германия. Позже, когда к власти пришли национал-социалисты, русская интеллигенция в большинстве своем оказалась в Париже.

Многие из этих людей и до ссылки подвергались бесконечным арестам, запугиваниям. В их числе и Николай Бердяев, которого впервые препроводили на Лубянку за несколько лет до изгнания по подозрению в участии в контрправительственной организации. Оговоривший его «свидетель» даже не знал, как Бердяева зовут, и величал его по очереди то Иваном Николаевичем, то Николаем Ивановичем. Допрашивал Бердяева сам создатель ЧК, о котором философ впоследствии отзывался так: «Дзержинский произвел на меня впечатление человека вполне убежденного и искреннего. Это был фанатик... В нем было что-то жуткое... В прошлом он хотел стать католическим монахом, и свою фанатическую веру он перенес на коммунизм». После допроса Бердяева отвезли домой и ненадолго оставили в покое – в то время из стен здания на Лубянки еще можно было выйти живым. Однако в 1922 году арестовали вновь. «Когда мне сказали, что меня высылают, у меня сделалась тоска, — говорил Бердяев. — Я не хотел эмигрировать, и у меня было отталкивание от эмиграции, с которой я не хотел слиться. Но вместе с тем было чувство, что я попаду в более свободный мир и смогу дышать более свободным воздухом».

После отъезда Бердяев сначала жил в Берлине, затем – как многие другие – переехал в Париж, где принимал участие в развитии Русского студенческого христианского движения. Николай Александрович много писал и был редактором журнала «Путь», участвовал в европейском философском процессе. Последние годы жизни Бердяев провел в Кламаре, где владел домом и устраивал воскресные чаепития с друзьями. Здесь он наконец обрел свой «воздух» – в его доме можно было говорить обо всем и высказывать самые противоположные мнения.

Михаил Андреевич Осоргин, помимо Берлина и Парижа, успел пожить и в Италии. Писатель сохранял советское гражданство до 1937 года в надежде вернуться на родину. Его первый роман «Сивцев Вражек» в 1930 году был переведен на английский и стал в США книгой месяца.

Скитались по Европе и другие пассажиры «Философского парохода»: Александр Кизеветтер, профессор русской истории и председатель Русского исторического общества, окончил жизнь в Праге; Семен Франк провел последние годы в Лондоне, куда эмигрировал из Франции; Иван Ильин, профессор в Русском научном институте в Берлине, в 1934 году был уволен с работы и преследовался гестапо. В Швейцарии, в пригороде Цюриха он вел научную работу до конца своих дней. Именно от таких «незначительных элементов» избавилась страна Советов…

В августе 2003-го в Стамбуле состоялся конгресс «Философия лицом к глобальным проблемам». Лайнер, на котором путешествовали участники мероприятия, в память от событиях 1922 года назвали «Философским». В том же году в Петербурге, на набережной лейтенанта Шмидта, была установлена памятная плита. И теперь лишь стройный ряд букв, высеченных на темно-красном граните, напоминает о том, что именно отсюда почти век назад отбыл пароход, лишивший родины верхушку русской интеллигенции…