Анатолий Мариенгоф — не самая заметная звезда на небосклоне русской литературы XX века: школьная программа стыдливо умалчивает о нем, а запрет на публикацию его лучших произведений был снят лишь в 80-е годы. Зато любой, кто не поленился познакомиться с его текстами и биографией, согласится с тем, что Мариенгоф — это парадокс.

«— В самом деле, Владимиp, с некотоpого вpемени я pезко и остpо начинаю чувствовать аpомат pеволюции.

— Можно pаспахнуть окно?

Hебо огpомно, ветвисто, высокопаpно.

— Я тоже, Ольга, чувствую ее аpомат. И знаете, как pаз с того дня, когда в нашем доме испоpтилась канализация», — это строки из романа «Циники», написанного в 1928-м. Помимо едких комментариев о духе революции и большевизма, Мариенгоф наполнил его еще и информационными сводками о голоде 20-х годов, масштабы которого тщательно замалчивались. Причем опубликован роман был на Западе — в берлинском издательстве «Петрополис». Прошло несколько лет, и вереница литераторов потянулась в лагеря за куда более безобидные для советской власти произведения. А что же Мариенгоф? Отделался письмом в правление МО Всероссийского союза советских писателей, в котором говорил о том, что «появление за рубежом произведения, не разрешенного в СССР, недопустимо». Конечно, «Циники» не прошли для Мариенгофа даром, но травля и запрет на публикации — все же не лагерная ссылка без права переписки. Почти всю оставшуюся жизнь писатель жил в Ленинграде, работал в Большом драматическом театре и на Ленинградском радио.

А еще Анатолий Мариенгоф на протяжении многих лет был самым близким другом Сергея Есенина, но поклонники последнего почему-то записали Мариенгофа в злые демоны «поэта деревни»…

Карцер для Пушкина

Традиционно имя Анатолия Мариенгофа неотделимо от гения Сергея Есенина, и этот стереотип, наверное, не стоит ломать. Правда, на сей раз хочется поговорить о дружбе с Есениным как этапе биографии Мариенгофа, а не наоборот…

Анатолий Мариенгоф родился 24 июня (6 июля) 1897 года в Нижнем Новгороде и… умер 65 лет спустя в Ленинграде в свой день рождения. Уже неплохо для человека-парадокса, но мы продолжим. Акушерку, которая принимала роды у матери Мариенгофа, сразу после этого увезли в сумасшедший дом, о чем долгие годы с ужасом вспоминала вся семья. А сам Анатолий с ужасом вспоминал о том, что в детстве его почему-то одевали в платья и заставляли носить длинные волосы.

О нижегородской биографии поэта известно не так уж много. Его семья жила на улице Большой Покровской, а в 1913 году отец Мариенгофа похоронил жену и увез Анатолия и младшую дочь в Пензу. Дом, в котором Мариенгофы жили в Нижнем Новгороде, сохранился до наших дней, но нашли его только недавно. Теперь группа энтузиастов во главе с писателем Захаром Прилепиным ратует за установку мемориальной доски на здании, вроде бы даже успешно.

Именно на годы учебы в Нижнем Новгороде пришлась первая попытка Мариенгофа заявить о себе в качестве литератора и издателя. Юный Анатолий, получивший тройку за диктант на вступительных экзаменах и писавший слово «птичка» с мягким знаком, задумал в компании двоих одноклассников издать журнал. Вопреки ожиданиям, карикатуры и литературные опусы товарищей громового успеха в классе не имели, зато Мариенгоф со своим стихотворением о волнах, которые «пенясь, отбегали и журчали вдалеке», вкусил первые плоды славы. «Весь класс стал надо мной издеваться: «Поэт!.. Ха, поэт!.. Пу-у-ушкин!» Больше всех приставал Борька Розинг, прилизанный пшютик с пробритым средним пробором:

— Ну, Анатолий, признавайся как на духу: стишок-то свой из какого календаря сдул?

Я не выдержал и дал ему в морду. Удар удался. Из носа хлынула кровь на выутюженный мундирчик. Борька, зажав ноздри в кулак, с ревом побежал жаловаться к Стрижу. Тот доложил Касторке с Клецкой.

— В карцер его. На четыре часа. Этого Пушкина! — не поднимая голоса, презрительно сказал директор.

Так началась моя поэтическая деятельность и мои литературные страдания. Сейчас мне за шестьдесят, но они еще не окончились», — вспоминал Анатолий Мариенгоф в своей автобиографической книге «Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги».

Из Нижегородского дворянского института Мариенгоф перевелся в Пензенскую частную гимназию. «Трудно было в нашем институте растить в себе склонность к поэзии и быть баловнем муз», — иронизировал писатель в своем «Романе без вранья», вспоминая, как бдительно местный инспектор следил за длиной волос Мариенгофа.

Окончив гимназию, в 1916 году он отправился на фронт, откуда вскоре вернулся в Пензу «в сортире вагона первого класса. Четверо суток провел, бодрствуя на столчаке и тем возбуждая зависть в товарищах моих по вагону, подобно мне бежавших с поля славы». В 1918-м Мариенгоф напечатал первую книгу стихов под романтическим названием «Витрина сердца». В том же году случилось судьбоносное знакомство с Есениным…

О любви к дурачкам

Переехав в Москву после смерти отца — Мариенгоф-старший погиб от случайной пули, когда в город вошли белые чехословаки, — Анатолий поступил литературным секретарем в издательство ВЦИК. С поэзией Есенина была знакома уже вся Москва, и, силясь представить автора стихов о Богородице, которая ходила с хворостиной, Мариенгоф думал о мужике «лет под тридцать пять, роста в сажень, с бородой, как поднос из красной меди». Реальность оказалась как нельзя далека от фантазии. Однажды в издательство пришел юноша в белой шелковой рубашке и синей поддевке, со светлыми волнистыми волосами и завитком, небрежно упавшим на лоб. «Завиток придавал ему схожесть с молоденьким хорошеньким парикмахером из провинции. И только голубые глаза (не очень большие и не очень красивые) делали лицо умнее — и завитка, и синей поддевочки, и вышитого, как русское полотенце, ворота шелковой рубашки», — вспоминал в «Романе без вранья» Мариенгоф. Это и был Сергей Есенин…

Знакомство скоро переросло в творческое сотрудничество, затем — в дружбу, которая сыграла заметную роль в биографии обоих. Мариенгоф, организовавший литературную группу имажинистов еще в Пензе, не собирался отказываться от своих планов и в Москве. В новое творческое объединение, помимо Есенина и Мариенгофа, вошли бывший футурист Вадим Шершеневич и поэт Рюрик Ивнев. Правда, каждый искал в поэзии что-то свое. По словам Мариенгофа, для Есенина это была слава, причем добиться ее стоило любой ценой.

«Трудно тебе будет, Толя, в лаковых ботиночках и с проборчиком волосок к волоску, — говорил Есенин. — Как можно без поэтической рассеянности? Разве витают под облаками в брючках из-под утюга! Кто этому поверит? Вот смотри — Белый. И волос уже седой, и лысина величиной с вольфовского однотомного Пушкина, а перед кухаркой своей, что исподники ему стирает, и то вдохновенным ходит. А еще очень невредно прикинуться дурачком. Шибко у нас дурачка любят... Каждому надо доставить свое удовольствие». И Есенин доставлял — искусно создавал образ русского мужика, хотя не выносил родную деревню и сатанел от мысли о том, чтобы провести дома больше трех дней. Находил слова и интонации, умел и просить, и настаивать. С оглушительным успехом прочтя со сцены «Плюйся, ветер, охапками листьев, Я такой же, как ты, хулиган», Есенин быстро понял, что это — его амплуа, и хулиганил по мере сил, как от него ожидали. По словам Мариенгофа, однажды увидев, как Айседора Дункан целует руку, которой Есенин только что ее оттолкнул, «поэт деревни» сразу понял, что значит Russkaia lubov в понимании этой обольстительной женщины. И на протяжении нескольких лет их роман протекал в формате «бьет — значит любит».

С 1919-го Есенин и Мариенгоф почти не расставались. Общими силами пытались печатать свои произведения, открыли книжную лавку, объездили пол-России. Одной холодной зимой захватили ванную коммунальной квартиры, потому что там было теплее, чем в промерзшей комнате, и героически оборонялись от соседей, которые тоже не прочь были погреться. Посвящали друг другу стихи, пили, спорили. «Года четыре кряду нас никогда не видели порознь», — писал Мариенгоф. А потом этой дружбе, казавшейся вечной, пришел конец.

Каменный узел

«Мы разошлись с Есениным несколькими годами позже. Но теперь я знаю, что это случилось не в двадцать четвертом году, после возвращения его из-за границы, а гораздо раньше. Может быть, даже в лавочке Шершеневича, когда впервые я увидел Никритину. А может быть, в ту ночь, когда мне захотелось говорить о дружбе необычными словами», — писал Анатолий Мариенгоф в «Романе без вранья». Анна Никритина, актриса Камерного театра, в 1923-м стала его женой, а ночь, когда хотелось говорить о дружбе необычными словами, они провели на берегу Москвы-реки, глядя на отражение Храма Христа, которое плыло по воде, как огромная золотая лодка:

«Я поднял камень и бросил в реку, в отражение купола храма, — рассказывал Мариенгоф. — Золотая лодка брызнула искрами, сверкающей щепой и черными щелями.

— Смотрите!

По реке вновь плыло твердое и ровное золото. А о булыжнике, рассекшем его, не было памяти и следа. Я говорил о дружбе, сравнивая ее с тенью собора в реке, и о женщинах, которые у нас были, подобных камню. Потом завязал узел на платке, окунул конец в воду, мокрым затянул еще и, подавая Никритиной, сказал: — Теперь попробуйте... развяжите... Она подняла на меня глаза.

— Зачем?

— Будто каменным стал узел... вот и дружба наша с Есениным такая же...».

Чуть позже Есенин встретил Айседору Дункан. И эта встреча стала очередным камнем в стене, которая начала расти между двумя некогда закадычными друзьями. Есенин то въезжал в особняк американской танцовщицы на Пречистенке, то сбегал обратно к друзьям, не выдерживая накала страстей и чуждой ему роскоши дома. Когда Мариенгоф и Никритина уговаривали его покончить с затянувшейся сердечной драмой и остаться у них, Есенин отвечал: «Не могу и не хочу сидеть на краешке чужого гнезда». Все закончилось свадьбой и отъездом в Европу, откуда Есенин, по словам Мариенгофа, вернулся уже не Есениным. «Такая гадость, однообразие, такая духовная нищета, что блевать хочется», — писал другу «облагороженный» хулиган. — Кроме фокстрота, здесь почти ничего нет, здесь жрут, и пьют, и опять фокстрот… Здесь все выглажено, вылизано и причесано так же почти, как голова Мариенгофа. Птички сидят, где им позволено. Ну куда же нам с такой непристойной поэзией?» Внутренний разлад поэта усугубляла уверенность в том, что за границей его встречают исключительно как мужа своей жены. Американские журналы, печатая сообщения о гастролях его прославленной супруги, помещали на свои страницы фото за подписью «Айседора Дункан со своим молодым мужем». К этой роли Есенин оказался не готов. Не являясь, конечно, бледной тенью Айседоры, он, тем не менее, не стал для нее и другом.

Честное имажинистское слово

Творец «непристойной поэзии» был найден мертвым 28 декабря 1925 года в ленинградской гостинице «Англетер». О его пьяных выходках и визитах в психоневрологическую больницу знали обе столицы, но весть о смерти «первого поэта России» стала чудовищной неожиданностью. О своих отношениях с Есениным Мариенгоф подробно рассказал в «Романе без вранья». После чего надолго обратился в сознании любителей Есенина в злого демона, который опошлил образ великого поэта. Между тем, по мнению многих исследователей творчества и биографии Есенина, Мариенгоф заслуживает совершенно иного, даже противоположного отношения.

«Да ничего там вообще плохого нет! Там прекрасные, полные любви рассказы о лучшем друге, — заметил Захар Прилепин — тоже, кстати, страстный поклонник поэзии Есенина — в одном из интервью. — Мариенгоф имел право на некоторые вольности — на скепсис, иронию, ведь он с Есениным жил и знал его как никто другой. До сих пор живо это малеванье Есенина как пастушка какого-то — это же смешно! Он жил тяжелой трудной жизнью, был полон самых разных страстей… Делать из него пресветлого и пресвятого отрока самое глупое и совершенно нелепое занятие. По мне так портрет Есенина, написанный Мариегофом, до сих пор остается самым адекватным, в сравнении со всеми другими мемуарами, которых я прочитал очень много».

После того, как трагически оборвалась жизнь Сергея Есенина, Анатолий Мариенгоф написал еще не один текст и, как мог, пытался удержаться на плаву в мире большевистской литературы. Увы, в глазах творцов нового времени он так и остался эстетствующим имажинистом…

Зато в трудные минуты рядом с ним всегда была любимая и любящая женщина — та самая Анна Никритина, которой он когда-то рассказывал о неразрывной дружбе с Есениным на берегу Москвы-реки. Окончив театральное училище в Киеве, она снискала славу «украинской Комиссаржевской» и приехала покорять Москву. Обещая жене устроить их совместную жизнь, Мариенгоф давал ей свое «честное имажинистское» слово, которое по серьезности намерений приравнивал к дореволюционной клятве перед распятием.

Будущие супруги зарегистрировали отношения, когда Анна Никритина находилась уже в весьма интересном положении, причем ради продолжения рода ей пришлось пожертвовать парижскими гастролями. Чтобы любимая женщина не огорчалась, Мариенгоф дал ей два честных имажинистских слова — о том, что через год свозит ее в Париж, и о том, что напишет специально для нее пьесу. Оба обещания поэт сдержал. Пьесу «Вавилонский адвокат», в которой Никритина с успехом играла роль темнокожей Зеры, принял к постановке Александр Таиров, художественный руководитель Камерного театра. Кажется, Никритина, будущая звезда большой сцены, при этом нервничала меньше, чем ее неравнодушный супруг.

«Таиров сказал:

— Если Мариенгоф будет учить всех актеров, как надо играть, если он будет мешать художнику, осветителю и суфлеру, а главное, портить роль Нюше, я распоряжусь не пускать этого Шекспира в театр.

Но меня пускали. Со страхом, но пускали. Хотя в моем поведении ничего не изменилось до последних генералок», — писал Мариенгоф в «Моем веке…».

Мартышка и длинный

Отношения Мариенгофа с Никритиной, конечно, не были ровными, как гладильная доска, но — после всех пережитых испытаний — не утратили своей глубины. Эксцентричный поэт-имажинист, которого считали отчаянным бабником, оказался заботливым мужем и увлеченным отцом. Их первый и единственный сын Кирилл появился на свет в Одессе, где супруги отдыхали летом, а Мариенгоф писал «Вавилонского адвоката», в 1923 году. 17 лет спустя его жизнь внезапно оборвалась, но этой трагедии предшествовали долгие годы семейного единения…

О своей жене Мариенгоф говорил, что она для него даже не «половинка», а «трехчетвертинка». Их маленький сын, когда однажды его спросили, в чем счастье, не по-детски серьезно ответил: «В хорошей жене», видя пример отношений родителей. По словам Мариенгофа, они с супругой еще в начале совместной жизни решили, что ссориться дольше, чем на пять минут, не имеет никакого смысла. Их самый серьезный конфликт, когда они не разговаривали почти сутки, случился еще в 20-е годы из-за того, что Анна… отвергла гипотетическую идею об изобретении аппарата, который мог бы читать мысли.

«— Я полагаю, Нюша, что наш мозг излучает какие-то флюиды, — сказал я.

— Очень может быть.

— Другого объяснения не придумаешь.

— Да. Этот дьявол работает без помощника.

— Вероятно, люди скоро изобретут аппаратик. Интересно!

— Какой такой аппаратик?

— Он будет записывать на ленту эти флюиды. А потом их можно будет расшифровать.

— Что?

— Примерно, как запись стенографистки… Вот, Нюха, перед тем, как ты юркнешь под одеяло, я незаметно положу этот аппаратик под твою подушку.

— Зачем?

— Да чтобы утром, когда ты убежишь на репетицию, прочесть твои мысли. Любопытно знать, что ты думаешь на сон грядущий!

— Какой ужас!» — так, если верить страницам «Моего века…», выглядел злополучный диалог — самая страшная ссора Никритиной и Мариенгофа. Или — Мартышки и Длинного, как называли себя сами супруги.

«Весь мир лицедействует»

Переезд семейства из Москвы в Ленинград был связан с тем, что Анна разорвала творческие отношения с Таировым и перешла в ленинградский Большой драматический театр. «Таким образом, мы стали жителями города без синего неба, но с белыми ночами, — вспоминал Мариенгоф. — Города туманов и дождей. Дождей июльских и декабрьских. Города каналов, канавок, мостиков и мостов с золотыми львами, держащими в зубах золотые цепи. Города проспектов, прямых, как чертежная линейка, и площадей, справедливо называющихся полями». Из года в год они ездили отдыхать в Коктебель, каждый раз обещая себе, что это — последний, растили сына, который резко отличался от сверстников и эрудицией, и уровнем амбиций, и не подозревали, что точка в этой семейной идиллии будет поставлена в 1940 году.

Однажды сын спросил Анатолия Мариенгофа: «Тебе известно, папа, что было написано на золотой вывеске над шекспировским театром «Глобус»?» — «Нет, не известно». Паренек важно поднял палец вверх и произнес: «Весь мир лицедействует». И заключил: «Над вашим сталинским Союзом писателей я водрузил бы такую же вывеску. Предложи, папа». Анна Никритина схватилась за сердце. Супруги всерьез переживали, что сына-подростка посадят за такие «лирические рассуждения». Увы, все вышло гораздо хуже.

4 марта 1940-го девятиклассник Кирилл Мариенгоф покончил с собой, оставив предсмертную записку: «Дорогие папка и мамка! Я думал сделать это давно. Целую. Кира». И после страшных мартовских дней даже военная эвакуация в Киров, где Мариенгофы провели около трех лет, не казалась родителям, похоронившим сына, таким уж страшным испытанием.

Анатолий Мариенгоф провел последние 18 лет жизни в Ленинграде, в квартире по адресу Бородинская улица, 13. Его не стало 24 июня 1962 года, а скандально известный роман «Циники» издали только в 1988-м. Сокращенная и «приглаженная» версия автобиографии «Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги» увидела свет вскоре после смерти Мариенгофа, но тоже не сделала его имя популярным в широком кругу читателей. Несмотря на тщательное замалчивание, гений Мариенгофа признавали Булат Окуджава и Иосиф Бродский.

Могила Мариенгофа находится на Богословском кладбище Петербурга. Верная супруга пережила его на целых 20 лет…