«Деньги чертовски нужны, хоть в разбойники иди на большую дорогу или поступай в любовники к старухе…» Не правда ли, актуально? А ведь сказано-то полтора века тому! Вот таков стиль мышления героев писателя Александра Васильевича Сухово-Кобылина, автора пьесы «Свадьба Кречинского» и других шедевров русской театральной сцены. Волею случая стал он писателем: у истоков творчества – любовная драма, обернувшаяся затем трагедией – гибелью его любовницы, Луизы Симон-Деманш. История эта всколыхнула beau monde обеих столиц Российской империи и дошла до самого Государя-императора Александра II. Долгие годы подозревали писателя в убийстве Луизы. Однако, тайна так и осталась не разгаданной. Кто же, за что и для чего убил очаровательную француженку?

ЛЮБОВНЫЙ  НАПИТОК

До последних дней его жизни в одной из комнат дома Сухово-Кобылина висел портрет Луизы Симон-Деманш, его Луизы, с которой познал он счастье, тихое и безмятежное… Загадочная улыбка Луизы долгие годы навевала на него светлую печаль, звала его в сумрак воспоминаний, в тот мрачный ноябрьский день 1850-го… А начиналась все так романтично – весной 1841 года, в Париже, когда русский дворянин Александр Васильевич Сухово-Кобылин с бокалом в руке представился в ресторане очаровательной француженке лет 20 со словами «- Позвольте мне, чужестранцу, предложить тост за французских женщин!»

Очаровательная особа, к которой обратился Сухово-Кобылин, и была та самая Луиза. Она сетовала на то, что не может найти работу у себя на родине, во Франции. «- Поезжайте в Россию, – предлагает он. – Там вы найдете отличное место…»

Ко встрече с Луизой Александр Васильевич успел уже многое повидать и познать. Побывать за границей – в Италии, Германии и Франции, закончить Московский университет с золотой медалью, учиться в Гейдельберге и там основательно увлечься философией Гегеля; оценить репертуар лучших европейских театров того времени, познакомиться в Риме с Гоголем.

Ох, и непрост был он, этот «лютейший» из аристократов и завсегдатай светских салонов, если чем-то притягивал к себе выдающихся современников, на встречи с которыми оказалась так богата его жизнь. Впечатляют имена этих людей, оставивших заметный след в истории русской культуры ХIХ века – Гоголь и Толстой, Ап.Григорьев и М.Щепкин, Т.Грановский и Некрасов, И.Панаев и Д.Григорович...

Самоуверен был до дерзости и производил неотразимое впечатление на женщин, заставляя их томиться любовью и безумствовать. Как и подобает представителю «jeunesse doree» (как называли французы «золотую молодежь») вел он праздную жизнь. Не забывал балов, маскарадов и карточной игры. Как истый джентльмен участвовал в скачках, посещал гимнастический зал Пуаре, где и познакомился со Львом Толстым.

В своем кругу Сухово-Кобылины выделялись не только родовитостью (предки их восходили к царице Анастасии, жене Ивана Грозного), но талантами и культурными традициями. Неслучайно дом Сухово-Кобылиных, по мнению Белинского, был «известен в Москве своей образованностью».

РОМАН С ПРОДОЛЖЕНИЕМ

Роман с Луизой имел продолжение в России, в Москве. Александр Васильевич снял для Луизы квартиру из пяти комнат (зал, гостиная, кабинет, приемная и спальня) в доме на Рождественке, закупил красивую мебель, придал в услужение крепостную прислугу – повара, кучера и двух горничных. С той поры стал он вести двойную жизнь…

Сухово-Кобылин открывает для Луизы винный магазин и предоставляет для торгового оборота капитал в 60 тысяч рублей ассигнациями. Миловидная француженка обретает статус и громоздкое звание «московской купчихи». При этом она заботится о его столе, обеспечивая изысканное меню, заботясь о провизии, в то время, как сам Александр Васильевич занят делами. Почти семейная жизнь…

Казалось бы, чего желать еще: пятикомнатная квартира с изящной обстановкой, прислуга, красивые платья и драгоценности, лошадь для выездов... И все же не обрела она желанного счастья. Родня любовника не признавала ее. В обществе с ним она не появлялась. Зато он оставался «светским львом»: по-прежнему влюблялся и охладевал, и постепенно привык делиться с Луизой своими любовными переживаниями, не щадя самолюбия молодой женщины, не признавая в «неравном» ему существе ущемленного достоинства – человеческого и женского. С годами стал он тяготиться связью с нею – содержанкой и экономкой: избегал частых встреч, отделывался короткими записками, пытаясь убедить ее возвратиться на родину. Наконец-то и Луиза осознала, что жизнь ее с ним долгой не будет.

А по Москве уже поползли слухи о новом его романе – с княгиней Надеждой Ивановной Нарышкиной, «…женщиной из лучшего московского общества и очень на виду», как писал о ней молодой Лев Толстой своей тетушке Т.А.Ергольской. Княгиня Нарышкина походила во многом на «инфернальниц» Ф.М.Достоевского, и, по словам Е.М.Феоктистова, домашнего воспитателя детей сестры Сухово-Кобылина, «многих положительно сводила с ума». Среди этих многих, кто не устоял перед ее чарами, – виднейшие мужи Франции – герцог Морни, брат Наполеона III, а также Александр Дюма-сын, автор «Дамы с камелиями», с которым и обвенчалась она после кончины мужа. Надежда Ивановна жила бурными страстями и всегда – с привкусом скандала.

Злую шутку сыграл с ним демон обольщения. Роман с княгиней Нарышкиной дорого обошелся Сухово-Кобылину; его последствия искупал он всю свою долгую жизнь.

УЗЕЛ ЗАТЯНУТ…

Луиза мучилась ревностью, а горечь обиды вымещала на прислуге. Именно этому, по мнению всех исследователей, обучилась она быстрее прочего в семье Сухово-Кобылиных. Не секрет, что и мать Александра Васильевича, Мария Ивановна, часто грешила этим. В ней проявлялся чисто русский парадокс, характерный для ее социальной среды: европейская образованность причудливо сочеталась в ней с крепостническим варварством. По свидетельству Феоктистова, после расправы с прислугой «она закуривала сигару и усаживалась на диван с французским переводом Шеллинга в руках».

Жизнь Луизы протекала в 4-х стенах особняка на Рождественке и в узком кругу знакомых. Среди них – Эрнестина Ландерт, С.П.Сушков (приятель Сухово-Кобылина, родной брат поэтессы Е.П.Растопчиной), французская семья Кибер. Чтобы отвлечься как-то от грустных мыслей, 7 ноября 1850 года Луиза устроила у себя обед – пригласила Эрнестину Ландерт с Сушковым, а также молодого человека, С.А.Панчулидзева. После обеда поехали все кататься: по бульварам – от Тверских ворот до Мясницких, оттуда на Кузнецкий мост – в кондитерскую Люке, потом – к Эрнестине, а от нее Луиза возвратилась домой. Было уже девять часов вечера, когда отпустила она кучера. Вскоре Луиза покинула дом и больше туда не возвращалась…

На другой день отсутствие Луизы вызвало у Сухово-Кобылина странное беспокойство. Вместе с мужем сестры Евдокии Васильевны он отправился к оберполицмейстеру и высказал свои опасение по поводу ее судьбы, после чего возвратился на квартиру исчезнувшей Луизы.

…Тело Луизы обнаружили два дня спустя – вблизи Ваганьковского кладбища, в сугробе, и, как докладывал пристав Ильинский, со следами насильственной смерти.

В следственном деле приводятся жуткие подробности убийства.

Тело Луизы основательно изуродовали, причем «…кругом горла на передней части шеи, ниже гортанных частей, находится поперечная, с ровными разошедшимися краями, окровавленная рана, длиной около трех вершков. Кругом левого глаза опухоль темно-багрового цвета; на левой руке, начиная от плеча до локтя, по задней стороне сплошное темно-багрового цвета с подтеком крови пятно и много иных пятен, опухолей и ссадин; начиная от передней части верхних ребер до поясницы и до позвонков, во весь левый бок, находится большое кровоизлияние, причем седьмое, восьмое и девятое ребра этой стороны, ближе к соединению их с позвонками, переломлены, а десятое – даже с раздроблением кости».

ВЕРСИИ СЛЕДСТВИЯ

Гибель Луизы привела Сухово-Кобылина в отчаяние. Как писал Феоктистов: «Этот суровый человек рыдал, как ребенок, беспрерывно повторялись у него истерические припадки, он говорил только о ней и с таким выражением горя и любви, что невозможно было заподозрить его неискренность». Рядом с ним в те дни неотлучно находилась княгиня Нарышкина. Не тая сочувствия к нему; она заботилась о том, чтобы Александра Васильевича не допускали к открытому гробу; писала письма к французскому консулу и аббату Кудеру; вмешивалась в следствие, не заботясь о своей репутации. Надежде Ивановне было очень трудно.

Полтора века спустя возможно ли в полной мере оценить нравы той эпохи? Мужеству этой незаурядной женщины воздал должное и Феоктистов: «…она почти не покидала Кобылина, находилась постоянно в обществе его родных и ни единым словом, ни единым мускулом своего лица не обнаружила, чтобы была сколько-нибудь причастна к страшной тайне». По ходу следствия среди прочих допрошен был и Сухово-Кобылин. По его показаниям, виделся он с Луизой в понедельник, 6 ноября, на ее квартире, где они были одни. В доме своем он не принимал ее со времени приезда к нему родственников, которые прибыли 3 или 4 ноября. На вопрос о том, где он находился 7 ноября вечером, Сухово-Кобылин ответил, что тот вечер провел у Нарышкиных, где ужинал, а во втором часу ночи возвратился домой.

По приказу генерал-губернатора Закревского от 17 ноября 1850 года была создана Особая следственная комиссия, которая начинала свою деятельность передопросом арестованных и свидетелей. А три дня спустя с повинной пришел повар Ефим Егоров. Он признался в том, что 7 ноября ночью «…убил купчиху Луизу Иванову Симон-Деманш на квартире ее на Тверской…»

Подельниками Егорова оказались «Галактион Козьмин и девки Аграфена Иванова и Пелагея Алексеева. Галактион переломал ей утюгом ребра», а Егоров «…ударил кулаком по глазу и прирезал перочинным ножом, потом свезли на ее лошади за Пресненскую заставу и бросили в овраге за Ваганьковским кладбищем... Горло перерезано им, Егоровым, в овраге, а не на квартире, а дома только убили и задушили. Убил он ее потому, что «она была злая и весьма капризная женщина. Много пострадало по ее наговорам людей…»

С момента первого расследования, выстроились две полноправные версии   убийства Симон-Деманш. Первая – преступление совершили повар Ефим Егоров и его подельники. Вторая – в злодеянии был виновен Александр Васильевич Сухово-Кобылин. По версии Леонида Гроссмана, автора бестселлера «Преступление Сухово-Кобылина», вечером 7 ноября в доме Сухово-Кобылина собрался волею рока любовный треугольник: Луиза застала там Александра Васильевича с Нарышкиной. «Сухово-Кобылин, – пишет Гроссман, – придя в ярость от поведения своей старой и уже опальной любовницы в месте свидания его с предметом новой любви – юной и прекрасной великосветской женщиной, – не помня себя от гнева, убивает Симон-Деманш шандалом. Нарышкина спешно вырабатывает план и организует сокрытие тела. Призываются двое преданных слуг – это могли быть только Макар Лукьянов и Ефим Егоров, которым за обещание денег и вольных, играя на их преданности и необходимости «спасти барина», поручается пока лишь вывоз тела на дорогу в Хорошово... Они выполнили поручение …».

Гроссман здесь явно опирался на мнение Феоктистова, который, в свою очередь, пустил в обиход известную московскую сплетню.

CHERCHEZ LA FEMME!

Преступление это вогнало в шок beau monde обеих столиц России. Слишком многие горячо настаивали на невозможности подобного преступления, совершенного крепостными людьми – словно и не было тому примеров в истории. А ведь были они, и отнюдь не единичные. Вспомним, какая жестокая участь постигла отца Достоевского – он погиб от рук крепостных крестьян, не выдержавших оскорблений. В своих мемуарах граф М.Д. Бутурлин рассказывает об одном из московских самодуров, П.А.Базилевском, который «был высечен крепостными его людьми за жестокое с ними обращение». Писал же Белинский Гоголю: «Правительство хорошо знает, что делают помещики со своими крестьянами и сколько последние режут первых». Для любителей криминалистики немаловажен и еще один довод: если Александр Васильевич прикончил свою возлюбленную шандалом, то откуда взялись следы утюга по ребрам, резаная рана на шее? Неужели в состоянии аффекта он был способен добивать уже фактически умершую женщину? Или это Надежда Ивановна Нарышкина в приступе ревности довершила начатое своим возлюбленным?

Имя княгини Нарышкиной упорно связывали с этой трагедией. Упоминает ее в своем письме к тетушке и молодой Лев Толстой: «…в одно прекрасное утро г-жу Симон находят убитой, и верные улики указывают, что убийцы ее – ее собственные люди. Это бы куда ни шло, но при аресте Кобылина полиция нашла письма Нарышкиной с упреками ему, что он ее бросил, и с угрозами по адресу г-жи Симон. Таким образом, и с другими возбуждающими подозрения причинами предполагают, что убийцы были направлены Нарышкиною». Ни для мужа Надежды Ивановны, ни для кого в свете отношения между Нарышкиной и Сухово-Кобылина к моменту гибели Луизы не составляли секрета. Огласка привела лишь к фактическому расставанию Нарышкиной с мужем, московское общество отвернулось от «любовницы убийцы» и его пособницы…

Стремительный отъезд княгини Нарышкиной за границу через месяц после гибели Луизы, в декабре 1850 года, напоминал скорее бегство. Она бежала туда от сплетен, скандала и следствия, а более всего – для сокрытия от общества своей беременности. Там родила она дочь Сухово-Кобылина, названную именем погибшей Луизы.

Следствие откровенно велось спустя рукава: не нашлось в чиновной братии ни шерлоков холмсов, ни фандориных. Сухово-Кобылину пришлось столкнуться с чудовищной безграмотностью ведения судопроизводства, с желанием чиновников найти не правых и виноватых, а возможности для получения хорошей взятки. Буквально через несколько дней после трагедии Александру Васильевичу намекнули, какую взятку надо дать следователю, чтобы «дело закрыть» (30 тыс. рублей). Отказ Сухово-Кобылина стоил ему многолетних судебных мытарств и обвинений в убийстве (совместно с княгиней Нарышкиной).

Крепостные то давали показания, то полностью меняли их. Сухово-Кобылина мучили очными ставками, но самого важного не сделали. Не опросили, например, гостей Нарышкиных: видели ли они в тот вечер подозреваемого Сухово-Кобылина. Одежду убитой Луизы осмотрели через несколько месяцев, старательно не обращая внимания на свидетельства того, что женщину убили в постели, одевали уже труп, иначе как объяснить, что под нарядным платьем на ней не было корсета, зато были ночная сорочка, три нижние юбки, домашние полусапожки, что, наконец, шляпа была натянута не на прическу, а на распущенные волосы.

ТАЙНА НЕ РАЗГАДАНА?

В своих мытарствах по судам и инстанциям Сухово-Кобылин поневоле задумывался над тем, правильно ли он поступил, не согласившись дать взятку? Месть чиновников, на самом деле, оказалась страшной. Ведь следствие длилось без малого семь лет – почти столько же, сколько прожили вместе Александр Васильевич и Луиза. Все это время «дело» шло по кругу: из Московского Надворного суда – в Сенат, оттуда – в Министерство юстиции, а затем – в Государственный Совет и обратно. Именно «дело» разбудило страстную натуру Сухово-Кобылина. Непрерывные выезды в Москву и Петербург, хождениями по инстанциям и посещения высокопоставленных лиц, письма и жалобы дали выход его неуемной энергии. Его душевное состояние тогда ярко передают записи в дневнике: «Получил копию с разбойничьей бумаги и сел писать отпор». И далее пишет: «…писал отпор, работа тяжелая. Сила шла на убыль».

Наконец, «дело» дошло до высочайших инстанций – до самого Государя-императора Александра II. В декабре 1857 года Государственный совет оправдал одновременно и Сухово-Кобылина, и сознавшихся в содеянном преступников. «Дело» квалифицировалось как нераскрытое, крепостные Сухово-Кобылина освобождались от всякой ответственности, а его самого приговорили «за любодейную связь подвергнуть церковному покаянию для очищения совести».

Итак, «дело» было закрыто, однако оставались вопросы. Сам факт «всеобщего» оправдания поспособствовал разнообразным слухам, толкам, сплетням, преследовавшим Сухово-Кобылина при жизни и даже – за гробовой плитой. С одной стороны, трудно вообразить преступника, у которого хватило бы духу не расставаться в течение всей жизни с портретом своей жертвы, и назвать именем ее свою дочь. И наконец, из вещей Луизы Сухово-Кобылин намеревался обустроить себе мемориальную комнату – музей, по сути.

С другой – неслучайно оправдание по суду заподозренных в преступлении крепостных. Не мог быть их целью в этом убийстве грабеж, когда кроме золотых часов да салопа ничего не оказалось пропавшим. Не могла быть причиной и месть, так как не было замечено особой жестокости в обращении француженки с прислугой. Историческая справедливость восторжествовала лишь 80 лет спустя: помогла экспертиза, проведенная профессором Н.В.Поповым на основании анализа судебных актов. Окончательные результаты экспертизы сводились к следующему: «Смерть Симон-Деманш последовала от асфиксии вследствие удавления шеи петлей, сделанной из платка, полотенца...Повреждения, нанесенные Симон-Деманш, не были смертельны и причинены множественными, довольно сильными ударами твердого, тупого предмета... Шандал не мог быть таким предметом....Горло Симон-Деманш перерезано после ее смерти острым режущим предметом, например, ножом...Пятна, найденные во флигеле Сухово-Кобылина и якобы происходящие от крови, значения для дела не имеют... Спальня Симон- Деманш в ее квартире могла быть местом ее убийства...»

По заключению профессора Попова «...эти обстоятельства, ... не только колеблют, но и опровергают вывод, так безосновательно… высказанный Л. Гроссманом» (отчет о проведенной экспертизе был опубликован в качестве Приложения в книге Виктора Гроссмана «Дело Сухово-Кобылина» в 1936 году). Обвинения с Сухово-Кобылина снимались, но тайна так и осталась не разгаданной…

«ОНИ НАС УБИЛИ!»

Налаживалась творческая жизнь: «Свадьба Кречинского» шла на сцене Малого и Александринского театров. Работа его над пьесами продолжалась и в последующие годы. Итогом этого стала знаменитая трилогия Сухово-Кобылина – «Картины прошедшего» («Свадьба Кречинского», «Дело» и «Смерть Тарелкина»), которая вот уже полтора века не сходит с русской театральной сцены. Не ладилась только личная жизнь…

С уходом Луизы из жизни Сухово-Кобылина не покидало чувство потерянности и одиночества. О глубине своей утраты и чувстве вины перед Луизой писал он сестре Евдокии Васильевне (Душеньке): «…моя потеря огромна, и что я никогда не найду привязанности, которая могла бы сравниться с этой. Только раз в жизни можно быть так любимым». Он ходил в Лефортово, на Введенское кладбище, подолгу стоял там у могилы Луизы, прислонясь к холодному мрамору, на котором высечено было дорогое ему имя. Он просил ее «…о мирном, тихом, уединенном и полезном окончании жизни». Не хватало ему Луизы и в счастливейшие дни премьеры «Свадьбы Кречинского». Она верила в его звезду; только она могла бы разделить успех со своим возлюбленным. И никого нет вокруг, потому что даже самые близкие люди – мать и любимые сестры – не в состоянии понять, какие бури бушуют в груди этого красивого, сильного и такого, в сущности, несчастного мужчины… «Я стою один-один…» – дневниковая запись тех лет.

…Луиза не питала особых иллюзий насчет отношения к ней прислуги. Темперамент Луизы, ее вспыльчивость, в которой она вряд ли уступала Сухово-Кобылину, не были порождением одних лишь сплетен. В следственном деле содержатся свидетельства ненависти к ней крепостных. Она старательно изучала язык страны, ее приютившей, записывала выражения, ей непонятные. В бумагах Луизы, найденных после ее гибели, сохранилась запись совершенно мистического смысла: «Они нас убили». Казалось, она обладала даром провидения. Ведь убили не ее одну, но и в каком-то смысле Александра Васильевича! До последних дней его жизни портрет Луизы висел в одной из комнат его дома: очаровательная француженка в светло-русых локонах и с цветком в руке пристально глядела на Сухово-Кобылина, загадочно улыбаясь.

- Вот это – она! – сказал Сухово-Кобылин писателю Юрию Беляеву, когда тот посетил драматурга на склоне лет. Ничего не прибавив к сказанному, он отвернулся от портрета.