Каждый исторический деятель оставляет за собой шлейф воспоминаний – теплых, гневных, ироничных. Ироничные читаются легче всего и оставляют самое приятное послевкусие, особенно, когда речь идет о таком не перегруженным светлыми событиями веке как 20-й.

КЕМ БЫЛ, КЕМ СТАЛ…

Премьер Временного правительства Александр Керенский после свержения и бегства из Петрограда обосновался в Нью-Йорке. Бывшему министру-председателю жилось весьма небогато. Скудный долларовый ручеек притекал к нему разве что благодаря чтению лекций, с которыми последний лидер дооктябрьской России время от времени выступал в университетах США. Одно из последних в жизни Александра Федоровича приглашений пришло из калифорнийского университета Де Анза. Лекции прошли с успехом, и попечители университета пригласили Керенского провести конец недели в студенческом кампусе.

Профессор Рокитянский, с легкой руки которого престарелый российский экс-политик и попал в Калифорнию, показал гостю апартаменты и пригласил на прогулку перед званым ужином. Едва они вышли на аллею за студенческим городком, как впереди появился всадник. Подскакав вплотную, он остановил коня и отдал Керенскому честь. Александр Федорович мрачно посмотрел ему вслед и признался Рокитянскому, что точно такая же сцена имела место и накануне.

– О, не удивляйтесь, – сказал историк. – Это же граф Милорадович!

Я хорошо знаю его. Он преподает богатым дамам верховую езду. Думаю, что он искренно хотел поприветствовать вас как главнокомандующего русской армией!

– А вы не могли бы попросить графа впредь воздержаться от подобных жестов, – недовольно сказал Керенский.

– Разумеется, но вы рискуете оскорбить Милорадовича в лучших чувствах.

– Скажите ему как можно мягче, что я очень признателен человеку, не забывшему времена, когда Керенский был ВСЕМ, но хотел бы обойтись без напоминаний о том, что сегодня стал НИКЕМ!

СЛАДОСТЬ ДЖИНСОВЫХ ВОСПОМИНАНИЙ

Камчатский большевик Ларин прошел обычным для ниспровергателей прошлого скорбным путем из грязи к власти, от власти в сибирский лагерь, а потом вместе с другими уцелевшими попал на «заслуженный отдых» от пережитого.

К полувековому юбилею революции, которую Иван Емельянович утверждал на Камчатке, он доживал свой беспокойный век в подмосковном Подольске и был по возрасту, как и по разуму, весьма дряхл. Свершения 1917 года его мало занимали и о всемирной республике Советов он явно уже не вспоминал.

Мой приход застал его как раз за переписыванием набело заявления на имя Брежнева с просьбой поселить Ларина с супругой на оставшиеся месяцы или годы в одну из престижных по тем временам богаделен для персональных пенсионеров союзного значения.

Мечтой таких вот ветеранов первой категории был тогда партийный дом для престарелых в Переделкино. Заслуги второй степени могли привести их обладателя в сходное, но попроще заведение в Кузьминках, но этого исхода он почему-то побаивался, постоянно повторяя: «Лучше под забором умереть, лучше под забором».

Все мои попытки разговорить его о захвате большевиками власти на Камчатке разбивались о непонятную эту фразу, подобно волнам империализма, которые, как выразился Сталин, бессильно бились о могучий утес первой в мире страны социализма. На втором часу бесплодных расспросов я готов был уже бессильно опустить руки и задуматься в основном над тем, чем заменить явно ускользавшую тему, ради которой я с Камчатки к Ларину и прилетел. Командировка представлялась провальной, а в этом печальном случае пришлось бы самому расплачиваться за авиабилет в два конца, что равнялось тогда моей месячной зарплате.

Спасение пришло странно и внезапно. Ларин в очередной раз с тоской глянул на свое заявление, где, кроме всего прочего, говорилось о заслугах по налаживанию внешней торговли Дальнего Востока, потом вдруг схватил меня старческими, но цепкими пальцами за полу джинсовой куртки, а другой ладонью как-то ностальгически провел по самим джинсам в районе коленки: «Такие, точно такие штаны нам Свенсон за пушнину и рыбу привозил, – с восторгом прошептал он, – целую шхуну пригнал. Весь город одели и на материк отправляли!»

Сладость джинсовых воспоминаний эликсиру вечной молодости была подобна. Ларин складно и почти не запинаясь поведал о суровом детстве, о разгоне рабочей демонстрации во Владивостоке и еще о многом из того, в чем непременно следовало просветить широкие читательские массы в день революционного юбилея.

А вот к джинсам он возвращаться уже не хотел, хотя с высоты прожитых мной с той поры лет это комичное воспоминание ценнее всего остального. Выходило, что скудное население Камчатки первым открыло джинсовую эру на просторах Евразии!

Знаменитый на Тихом океане калифорнийский купец Свенсон, конечно, и с Чукоткой торговал, но первый рейс сезона он совершал все же на Камчатку, поскольку к Беринговому проливу в апреле шхуна пробиться еще не могла. Благодаря этому негоцианту джинсы в российскую жизнь впервые и вошли. Так что состарившиеся ныне московские стиляги, перекупавшие искомые штаны у иностранцев возле «Метрополя» и «Националя» после ХХ съезда КПСС, когда за несанкционированные контакты уже не сажали, опоздали с внедрением моды на четыре десятка лет. Не всегда же Москве в локомотивах прогресса раскатывать, надо и заслуги дальних окраин признавать!

От того же Ларина я узнал, что при батюшке-царе в Америку с Камчатки уплыть никакой проблемы не было. Разного рода народ без труда за Тихий океан перебирался. Одни за счастьем, другие подработать, а политссыльные до Февральской революции в бега ударялись через Аляску или Калифорнию, потом через Атлантику домой возвращались и в конце концов революцию сотворили, не ведая, куда она их заведет.

При сходе на берег одна забота была – сто долларов предъявить. Немалые по тем временам деньги расценивались как первичный капитал, без него в Новый Свет не пускали. Потому беглецы и додумались несколько зеленых бумажек с портретами президентов на всю, так сказать, честную компанию запасать, по очереди их американцам показывать, а потом всякими ухищрениями обратно на борт передавать.

Довольно долго все это сходило с рук, но потом однажды сразу дюжина неудавшихся эмигрантов обратно к камчатским вулканам на том же пароходе вернулась. Этим иммиграционный чиновник поглазастей попался, заподозрил что-то и принялся при появлении нового кандидата в граждане Северо-Американских Соединенных Штатов тайком карандашные пометки на банкнотах оставлять и номера сличать. Очередного предъявителя полисмены сразу уводили в сторонку, а потом загнали всех неудачников на тот же пароход и отправили обратно. Пришлось им через Владивосток по Транссибирской магистрали на запад шкандыбать. Кое-кто в джинсах от Свенсона до самого Кремля добрался и на врангелевский фронт в них же уходил, а потом и в Турцию от новой жизни сбегал. Ткань-то была покрепче нынешней. Тогда к хлопку джутовую нить добавляли, чтобы материя не расползалась. Это теперь в обществе потребления из чего попало джинсу ткут, чтобы новые штаны с заклепками поскорее понадобились.

А в Америку за сотню долларов ныне уже не попасть… Другое время, другие цены…

ЗНАЧОК ДЛЯ АКЫНА

Казахского акына Джамбула Джабаева за границами его независимой ныне родины начисто позабыли. Сохранился в Санкт-Петербурге, правда, переулок Джамбула. Звучит изредка песня Розенбаума с упоминанием о знаменитом некогда стихотворном послании степного «барда» к блокадникам «Ленинградцы, дети мои». Вот, наверное, и все. Зато дома официальная признательность потомков налицо. Облик акына канонизирован и непорочен. Даже и не верится, что на алма-атинских танцульках когда-то исполняли на мотив армстронговского «Сан-Луи»:

«Джамбул Джабаев из гроба встал,
Свою домбру на саксофон сменял!»

Впрочем, сам Джамбул при жизни откалывал и не такие коленца.

И совсем не грех припомнить нехрестоматийную историю про официального классика… Сноровку общения с сильными мира сего Джамбул отточил еще в молодости. Не было в степи бая, который рискнул бы не пригласить акына к праздничному угощению. Ссориться с ним мало кто рисковал, ибо песни острослова разлетались по всем аулам и ославленному Джамбулом правителю не укрыться было от скрытого, а порой и явного злословия своих подданных.

После Великого Октября к пиршественной миссии певца добавилась еще и президиумная повинность. Ни одно мало-мальски заметное в Алма-Ате собрание или совещание не проходило без появления легендарного аксакала за алым сукном стола.

Торжества обычно не обходились без попутных подношений, и белобородый старец в конце концов настолько привык к неизбежности подарков и наград, что постепенно разучился возвращаться в парадную юрту с пустыми руками.

В ту предвоенную пору каждому полагалось уметь без промаха поражать пулями мишени. Для поголовного обучения азам меткости учредили весьма почетное звание «Ворошиловский стрелок», в подтверждение которого выдавался увесистый бронзовый значок.

На огневые рубежи валил и стар и млад. Палить в далекое мишенное яблочко довелось даже приме-балерине Большого театра Ольге Лепешинской и знаменитому дирижеру Самуилу Самосуду.

Заветными значками награждали на высшем из местных уровней, нередко подгадывая вручение к праздничным датам. На одном из подобных событий оказался и Джамбул.

…Стоило партлидеру республики взяться за вручение значков, как старец оживился и даже отодвинулся от стола, явно готовясь выйти на раздачу. Очередь до него, однако же, не дошла, и разобиженный акын в перерыве потребовал немедленно отвезти его под войлочный свод юрты, напрочь игнорируя напоминания о предстоящем концерте, во время которого ему предстояло тряхнуть стариной.

Отчаявшийся уговорить Джамбула нарком культуры ринулся к первому секретарю казахстанского ЦК Левону Мирзояну с вестью об упрямстве Джамбула. Тот вышел из ложи за кулисы и спросил о поводе каприза.

– Всем ордена давали, – отвечал ему певец, – а меня позабыли.

– Тебе же месяц назад самый главный орден из Москвы привезли, – с укоризной сказал Мирзоян. – А этот значок только тем положен, кто умеет хорошо стрелять.

– А почему твой нарком командует акынами, а сам домбры в руках не держал, – не унимался аксакал.

– Вручу тебе такой «орден», Джамбул, – расхохотался Мирзоян. – Но уж извини, не сегодня. Я мог бы тебе свой отдать, но такую награду нужно прилюдно прикреплять, так что подожди другого праздника – и будет по-твоему...

Концерт прошел без осечек, но за неделю до нового торжества первого секретаря увели из кабинета люди в штатском, и ни одного значка он на своем веку больше никому не вручил. Ходили слухи, что его казнили прямо в цокольном этаже ЦК. Уж не знаю, сдавал ли исполнитель приговора «ворошиловский» норматив или не успел в расстрельной круговерти выполнить патриотический долг.

В Мирзояна он, во всяком случае, не промахнулся.

После войны здание ЦК досталось университету, и в студенческие годы я не раз бывал в расстрельной комнатке, обернувшейся к шестидесятым годам тесноватой, сумрачной аудиторией, в которой меня и сокурсников тщетно обучали казахскому языку.

...Между тем акын в накладе не остался. За пару лет до «осечки» первого секретаря в его честь переименовали городок Аулие-Ата. После гибели Мирзояна название стерли с карт, перекрестив город в… Джамбул.

Вот и получилось, что нечаянный свой долг первый секретарь руспубликанского ЦК акыну заплатил сполна.