Если творения Рахманинова и Бунина, Шаляпина и Анны Павловой давно признаны и стали неотъемлемой частью российской культуры, если сравнительно недавно, но прочно вошли в нее имена Набокова, Бакста, Дягилева, Шмелева, то для художника и режиссера-аниматора Алексеева лишь сейчас настает время – увы, тоже посмертного – возвращения на родину. В московском Музее кино кропотливо и бережно проторяют этот путь к истокам. А в городе на Неве вновь вносят его имя в число знаменитых горожан Санкт-Петербург­ский Фонд культуры и Всемирный клуб петербуржцев.

Там, где растет высокая сосна

 Такой архитектурный «трюк» – редкость и для Парижа: через подъезд обыкновенного дома вдруг попадаешь не во двор, а в прекрасную тенистую аллею, по обе стороны которой выстроены мастерские художников. У большинства из них стеклянные стены и, конечно, потолки, чтоб днем всегда было обилие естественного света. Аллее уже много десятков лет. При входе висят таблички: «Охраняется государством» и «Посторонним вход воспрещен». По-французски, конечно.

Моя семидесятилетняя сестра Светлана не была посторонней. Шла быстро, уверенно. Хотя еще в подъезде сказала: «Теперь давайте помолчим. У меня щемит сердце. Сейчас мы войдем… в мое детство».

Бывшая мастерская ее отца уже давно занята другими художниками. Мы не смогли войти внутрь – в доме никого не было. Смотрели через щелочки забора в сад, где росла высокая сосна. Светлана, запрокинув голову, заметила чуть сдавленным голосом: «Эту сосну, совсем маленькую, посадил здесь когда-то папа».

…С трудом верилось, что еще совсем недавно мы с этой женщиной даже не подозревали о существовании друг друга. Правда, я знала от своей покойной мамы, что у нее во Франции был двоюродный брат, эмигрант первой волны. Но больше мама, дочь «врага народа», не знала про кузена ничего. Даже имени. Только фамилию – Алексеев.

Всему «виной» оказалась статья замечательного мультипликатора Юрия Норштейна о знаменитом французском художнике-графике и режиссере-аниматоре Александре Алексееве. За этой публикацией в журнале «Искусство кино» следовали фрагменты воспоминаний самого Алексеева: «Забвение. Записки санкт-петербургского кадета». В них упоминались… многие мои родственники и в первую очередь – дедушка, мамин отец.

В статье говорилось о дочери Алексеева. Узнав ее адрес, я послала письмо с копиями старых фотографий в далекий Бостон.

Через две недели был тот международный телефонный звонок, что круто изменил мою привычную жизнь. Взволнованный женский голос. Немного странная, с акцентом, русская речь. «Это звонит твоя сестра Светлана. Половина фотографий из тех, что ты прислала, есть и в моем семейном альбоме…»

Мы увиделись в Петербурге уже через пару месяцев.

И теперь в Париж, где она родилась, где жил и творил ее отец и мой дядя, мы приезжаем вдвоем: она – из США, а я – из России.

Свое детство Светлана называет «трудным и очаровательным». Наверное, всегда непросто жить в творческой семье, а ее семья была (да и есть сейчас!) именно таковой. Она сама продолжает традиции. Светлана Алексеева-Рокуэл – художник чуткий и тонкий, проницательный и масштабный. Хотя она – самостоятельная личность в искусстве, художественные заветы отца для нее до сих пор являются критериями Истинного. В одном из писем к Юрию Норштейну Светлана вспоминает: «Я знала, что качество – это всё, и научилась ненавидеть вульгарность и коммерционализм. Мы… жили в смещенном мире, многократно удаленном от реальности, принужденные участвовать вместе с Алексеевым в его путешествии в Воображаемое».

Аллея, в которой мы со Светланой искали тот вчерашний день, и была местом, где возникал и становился материальным этот воображаемый мир. Здесь же родилось одно из самых знаменитых изобретений Алексеева, позволяющих соприкоснуться с таким миром, – игольчатый экран.

Что натолкнуло художника на эту уникальную идею? Игла ли тоски по родине, вонзенная в его сердце и не дававшая никогда покоя? Или – множество игл его столь любимой сосны, рисующих на фоне неба замысловатые контуры? А может быть – та игла из русской сказки, которую нужно было достать из яйца, яйцо – из ларца, находящегося на вершине дерева?.. Та сказочная игла дарила бессмертие.

Александр Алексеев обрел его в своем творчестве, поразившем мир. В творчестве, о котором еще только начинают узнавать в России.

Холодный ветер невских берегов

Судьба Александра Алексеева могла бы стать невымышленным, впечатляющим сюжетом к большому и трогающему за душу роману. Самое прекрасное произведение этого признанного Мастера – его жизнь, драматичная и счастливая. Она напрямую связана с величайшими потрясениями эпохи, выдающимися людьми современности. Его жизнь была подчинена Таланту и Творчеству, поиску и открытиям. Дороги его биографии пролегли через несколько континентов, через болезненные потери и светлые обретения. Ко всем своим многочисленным дарованиям Алексеев был наделен и даром любви.

Младший сын военно-морского атташе России в Турции, он раннее детство провел в Стамбуле, который впоследствии называл Раем. Щедрое солнце, яркие краски Востока, загадочная голубая стихия моря, дружная жизнь семьи под непререкаемым авторитетом отца, – все это запечатлелось в памяти.

Маленький Алексеев попал в совершенно иной мир, когда семейство возвратилось в Санкт-Петербург, северный город в сдержанных тонах, серым небом и своими правилами бытия. В этом городе мальчик лишился отца. Светлана писала своему российскому другу, великолепному аниматору Юрию Норштейну: «Мой дед был убит во время поездки в Баден-Баден… Считается, что он знал «слишком много» о Среднем Востоке, особенно о Турции, и что какой-то турок, вероятно, был подослан, чтобы убить его. Этот мой дед знал тридцать семь языков и умер в возрасте тридцати семи лет».

Нетрудно догадаться, как изменилась жизнь семьи с гибелью ее главы. Начались хлопоты по материальному обеспечению осиротевших детей. В зрелом возрасте Алексеев так вспоминал это горестное время: «Пенсию мать ждала уже два года и вот-вот должна была получить… Эти хлопоты сыграли важную роль в моей душевной жизни. Мы приходили в конторы, где за столами, заваленными бумагами, сидели чиновники. Мама усаживала меня на стул, просила подождать и уходила. Почему она брала меня с собой?.. Подозреваю, что зрелище сиротки, идущего рядом со вдовой, могло ускорить продвижение дел».

Тайна смерти отца Алексеева так и останется нераскрытой. Художник обследует все кладбища в предполагаемой местности гибели, чтоб найти могилу. Но усилия окажутся тщетными.

Александр и один из его старших братьев, Владимир, были отданы на воспитание в Санкт-Петербургский I кадетский корпус.

Теперь я с особенным чувством прохожу мимо Меншиковского дворца и Академии тыла и транспорта, где и располагался корпус. Помню, как мы со Светланой искали его по описанию Алексеевым круглых окошек, глядящих на Неву. Ей не было известно до этого, в каком именно из кадетских корпусов учился отец. Обнаружив окошки, она радовалась, как ребенок.

Именно здесь Алексеев начинался как художник. Его способности были отмечены учителем рисования, оказавшимся талантливым педагогом. Алексеев вспоминал: «Особенно мне нравилось, когда он читал нам текст и потом просил его проиллюстрировать… Наброски в моих тетрадях интересовали его больше, чем рисунки в классе, и я все больше рисовал в черновиках». Учитель иногда предлагал изобразить недавние события: рождественскую елку, пасхальный стол, бал. Он попросил классного наставника не скупиться на черновые тетради для Алексеева, и мальчик брал их все чаще и чаще.

Судьбе было угодно, чтобы еще в юности Александр получил и уроки большого художника. На лето мать отправляла мальчика в Уфу. Там жил ее брат – мой дед. Знаменитый Давид Бурлюк, шумно и шокирующе покоривший Уфу, открыл здесь Школу изящных искусств. Дедушка оплатил своему племяннику курс обучения, и Алексеев усвоил первые профессиональные навыки.

Это были годы, когда в России уже гулял ветер революционных перемен, сдувая на своем пути многие человеческие жизни. Пропал и никогда не вернулся, уйдя с Белой армией, брат Алексеева Николай. Потом покончил с собой второй брат – Владимир.

Молодой Александр Алексеев покидает раздираемый политическим противостоянием любимый город на Неве и также за белыми, через всю холодную и за­снеженную страну, устремляется на Дальний Восток. Он признается позже: «Я не думал, что наш исход – это несчастье. Напротив, я считал, что это исследовательское путешествие и, значит, подарок судьбы. Я с любопытством наблюдал неизвестный мне мир, от которого ограждало меня изнеженное воспитание. Как я жалел, что не могу писать красками! Не желая прерывать свое обучение, я изобрел следующее упражнение: надо было перечислить в уме всевозможные варианты смешения красок для изображения светлого и темного. Я наблюдал, как сталкиваются, отражаются и проникают друг в друга световые лучи».

Алексеев заканчивает во Владивостоке училище гардемаринов и на корабле – через Индию, Италию, Испанию, Великобританию – отправляется в Мекку российской эмиграции – Париж.

В России, куда он больше никогда не вернется, остается почти ослепшая от горя мать. Большевиками расстрелян его дядя – мой дед. Вся предыдущая жизнь юноши превращается в странные зловещие тени, пугавшие его, когда юные кадеты возвращались с вечернего молебна и шли по длинным сумеречным галереям кадетского корпуса. И сам Александр на долгие десятилетия окажется в тени забвения своей родиной, которую вынуждены были покинуть далеко не худшие ее сыны.

Петербург же, некогда столь резко изменивший все краски мира маленького Алексеева, но сумевший стать потом для него близким и родным, останется навсегда с ним и в нем. Только – воспроизведенный его рукой, душой и талантом…

Alexeieff

Известно, что Алексеев привез в Париж рекомендательное письмо некоего художника Б. Где и при каких обстоятельствах получено оно? Кто этот благожелатель? – остается пока одной из тайн алексеевской биографии. Хотя и существуют предположения, что рекомендации талантливому юноше дал сам Иван Билибин, замысловатые жизненные пути которого как-то пересеклись с Алексеевым. Александр становится учеником Сергея Судейкина, декоратора и вдохновителя театра «Летучая мышь». Алексеев лелеял память об этом своем учителе, умном, утонченном. Когда Судейкин уехал в Америку, способный ученик стал сам заниматься художественным оформлением спектаклей, включая декорации и костюмы. Он работал с такими творческими коллективами, как театральные труппы Комиссаржевского, Пистоева, Жюве, русский балет Дягилева и Шведский балет. Тогда он думал, что сам стал мастером, но позже понял, что по сути дела лишь подражал своему учителю, чей стиль совершенно отличался от его собственного.

Он стал заниматься и книжной графикой. Его первыми работами были четыре гравюры на меди к «Запискам сумасшедшего» Н. Гоголя – особенно любимого им писателя. И сразу обнаружилось влияние театра: гравюры были исполнены как бы в правилах драматургического искусства. В них ощущалась динамика действия, прослеживалось нечто, подобное мизансценированию.

Однако творческое общение с театром изменило жизнь Алексеева и в личном плане. Он встретил Александру Гриневскую. Ее история заслуживает особого внимания.

Александра была незаконнорожденной дочерью петербургского аристократа. Отец увез ее к своей сестре в Париж, где девочка получила домашнее образование у русской и немецкой гувернанток. Тетушка играла на фортепиано, в ее доме бывали Рубинштейн, Дебюсси и другие знаменитые музыканты. Когда Гриневской было девятнадцать лет, на одном из вечеров в музыкальном салоне тети ее заметила жена Жоржа Питоева Людмила и пригласила в их театр на характерные роли. Там Александра и познакомилась с Алексеевым. Они поженились. Родилась дочь Светлана. Александра была также многогранно талантлива. Она самостоятельно научилась рисовать и впоследствии стала книжным иллюстратором, оставив театр. В качестве художника она работала и с Алексеевым, семейная жизнь с которым приготовила ей много испытаний.

До самой своей смерти Александра была единственным художественным критиком Алексеева. Когда он в основном заканчивал очередное произведение, то просил ее посмотреть, что нужно изменить. После матери эту функцию унаследовала Светлана.

Но вернемся к первым годам их совместной жизни. Алексеев, всецело отдаваясь книжной графике, очень быстро стал известным. Он оставил богатейшее наследство, создав уникальные графические циклы к более чем сорока произведениям. Излюбленными его писателями были Гоголь, Пушкин, Чехов, Достоевский, Лев Толстой, Пастернак. Алексеев создал поразительные по стилю иллюстрации к «Слову о полку Игореве», сказкам Афанасьева. Русская литература была главным объектом его творчества, но привлекали и западноевропейские писатели и поэты. С некоторыми из них Алексеева связывало не только сотворчество, но и чисто человеческая дружба. Одним из таковых был Андре Мальро.

Знавший Алексеева профессор литературы Женевского университета, директор Европей­ского института Жорж Нива так характеризует графику Алексеева: «…художник был весь «на стороне» Гоголя, если мы условно примем, что русское искусство делится «на сторону» Гоголя и на «сторону» Пушкина. Однако фантастика Алексеева имеет и нечто пушкинское, то есть умеренное, гармоничное… Его шедевры связаны с умением читать и понимать русских классиков... К примеру, надрыв и трагизм персонажей Достоевского не столько уловлен, сколько переведен на язык другого искусства».

Но это, другое, искусство, создаваемое Алексеевым, по-своему понимаемое им, требовало от художника и каких-то иных технологий, способов воплощения эстетических идей. Иллюстрируя книги, Алексеев логично пришел к мысли об анимационном кино. Его книжная графика стала все больше и больше напоминать «раскадровку» сюжета, где каждая последующая иллюстрация является развитием предыдущей.

Он приступает к созданию своего замечательного изобретения – игольчатого экрана. Светлана рассказывала, как они ходили с матерью по магазинам и скупали иголки в невероятном количестве. Пораженные продавцы называли их «сумасшедшими русскими».

Изобретение представляло собой экранную плоскость из мягкого материала, пронизанную несколькими тысячами иголок, выступавших при надавливании и повторяющих форму предмета. Неровное выдвижение тел на экранной поверхности, освещенной подвижным боковым источником света, создавало необыкновенные графические возможности и световую гамму, включающую все оттенки от черного до белого.

Соратником его в создании игольчатого экрана стала Клер Паркер. Студентка из Бостона, изучавшая живопись, была приглашена Гриневской пожить у них, одновременно обучаясь у Алексеева. Это было продиктовано необходимостью несколько поправить материальные дела семьи. А девушка была из состоятельного семейства, без денег которого, кстати, игольчатый экран не был бы построен. Клер Паркер прочно вошла в жизнь Алексеева, став сначала его ученицей, затем – постоянным помощником, другом и, наконец, – женой.

Светлана считает, что ее отец и мать были слишком близки и не могли жить друг с другом изо дня в день. Они скорее напоминали брата и сестру, чем пару, связанную любовными узами. Гриневская была «самостийным» человеком. А Клер Паркер всецело подчинила себя Алексееву и верно служила его таланту. Так из этого странного треугольника не выпал никто. Искусство объединяло всех, а Алексеев оставался для Светланы всегда любящим, добрым и строгим отцом.

Первым фильмом, сделанным на игольчатом экране, стала «Ночь на Лысой горе» на музыку Мусоргского. И по сей день он считается шедевром мировой анимации. Любой произвольно остановленный кадр этого фильма выглядит как самостоятельная, композиционно законченная гравюра. Равно как и циклы гравюр-иллюстраций у Алексеева – это фильм в книге.

Алексеев снял несколько фильмов на игольчатом экране – «Нос» по Гоголю, «Картинки с выставки» и «Три темы» на музыку Мусоргского, «Мимоходом» – на тему канадской песенки, пролог и эпилог к игровому фильму О. Уэллса «Процесс» по роману Ф. Кафки.

Все фильмы имели большой успех, но не принесли успеха коммерческого. Алексеев не мог полностью отдаться творческому процессу. И «для денег» он и сформированная им группа стали снимать рекламные фильмы. Неуемный нрав творца не позволял Алексееву стоять на месте: от одного до другого рекламного фильма он шел, изобретая что-либо новое в технологии художественных решений. Так родился метод, названный им «тотализацией иллюзорных твердых тел».

Сегодня те, кто смотрит рекламные фильмы Алексеева, с трудом верит, что они сделаны без использования компьютера. И вообще – технические изобретения этого аниматора-экспериментатора в мире считаются предтечей компьютерной графики, а сам Алексеев – ее предвосхитителем.

Иллюзорность, призрачность, впечатление сна наяву – художественное своеобразие его творений. Алексеев объяснял это так: «В России, где я родился, кинемато­граф было принято называть «иллюзионом»… Я заин­те­ре­совался мульти­пли­кацией, потому что движение, которое мы воспринимаем как реальное, было иллюзорным, не существовавшим на самом деле. Натуральное кино… воспроизводит, а не творит движение… В произведении искусства должно быть и сходство, и отличие от реальности, в этой двуплановости и состоит его привлекательность».

Вторая мировая война забросила Алексеева и его близких еще дальше от России. Они уехали в Америку: художник не мог вынести фашистского нашествия на Францию и не допускал даже мысли о каком-либо сотрудничестве с немцами. Однако он боялся того, что его заставят работать на гитлеровцев, так как ранее он делал для Германии фильмы и был там известен.

Они бежали все вчетвером – через Италию и Испанию.

После войны вернулись в Париж. Алексеев с новыми силами взялся за работу. Александра Гриневская была подавлена пребыванием в США – она не владела английским языком, тосковала в одиночестве, ее сильно подкосило то, что с годами союз Алексеева и Клер Паркер становился все глубже и прочней. Александра первой ушла из жизни.

В 1981 году умерла и Клер. Алексеев не прожил без нее и года. Ученица художника Лада Алексейчук вспоминает: «В мастерской мне стало ясно, как Алексеев сросся в одно существо со своей женой, и я поняла всю глубину его отчаяния. Он одиноко жил среди привычных предметов, каждый из которых подчеркивал, что ее уже нет и что его тоже не станет…

Единственное, перед чем отступает смерть, – это творчество, оно же является своего рода белой магией, могущей вернуть жизнь людям, которых уже нет…»

Александра Алексеева не стало в 1982 году. Но чудо «белой магии» сейчас возвращает его в Россию.

Не знаю, сердцем ли, кровью, чутким ли слухом улавливаю я шаги своего дяди по питерским кварталам. Шаги, такие же, возможно, иллюзорные, призрачные, как его творчество. Такие же высекающие тихий серебристый свет, переливчатый и нечеткий, словно невское течение.

Дата публикации: 7 сентября 2024