Русский писатель Федор Михайлович Достоевский, познавший все тяготы и лишения царской каторги, о местах заключения писал так: «По состоянию тюрьмы можно судить о государстве, тюрьма – лицо власти, это особый мир, ни на что более непохожий, где свои особые законы, свои костюмы, свои нравы и обычаи…».

Вплоть до середины XVI века тюрьмы в России не предназначались для отбытия виновными сроков лишения свободы, к которым их приговорил суд, а были, выражаясь современным языком, только местом предварительного заключения подследственных. В монастырских подземельях, срубах и застенках Разбойного приказа узники дожидались разрешения своей участи многими месяцами, а порой – и годами.

«ТЮРЬМЫ В РОССИИ УЖАСНЕЕ ЕВРОПЕЙСКИХ»

Лишь Судебник 1550 года впервые определил в законодательном порядке, что государственные тюрьмы на Руси могут быть также использованы и в качестве специального места исполнения наказаний. После принятия этого закона тюрьмы стали довольно быстро строиться по всей стране. А в Уложении 1649 года, утвержденном царем Алексеем Михайловичем, указывалось, что тюремное заключение в качестве карательной меры могло быть применено для 40 с лишним видов преступлений, притом как в виде срочного, так и в виде бессрочного лишения свободы. Кроме того, в том Уложении применение тюремного заключения оговаривалось и как дополнение к членовредительным наказаниям – например, к порке розгами, клеймению или вырыванию ноздрей.

Тогда же заведование тюрьмами в Москве было предоставлено Земскому и Разбойному приказам, а в других городах – выборным должностным лицам: губным старостам и целовальникам. Как свидетельствуют современники, русская тюрьма в XVI–XVII веках была еще более ужасна, нежели европейская. В этих темных подземельях заключенные месяцами жили в невероятной грязи, и десятки человек часто ютились в одной тесной камере, причем многие из них были закованы в кандалы и цепи.

Бывало, что женщин сковывали вместе с мужчинами, а умерших подолгу не убирали из камер. При этом государство даже не брало на себя обязанности по питанию заключенных и снабжению их одеждой. К тому же узников заставляли заниматься попрошайничеством. В цепях и оковах, в сопровождении охраны, их выводили на городские или сельские площади, где они просили милостыню, чтобы не умереть с голоду.

По описаниям иностранных авторов, публичное нищенствование арестантов в России того времени было настолько распространено, что зачастую нарушало общественное спокойствие в городах. Однако от подобной практики местные органы власти смогли отказаться только в XVIII веке. Так, в Москве в 1736 году колодников ежедневно отпускали в связке друг с другом для прошения милостыни, причем все они были без верхней одежды, в одном только исподнем.

Среди них попадались и узники, незадолго до того подвергнутые истязаниям, и потому они просили подаяние, стоя в окровавленных рубахах. О таких случаях говорилось даже на заседании Сената, о чем сохранилась запись 1749 года: «…многие колодники пытанные и в разодранных платьях таких, что едва тела лоскутьями прикрыты, стоя скованными на Красной площади и по другим знатным улицам, необычайно с криком поючи, милостыни просят, также ходят по торговым рядам и по всей Москве по улицам».

Впрочем, мизерные пожертвования со стороны населения никак не могли обеспечить заключенных, и потому арестанты в своих прошениях на имя царя слезно умоляли поскорее решать их дела, «чтобы нам, твоим сиротам, голодною смертью не умереть». В связи с этим царским указом от 3 сентября 1733 года всем губернским прокурорам было предписано «смотреть за скорым и правильным решением дел о колодниках, чтобы они не использовались губернаторами и воеводами в собственные работы».

«НЕ ПРИВОДИТЬ ГРАЖДАН В УНЫНИЕ КАЗНЯМИ»

Помимо государственных тюрем, Россия знала еще множество других мест заключения, так сказать, частного характера. Например, вплоть до отмены крепостного права в 1861 году в имениях многих помещиков были «холодные» подвальные комнаты (сейчас бы сказали – карцеры), куда сажали крестьян без суда за различные провинности, в том числе и за неуплату оброка.

Кроме того, при всех монастырях существовали особые темницы и подвалы, где в основном содержались религиозные, а порой – и государственные преступники. Такие монастырские тюрьмы до самого конца XVIII века сохраняли в себе все ужасы средневековья. В связи с этим особенно зловещую славу приобрели мрачные и холодные подземелья Соловецкого и Суздальского Спасо-Евфимьевского монастырей. Некоторых заключенных сюда помещали навечно, приковывая их цепями к стенам душных келий, куда почти не поступал воздух, или тесных каменных мешков, где с потолка капала вода.

Но и это было еще не самое страшное: во многих монастырях вплоть до конца XVIII века существовали еще и земляные тюрьмы, то есть просто закрытые решеткой глубокие сырые ямы, кишевшие крысами, которые, случалось, насмерть загрызали несчастных узников. При этом даже в монастырских подземельях тюремные сидельцы порой умирали без исповеди и причастия.

И только в эпоху царствования Екатерины II тюремное дело в России стало медленно, но неуклонно меняться в сторону более гуманного отношения к узникам. В частности, в 1767 году императрица приказала созвать специальную комиссию по составлению нового Уложения о наказаниях. Итогом работы комиссии стал «Наказ», опубликованный на четырех языках, в котором были отражены идеи передовых западных теоретиков судебно-тюремной реформы.

Именно в екатерининском «Наказе» впервые в российской практике была поставлена задача совмещения уголовного наказания и воспитания осужденного преступника, чтобы он после освобождения смог снова сделаться полезным членом общества. Например, восьмая статья «Наказа» рекомендовала «не приводить дух граждан в уныние казнями», а другие пункты этого документа призывали ограничить телесные наказания. Тем не менее и при жизни Екатерины II, и после нее публичные казни по-прежнему применялись очень широко (вспомним хотя бы времена подавления Пугачевского бунта, а также казнь четвертованием самого Емельяна Пугачева).

Телесные же наказания на площадях городов и больших сел еще в течение долгих десятилетий были столь обычными картинами, что большинство обывателей попросту не обращали на них внимания. При публичных наказаниях между собой соперничали плети, кнут и шпицрутены, хотя при Павле и при Николае I шпицрутены в этом негласном соревновании стали брать верх.

Впрочем, при наказании плетьми очередного преступника на площади все равно собиралось некоторое количество зрителей, в связи с чем штатные палачи иногда позволяли себе развлечение: схватить из толпы кого-нибудь из зевак и превратить его в своего помощника, заставив за руки держать на своей спине приговоренного к наказанию. А если при этом учесть, что наказание кнутом часто было замаскированной формой смертной казни, при которой приговоренные умирали в жесточайших мучениях, можно себе представить, каково было невольному пособнику палача, не говоря уже о приговоренном.

Публичные телесные наказания, в том числе порка розгами и кнутом, вырывание ноздрей и клеймение железом были рассчитаны не только на устрашение, но и на возбуждение в народе чувства негодования и презрения к преступникам. Однако добиться подобного отношения простых людей к наказуемым организаторам таких зрелищ вряд ли удавалось, поскольку у большинства народа к жертвам властей издавна сложилось чувство жалости. Именно поэтому обыватели и подавали медные гроши изувеченным, клейменым и исполосованным кнутом арестантам. Неудивительно, что во многих городах подолгу не могли найти добровольцев на должность палача, поскольку простой народ никогда их не любил и всячески выказывал им свое презрение.

«ДЛЯ ПРЕДОТВРАЩЕНИЯ ПРАЗДНОЙ РАЗВРАТНОСТИ»

При Екатерине II в России впервые появились смирительные и работные дома. Первые из них предназначались для осужденных, совершивших тяжкие преступления. При этом в смирительных домах выделялись обособленные помещения для мужчин и для женщин, чего раньше в русской тюремной практике никогда не было.

А в работные дома, как видно из самого их названия, для выполнения различных принудительных работ направлялись осужденные за растраты, кражи, грабежи и некоторые другие не слишком тяжкие преступления. Сделано это было, как говорилось в указе императрицы, «для предотвращения развратной праздности», чтобы заключенные не сидели в своих камерах без дела, а приносили пользу государству.

Первый работный дом для мужчин при ведомстве полиции был открыт в Москве, в бывшем «Карантинном доме» за Сухаревой башней. Здесь заключенные занимались нелегким трудом – распиловкой камня. А для женского работного дома чуть позже было предоставлено помещение в бывшем Андреевском монастыре, и работа здесь заключалась в пряже льна.

На содержание одного человека в работном доме из казны отпускалось по 3 копейки в день, но этого было явно недостаточно. Поэтому правительство по-прежнему принимало материальную помощь от частных лиц на содержание заключенных. Например, как и в прежние десятилетия, и после принятия упомянутого указа продолжался сбор милостыни на нужды арестантов. А когда в 1781 году был открыт работный дом в Санкт-Петербурге на Васильевском острове, у его входа в соответствии с указом были выставлены кружки для милостыни, и собранные средства направляли на содержание помещенных в этот дом.

В годы царствования императора Павла (1797–1800 годы) в тюремном законодательстве по сравнению с екатерининскими временами не произошло никаких изменений. Лишь при Александре I, да и то на закате его царствования, в 1817–1819 годах, была сделана попытка провести очередную тюремную реформу, которая так и не состоялась. Председатель комиссии по проведению реформы тайный советник Владимир Соллогуб так писал об этом: «Русская тюрьма сделалась для народа развращающим учреждением; она: 1) притон разврата, мошенничества и фабрика фальшивых паспортов, монет и ассигнаций; 2) община разбоя, грабежа, воровства и всех возможных пороков; 3) проводник безнравственности, упорства и неповиновения властям и, наконец, 4) рассадник рецидивистов».

Тем не менее в 1819 году в Санкт-Петербурге открылось «Общество попечительное о тюрьмах». Этой организации было предоставлено право заведования всей хозяйственной частью российских тюрем. В каждой губернии имелся местный комитет общества, а в уездах – его отделения.