Русская эмиграция первой волны – отдельное культурное и социальное явление. Которое впоследствии сформировало свой мир – мир русского зарубежья. И ему была присуща ирония. Точнее – высшая форма проявления интеллекта – самоирония.
– Скажите, пожалуйста, почему этот тип именует себя профессором?
– Ну, знаете, у него все-таки есть некоторый научный стаж: до войны был вольнослушателем в Психоневрологическом институте, с полгода проболтался в Харьковском ветеринарном… Во время Керенского защищал в петроградском союзе повивальных бабок диссертацию на тему: «Авель как основоположник мелкобуржуазной идеологии»… А затем был министром народного просвещения не то у Махно, не то у атамана Маруси. Чем не стаж?
– Бабушка, какой это ты пасьянс раскладываешь?
– «Наполеонову могилу», детка…
– Как тебе не надоест? Хочешь я тебе книжку дам…
– Какую такую книжку? Не люблю я этих нынешних…
– «Архив русской революции», бабушка. Вроде Майн Рида, только еще интереснее…
– Ну, голубчик… У меня архив этот весь в голове да в печенках сидит.
– Отчего ж ты не пишешь?
– Слов, милая, таких еще на свете нет, чтобы архив этот писать. Пусть пока заячьи министры пишут… А я уж на том свете, когда Господь призовет, писать засяду: лет тысячу писать-то надо…
– Тридцать лет женаты и учить меня вздумал… Физиологию какую-то выдумал. Обед из трех блюд ему нужен… Подумаешь! Какая там еще у эмигрантов физиология?
– Да я ж, Даша, право голоса имею.
– Никакого. Женщина в эмиграции все! Кто визу добыл? – Я. Кто по-французски за тебя в участке объясняется? – Я. Кто комнату нашел? – Я. И квартиру найду! И совсем не твое дело… Лежи на сомье и кури свои мариланы… Всю душу прокоптил.
– Да я ж, Дашенька…
– Никакая я тебе не Дашенька. После пятидесяти лет главное не питание, а квар-ти-ра. Понял? Овсянку будешь есть целый год, а квартира будет!
– Да на наши средства?
– Ха! Средства. У тебя не спрошу. А ты слыхал, как черногорцы к себе Бонапарта не пустили? Велики ли у них средства были?..
– Я, батенька, не монархист и не республиканец и прейскурант этот давно псу под хвост бросил… Ежели правительство не зверюга и не хапуга, то мне плевать, что у него там на шапке написано – пусть господа историки разбирают, за то им и деньги платят. А насчет «временного правительства» отвечу вам, сударь мой, кратко: уж лучше двуглавый орел, чем безглавый осел… Тот хоть щипал да защищал. А этот сослепу бешеных собак веером обмахивал. Вот и домахался.
– Когда же вы в Швейцарию?
– Да все с этой окаянной визой путаюсь. Катаральное свидетельство от швейцарского врача представил, рекомендацию по политической благонадежности от предков Вильгельма Телля добыл, оспу привил, выпись из метрики моей послал, в санаторию за месяц вперед через банк внес… да вот, все толку не добьюсь.
– Чего же им надо?
– Залог, ироды, требуют. Если я там в санатории окочурюсь, так чтобы было на что венки купить и в цинковом ящике наложенным платежом обратно отправить. Гуманная нация, швейцарским бы сыром ей подавиться!
– Так как же вы все-таки полагаете: подлинное послание Зиновьева, или умные англичане сфабриковали его, чтобы верней Макдональда свалить?
– А не один ли черт? Если там в Москве красные олухи негодуют и отпираются, так какая же ихнему негодованию цена? К примеру, приведу вам из стародавней жизни такую быль. Закутит замоскворецкий купец, три месяца в злачном месте валандается, девок в шампанском купает, паркет икрой мажет, зеркала чем попало бьет. Очумеет до того, что его, словно куль, приятели без сознания чувств домой приволокут… А к вечеру приедет услужающий со счетом, тысячи на три наблудил, – что было, чего не было, разве все упомнишь? Купец для вида очки взденет, мутными глазами счет пробежит: все правильно – зеркала бил, паркет мазал, кофту на главной мадам разорвал. А почему сифон сельтерской приписан?! Когда же он сельтерскую пил?! Мошенники! Сию минуту двугривенный со счета скости! Упрется и шабаш. Так вот и Зиновьев этот самый со своим письмом. Будь он трижды проклят.
– Слыхали? Газета большевиков в Париже затевается.
– На каком языке?
– На совнархозном. Три трехэтажных слова обрежут, в два пальца свистнут – вот тебе и язык. Вверху «серп и голод» для украшения фасада.
– С Новым годом!
– Это с каким же?
– Как с каким? С двадцать пятым…
– Так это по новому стилю старый год прошел, а теперь по старому новый наступает.
– Ну, знаете, при моих доходах я два раза не праздную. И вообще Новый год – рестораторский предрассудок. Выдумали, черти, чтоб тираж «Зубровки» поднять.
– Как же так, без праздников? Мрачно уж очень…
– А вот когда я новое пальто куплю, тогда у меня и Новый год будет. Чему мне сегодня в старой драповой кацавейке радоваться? Летосчисление – вещь условная: вот я его от нового пальто и буду вести.
– Десять франков за детскую книжку?! Возмутительно.
– Позвольте, Анна Ивановна. Забудьте на мгновение, что я приказчик и что мы в книжной лавке. Скажите мне, как доброму знакомому: что стоят ваши чулки?
– Не понимаю. Сорок франков. Но почему вас это интересует?
– Как часто вы их покупаете?
– Не понимаю. Два раза в месяц. Но почему это вас интересует?
– Так. Два раза в месяц по сорок франков – это дешево. А раз в год для своего ребенка десять франков за книжку – это дорого? Очень хорошо…
– Не понимаю… Как можно сравнивать: шелковые чулки с детской книжкой?! И потом, позвольте вам заметить, я даже добрым знакомым вторгаться в свою частную жизнь не позволяю… Слышите? А вам – наказанье: теряете хорошую покупательницу… В прошлом году ничего не купила – и в этом не куплю!
– Этика… Важное кушанье ваша этика! Где вы проведете границу между коммерцией и спекуляцией? Ась? До какого процента – честно, а с какого – нечестно? Где начинается свинья и где кончается ангел? Человечество сейчас, милый мой, применительно к новой метафизике разделяется на две категории: одни спекулируют, а другие… им завидуют. Вас тошнит? Выпейте содовой воды…
– Куда уезжаете на лето, Анна Петровна?
– Никуда. Помилуйте, какой в пансионах отдых? Хозяйки – гадюки, стол – мерзость, жильцы – ломаются… Живешь, как под стеклянным колпаком… Сплетни, флирт, спирт, дорого, неуютно!.. Впрочем, что я вам расписываю. Вы ведь сами пансион терпеть не можете.
– Нет, почему же. Бывают образцовые пансионы, очень образцовые. С хорошим обществом, с интеллигентной хозяйкой, со столом исключительно на сливочном масле, с культурным флиртом, с бриджем… Как же можно так огулом критиковать?
– Да? Странно, как меняются взгляды. Где же вы такое чудо нашли?
– Я… не нашла. Я, видите ли, сама пансион открываю.
– Господи, сколько у вас пакетов!
– Чай!
– Да у вас тут кило пять… Куда вам столько?
– И еще столько закуплю! Что вы с луны свалились?! Ведь в Китае же революция…
– Ну, как ваш французский язык поживает?
– Ай, оставьте! Только что научился в Варшаве по-польски – переехал в Берлин. Заговорил по-немецки – черт понес в Милан. Почти изучил итальянский – попал в Париж… Прямо как футбольный мяч! Так я уже теперь сразу сел за португальский.
– Почему за португальский?
– Очень просто. Скоро придется переезжать в Голландию, так я на всякий случай решил изучить португальский.
– Подумываю я, друг, эмигрантскую баню открыть. Книжноколониальные лавки, кабаре эти с бродячими собаками – пробовано, перепробовано. Месяц в барышах, а год в шишах. А баня дело новое, эмигрантскую душу зацепит. Тут тебе и квас, и газетка, и шашки… Граммофон пущу: «Из-за острова на стрежень…» На манер клуба. Почитал, поспорил, а потом пожалуйте на полок под веничек… Русское дело – валом все повалят!
– А банщиков где ж возьмете, Иван Спиридонович?
– Эко дело! Мало ли приватных доцентов по редакциям околачивается…
– Ритм великое дело… Первое время тяжело, а потом пятка работает с точностью метронома… А главное – правильно чередовать глубокое вдыхание и выдыхание, – тогда скользишь по полу с легкостью конькобежца.
– Простите, профессор, разве вы поступили в балет? В вашем возрасте?!
– Какой балет! Полы натираю, батенька… Не знали? Пять франков – обыкновенный пол, десять – запущенный. Запишите на всякий случай мой адрес…
1924 год
