Художник Вольфганг Бельтракки в течение 35 лет подделывал картины и зарабатывал на этом миллионы. Он впервые рассказывает о том, как дурачил арт-рынок, и почему все сорвалось.

Бизнес по-семейному

Многие люди, если бы им представилась такая возможность, охотно заглянули бы в мозг Бельтракки. Например, коллекционеры, галеристы, эксперты, работники музеев, одураченные его фальшивками, следователи криминального ведомства в Берлине, просвещенная художественная публика, находящая удовольствие в общении с этим хиппи-аферистом, потому что он обвел вокруг пальца мир искусства и показал систему, в которой миллионы платят за полотно, подлинность которого трудно проверить…

В конце октября 2011 года супруги Вольфганг и Хелена Бельтракки были приговорены кельнским судом к шести и четырем годам заключения. Следователи, специализирующиеся на художественных подделках, столкнулись в общей сложности с 55 сомнительными картинами, всплывшими на художественном рынке с конца 90-х годов.

В суде, однако, разбиралось дело о 14 картинах, на которых Бельтракки заработали в сумме 16 миллионов евро. Случай Бельтракки вызвал самый большой скандал в области художественной фальсификации за все послевоенные годы, как по охвату и совершенству, так и по масштабам продаж. Макс Эрнст, Фернан Леже, Генрих Кампендонк, Андре Дерен, Макс Пехштайн – это были картины классического модерна, большей частью французские и немецкие экспрессионисты.

Принцип Бельтракки состоял не в том, чтобы копировать полотна экспрессионистов, а в том, чтобы «заполнить бреши» в их работе. Он или находил новые мотивы, применимые к определенным фазам творчества мастеров, или писал картины к названиям полотен, которые числились утраченными.

Бельтракки, несомненно, обладал талантом, знал историю искусств и владел техникой живописи, но, кроме этого, он действовал с хладнокровием мошенника, использующего жадность арт-рынка.

Он полагает, что лучше понимает работу художников, которых подделывал, чем лучшие эксперты. Вместе с приятелем Отто Шульте-Келлингхаусом, приговоренным по этому же делу к пяти годам тюрьмы, он придумал в 80-х годах великолепную историю происхождения картин: по ней дедушка Шульте-Келлингхауса Кнопс, портной из Крефельда, передал внуку огромное художественное собрание. Кнопс якобы купил их в 20-е годы у торговцев живописью, таких, как Альфред Флехтхайм в Дюссельдорфе, и спрятал во время нацистского режима.

В 90-е годы Бельтракки придумал коллекционера Йегерса. Вернер Йегерс действительно был предпринимателем в Кельне, но прежде всего дедушкой супруги Бельтракки Хелены, на которой он женился в 1993 году и чью фамилию взял (настоящая фамилия мошенника – Фишер).

Супруги ни перед началом процесса, ни после признания не дали открытых сведений о своих делах. Бельтракки в настоящее время пишет книгу о своей жизни и работает над документальным фильмом. Скоро супруги начнут отбывать срок, Хелена в Кельне-Оссендорфе, ее муж – в Ойскирхене. Они имеют право открытого выхода на работы.

Дер Шпигель: Господин Бельтракки, сколько в точности у Вас сейчас долгов?

Бельтракки: Думаю, 6,5 миллионов евро. Или даже 8? Но мы не знаем, кто еще придет.

Ш.: Вы продумали план погашения долгов?

Б.: У нас есть недвижимость во Франции и Фрейбурге. Она выставлена на продажу. И еще есть деньги на счету.

Хелена Б.: Кроме того, мы ежедневно работаем.

Б.: Мы поступили в фотостудию одного друга. Моя жена работала там уже в 80-е годы, она отвечает за прием заказов, я занимаюсь художественной стороной.

Ш.: То есть можно сказать, что Вы только теперь, в возрасте 61 года, впервые в жизни занялись правильной работой?

Б.: Да, впервые.

Ш.: Господин Бельтракки, Вас прославляли как исключительный талант, который разоблачил абсурдность художественного рынка. Есть люди, которые утверждают, что Вы слишком легко отделались таким сроком заключения. Для них Вы – преступник.

Б.: Для одних – уголовник, для других – художник. Я могу это понять. В юридическом смысле я осужденный уголовник.

Ш.: Задумывались ли Вы, правильно ли то, чем Вы занимаетесь?

Б.: Ну конечно. Но я никогда не решал стать фальсификатором искусства. Я рано осознал свой талант и легко применил его. С годами он развивался. Внутренне я себя не считаю преступником.

Ш.: Юридически Вы им являетесь, морально тоже: Вы обманывали людей и мошеннически выманили на этом миллионы.

Б.: За 14 месяцев предварительного заключения я узнал настоящих преступников: убийц, растлителей детей, душегубов. Я никого не ранил и не ограбил.

Ш.: То есть, наказание, которое Вам назначили, слишком сурово?

Б.: Ну да, оно жестко, но справедливо, потому что я подделывал картины. В каком-то смысле это и облегчение: теперь я могу делать открыто все то, чем всегда охотно занимался. Писать, снимать кино, лепить, рисовать собственные сюжеты.

Ш.: Вас никогда не подмывало крикнуть миру: Люди, слушайте, это был я?

Б.: Нет.

Х.Б.: Тогда он мог бы помечать эти картины. Есть фальсификаторы, которые так и делали.

Б.: У Макса Эрнста я обдумывал, не изобразить ли Микки Мауса. Но те, кто нечто подобное совершал, недолго оставались в деле. Мне доставляло радость писать собственные сюжеты, их я тоже мог хорошо продавать, но писать ненарисованные картины других было намного увлекательней.

Ш.: Почему у Вас это так хорошо получается?

Б.: Я полагаю, главное преимущество в том, чтобы хорошо ухватить суть картины. Ты смотришь на нее, как будто вбираешь в себя, и нужно по виду понять, не размышляя долго, как она была сделана. Я мог это еще ребенком.

Ш.: Когда Вы начали писать и рисовать?

Б.: В десять или двенадцать. Мой отец был церковным художником и реставратором, мы жили в Гайленкирхене, вблизи Аахена. Я часто помогал ему. Самое интересное в том, что в реальной жизни я не вижу простых вещей. Я часто спотыкаюсь и даже падаю. Но если я рисую или разглядываю картину, то включаю своего рода сверхвнимание и вижу иначе, чем остальные люди.

Ш.: В суде Вы рассказали, как копировали для своего отца раннего Пикассо.

Б.: Мне было 14, и отец дал мне эту открытку. Я впервые получил разрешение пользоваться его масляными красками. Мне не понравился оригинал, он был слишком печальным для меня, и я его изменил, убрал платок, «расцветил» картину.

Ш.: В 17 Вы бросили школу.

Б.: Я работал тогда кельнером в стрип-баре в Аахене, магазин назывался «Кортис», и я снабжал мальчиков из школы печатными изданиями.

Ш.: Печатными изданиями, которые тогда нельзя было достать в киоске?

Б.: Можно сказать и так. Своего учителя математики я застиг в изолированной комнате. Он спросил: Фишер, что ты здесь делаешь? Ты слишком молод! И я ответил: я зарабатываю деньги, а что здесь делаете Вы? Моя мать позаботилась о том, чтобы я окончил реальное училище. Я сдал тогда экзамены для особо одаренных в художественной школе в Аахене, и тогда уже начались проблемы: один из доцентов сказал, что представленные работы исполнены не мной – слишком уж хороши. Мой учитель по искусству должен был подтвердить подлинность. Это было в 1969 году, но учеба меня не очень интересовала. Основное время я проводил в кафе на Зюдштрассе. Я охотно бывал в кафе.

Ш.: За счет чего Вы жили?

Б.: За счет живописи.

Ш.: Вы уже тогда подделывали?

Б.: Немного. Сначала ненаписанные работы старых мастеров, позднее также югендстиль и экспрессионистов. Думаю, на блошином рынке покупателям уже было известно, что речь идет не об оригиналах. Кроме того, я много разъезжал. Музыкальные фестивали, путешествия. В 15 лет я впервые убежал из дома.

Ш.: Где Вы были?

Б.: В Европе, расписывал брусчатку. Тогда это было непривычно. Мой первый тур был до Барселоны. Там можно было заработать 100 марок в день. Огромные деньги. Мой отец зарабатывал тогда 800 марок в месяц.

Ш.: Вы были связаны с политикой?

Б.: Я принимал однажды участие в демонстрации в Аахене против повышения цен за проезд в трамвае. Один полицейский выдрал у меня прядь волос, была дикая драка. Тогда я подумал: брось совать свой нос, куда не следует.

Ш.: Обывательское существование, карьера Вас не интересовали?

Б.: Нет. Время с 1970-го до начала 80-х было как один большой фильм. В Амстердаме я целый год прожил в лодке. Это было сильно.

Ш.: Вы писали в Амстердаме?

Б.: Ни одной линии. Я шел по утрам на барахолку и фотографировался с туристами за деньги. Я очень диковинно выглядел, длинные локоны до бедер, индийская одежда, меховое пальто до земли. Должно быть очень много снимков.

Ш.: Вы не производите впечатления человека, которому безразличны материальные ценности. В свой виноградник во Франции Вы вложили почти миллион евро, Ваша вилла во Фрейбурге стоила 5 миллионов...

Б.: Деньги ничего не значили, дело в наслаждении, которое они приносили. Для меня это было искусство.

Ш.: А когда денег больше не было, в 70-е годы?

Б.: Тогда я снова писал картины. Кроме того, я выполнял тогда собственные задачи: акрил на полотне, довольно подробно, почти фотографически, очень дорого.

Ш.: Ваши картины демонстрировались в 70-ых даже в аукционном доме в Мюнхене.

Б.: Да, они пользовались спросом у коллекционеров, галеристов. За одну мою картину отдано 11 000 марок, за две другие еще 5000. Это было много денег.

Ш.: Верно ли, что Вы собственные картины когда-то даже выкупали?

Б.: У Гофмана есть история про одного ювелира, который жил в XVII веке в Париже и делал замечательные украшения. Когда он продавал изделие, покупательницы вскоре оказывались мертвы и украшения пропадали. Я, конечно, не убивал владельцев картин, но я могу понять этого ювелира. Я хотел бы вернуть мои картины и никогда их не продавать.

Ш.: В начале 80-х у Вас была художественная галерея, совместно с одним маклером недвижимости их Дюссельдорфа.

Б.: Недолго. Я должен был сидеть в бюро, а это не для меня. Внезапно у меня на примете появился один тип, который прежде всего хотел заработать много денег. Он дал мне четверть миллиона марок, которые я мог потратить на картины. Я был в Лондоне у Кристи, у Сотби и купил Тенирса, Кранаха, великолепного Иоахима Бейкелара. Он никогда не мог этого понять и считал, что картину покупают и через две – три недели продают с прибылью. В действительности надо подождать пару лет, чтобы это сработало.

Написать картину, которой нет

Карьера фальсификатора почти закончилась в 90-е годы. Берлинская полиция вела тогда следствие против двух арт-дилеров из Аахена и одного героинозависимого технического художника. С конца 80-х годов они торговали фальшивыми полотнами, преимущественно работами едва известного экспрессиониста Йоханнеса Мольцана, но среди них был и один Кампендонк. Наказания им выпали мягкие, а автором большинства подделок, всего 21, как определила полиция, был известный Вольфганг Фишер из Крефельда. Но сыщики не могли его найти.

Ш.: Заказывали Вам, кроме Мольцана, и другие картины? Например, Кампендонка?

Б.: У меня никто никогда не заказывал. Я рисовал потому, что этого хотел. Просто невероятно, что Вы могли так подумать.

Ш.: В своем признании перед судом Вы описали, как «приближались» к художнику.

Б.: Да, возьмем, к примеру, Андре Дерена, который наряду с Матиссом был одним из главных представителей фовизма. Сначала я запасся литературой о художнике, потом посещал выставки и музеи. Было важно видеть картины в оригинале, потому что печатные краски часто искажены. Я поехал и в Колльюр, где Дерен с Матиссом проводил лето. Я увидел деревню, пляж, свет, ощутил атмосферу и настроение этого места. Соединился с личностью Дерена и его временем. Дрейфус был накануне оправдания, Клемансо должен был вскоре стать премьер-министром, через девять лет начнется Первая мировая война. Дерен писал в это лето великолепные картины. Я постиг суть художника, чтобы, возможно, суметь немного лучше, чем он мог сам. В конце концов, по тому, как с тех пор развилась история искусств, сегодня знают, что это возможно.

Ш.: Ваши подделки Кампендонка, к примеру, привели к тому, что цены на его картины на рынке просто взорвались.

Б.: Утроились. И у Пехштейна или Макса Эрнста. Его вдова Доротея Таннинг, сама художница, сказала об одной моей фальшивке, что это самый лучший Макс Эрнст, которого она когда-либо видела. Искусство в том, чтобы написать картину, которой нет, но которая прекрасно подходит к остальным произведениям автора.

Механизм фальсификации

Оба Бельтракки щедро осыпают ругательствами арт-рынок. Это немного напоминает похитителей велосипедов, которые упрекают владельцев в том, что они плохо их привязывали. И все-таки случай Бельтракки довольно точно показывает положение дел на художественном рынке. Сомнительные фирмы на Виргинских островах или в Гонконге, нечистые на руку галеристы делали возможным промежуточное финансирование. Такие музеи, как МоМа в Нью-Йорке, музей Шпренгеля в Ганновере, Эрмитаж в Лозанне выставляли фальшивки. Международные Дома продавали картины на аукционах по самым высоким ценам коллекционерам, которые могли себе это позволить. Так подделки Бельтракки оказались в собрании швабского предпринимателя Вюрта, в частном владении актера из Голливуда Стива Мартина, у производителя бормашин Хилти, в собрании сюрреализма бывшего издателя «Пари Матч» Даниеля Филипакки, у других промышленных семей в Париже или у фирм в Швейцарии.

Никто из участников, через которых картины попали на рынок, не испытывал настоящих сомнений. Ни Хенрик Ханштайн, руководитель аукциона Лемпертца и прилежный приемщик картин Бельтракки, ни Вернер Шпис, бывший директор музея в центре Помпиду в Париже и эксперт по работам Макса Эрнста, который объявил настоящими семь подражаний Бельтракки. Сомнения вредят делу.

Часто полотна обследуются реставраторами, но картины Бельтракки были так хороши, что ничего не бросалось в глаза.

Ш.: Все хотят, чтобы полотно было подлинным?

Б.: Помогает, если оно еще классно выглядит и не содержит ничего необычного. Никто не хочет подделок. Все они мыслят позитивно.

Ш.: Вы в 1989 году временно расстались с Шульте-Келлингхаусом. Почему?

Б.: Ну да, у нас были деловые разногласия. Я тогда впервые написал сценарий для фильма, где много музыки. Мы даже получили официальное продвижение сценария, но подвели финансы.

Ш.: Вы больше не рисовали?

Б.: На складе еще много картин, кроме того, в 1990 году рухнул арт-рынок. Год-два я почти ничего не писал. В феврале 1992 я познакомился с Хеленой.

Ш.: Когда Вы рассказали ей, чем зарабатываете деньги?

Б.: Через неделю. Обычно нужно быть осторожным.

Ш.: Как Вы реагировали, госпожа Бельтракки?

Х. Б.: О, подумала я. Такого я еще не слышала. И, конечно, меня впечатлило и впечатляет до сих пор, что он может писать лучшего Макса Эрнста, чем сам Эрнст.

Ш.: Вы начали работать с мужем.

Б.: Проблема была в том, что я не хотел втягивать мою жену. Уже видел, к чему это ведет. С 1997 года я снова работал с Отто.

Ш.: Вы производили тогда постоянный поток картин?

Б.: Вовсе нет. Мы годами жили в прицепе, проводили месяцы в Азии и на Гваделупе. Никогда не было мысли, что производительность непрерывно растет.

Ш.: Думали Вы когда-либо, что теперь лучше закончить?

Б.: Только к самому концу. Я написал еще одного Дерена и одного Леже, и предположил тогда, что это последние.

Последний виток

В 2006 Бельтракки поставили в аукционный дом Лемпертца Кампендонка под названием «Красная картина с лошадьми». На оборотной стороне Бельтракки поместил наклейки «Собрание Флехтхайма», галерея «Der Sturm» и «Салон Эмиля Рихтера».

Художник Генрих Кампендонк в начале 20-х принадлежал к группе «Голубой всадник». Он дружил с такими мастерами, как Август Маке, Франц Марк, Пауль Клее, Василий Кандинский, в 1934-м эмигрировал в Бельгию. Полотно «Красная картина с лошадьми» действительно существует в перечне работ, но без изображения и указания размеров и местонахождения.

В ноябре 2006 года картина была куплена на аукционе за 2,88 миллиона евро мальтийской фирмой Трастеко. Это был самый высокий аукционный результат года в Германии. Поскольку эксперты отсутствовали, новые владельцы пренебрегли естественно-научным исследованием. Результат они получили в 2008-м: на холсте обнаружились следы титановых белил, пигмента, который Кампендонк не мог применять, потому что тогда его не было. Адвокат подала жалобу в окружной суд с требованием вернуть покупную цену. Последовали проверки с различными результатами. Наконец, в 2011 году адвокат завела уголовное дело. 27 августа Вольфганг и Хелена Бельтракки были арестованы во Фрейбурге и находились в следственной тюрьме до октября.

Сейчас они в последний раз поехали на десять дней на свои виноградники во Францию вместе с адвокатом, который должен сопровождать их по решению судьи. Потом начнется заключение.

Ш.: Была ли «Красная картина с лошадьми» Вашей крупной ошибкой?

Б.: Что называть ошибкой? Научные исследования появились относительно недавно, к тому же, результаты этих исследований всегда интерпретируемы.

Ш.: Но как на холст попали титановые белила?

Б.: Я всегда применял цинковые белила, совершенно обычные для времени Кампендонка. Как правило, я смешивал сам, но у меня не было пигментов. Поэтому я взял цинковые белила из тюбика, голландский продукт, на котором, к сожалению, не было указано, что там есть и немного титановых белил. Так что все началось из-за неверной этикетки на тюбике.

Ш.: Один эксперт установил также, что таких галерейных наклеек тоже не существовало.

Б.: Эта отсебятина была, конечно, глупостью.

Ш.: С 2003 года приходит все больше запросов о документах на собрание Йегерса. Задним числом можно сказать, что петля затянулась. Вы тогда подделывали не только картины, но и фотографии, чтобы подтвердить подлинность своих картин.

Б.: Да. Нас спрашивали, нет ли старых семейных фотографий, на которых видны полотна. Конечно, есть. Я раздобыл старую фотокамеру, большие куски картона из двадцатых годов, к тому же старые пленки, увеличители, кюветы, все, что предлагает блошиный рынок. Самым трудным была бумага.

Х.Б.: И я надела блузочку, которую всегда носила бабушка.

Ш.: Вы еще сделали фото, которое показывает выставку в галерее Флехтхайма в 1928 году.

Б.: Я даже сделал плинтус галереи, хотя он на фото позже не был виден. Картины выставки натюрмортов я напечатал черно-белыми, в оригинальную величину, и вклеил в старые рамы – и копии моего Леже просто повесил между ними.

Ш.: Как Вы узнали про исследования титановых белил?

Б.: От Ханштайна, шефа аукционного дома Лемпертца.

Х.Б.: Мы исходили из того, что Ханштайн перед аукционом сделает экспертизу. Но он не сделал.

Ш.: Экспертиза была проведена в марте 2008-го. Вы знали тогда, что вышли на последний виток? Каков был план?

Б.: Не было никакого плана. Другие советовали нам продать дома и бежать! Но об этом не может быть и речи.

Ш.: Вы так трезво рассказываете об этом. Вы должны были очень нервничать.

Б.: Мы и нервничали.

Х.Б.: Возможно, с этим связано мое онкологическое заболевание пару лет назад. Я ускользнула тогда от черта. И, конечно, все время была надежда.

Ш.: Историк искусств Вернер Шпис действительно получил от Вас в сумме четыреста тысяч евро за экспертизу семи подделок Макса Эрнста?

Б.: Очень возможно.

Ш.: Он счел это нормальным, получить за экспертизу от восьми до девяти процентов продажной цены?

Б.: Да, счел.

Ш.: Вы сказали бы, что арт-рынок коррумпирован?

Б.: Не более, чем я. Это мне давно было ясно.

Ш.: Вы пробовали под конец разместить этих Леже и Дерена. Это не было рискованно?

Б.: Мы хотели за эти деньги выкупить Кампендонка у мальтийской фирмы. И на остаток купить дворец в Венеции. Красивая мечта, не так ли?

Х.Б.: Нам ранее предложили пять миллионов евро за картины. Когда дело приняло критический оборот, интересующиеся, конечно, испарились.

Ш.: Вам было ясно, что дело кончится тюрьмой?

Б.: Логично. Мы освободили дом во Франции и переехали в Германию, во Фрейбург. Там нашего сына уже обыскивали. Моя жена сказала чиновникам по телефону: успокойтесь, мы приезжаем в пятницу. Во Фрейбурге следователи даже впустили нас в дом, а когда мы позже поехали на ужин, отправились за нами, перекрывали улицы, с собаками и служебными машинами, с оружием. Даже детей поставили к машине. Как будто мы террористы.

Ш.: А дети?

Х. Б.: Ни о чем не знали. Они стояли под дождем и были в ужасе. Вольфганг всегда писал, когда дети были в школе.

Ш.: Количество картин Вы не хотите и не можете выдать. Но сколько художников было?

Б.: Примерно 50 за мою жизнь.

Ш.: Знаете Вы, собственно, где находятся Ваши картины?

Б.: Нет.

Х.Б.: Если кто-то предполагает, что у него дома висит Бельтракки, он должен заявить.

Б.: И он получит честный ответ.

Ш.: Вы помните каждую картину, которую подделали?

Б.: Каждую. Я помню и триста, и четыреста тысяч картин, которые я видел в течение жизни. У меня в голове много места.

Ш.: Что является Вашей лучшей работой?

Б.: Собственно, все хороши. Большая картина леса по Максу Эрнсту, я нахожу ее очень красивой. И одного Кампендонка, посвящение Эльзе Ласкер-Шюлер, картина, которая действительно существовала, но была утеряна. Я нашел одну ее прозаическую вещь, только 2-3 страницы, называется «Художник», взял оттуда детали для картины. Мне было бы интересовало, как выглядела настоящая.

Ш.: Есть критики, которые объявляют Ваши подделки концептуальным искусством, потому что Вы этим тематизируете абсурдность арт-рынка.

Х.Б.: Дамиен Хирст говорит, что арт-рынок сам есть искусство.

Ш.: Вы здорово на этом заработали.

Б.: Да, и я могу только сказать, что я бы не стыдился дорого продавать собственное искусство.

Ш.: Вы тоже заплатили бы большие деньги за картину другого ходожника?

Б.: Первым делом я спросил бы себя: не могу ли я сам такую написать? Затем: есть ли вообще такая, которую я хотел бы купить? У каждого человека в голове картины, которые ему важны. Рождение моей дочери – это пример такой картины, или как я впервые увидел мою жену. Картины любви нельзя писать, только представить. Итак, мне не нужны картины другого мастера. У меня достаточно своих.

Ш.: Сейчас Вы рисуете?

Б.: Да. И подписываю: Бельтракки.

Ш.: Что Вы рисуете?

Б.: Преимущественно классический модерн, но комбинировано с фотопортретами. И еще я заканчиваю две большие собственные вещи, начатые до ареста, как и скульптурный триптих. Прежде всего, я рисую теперь действительно крупно. Прежде картины были скорее маленькими, максимально 80 на 100, это было довольно кропотливо. Писать большую картину просто радостней.

Ш.: Есть люди, желающие это купить?

Б.: Да. Это те же, кто всегда покупает дорогое искусство. Но у меня не так много страсти рисовать и покрывать этим долги. Это как работа по заказу. Но я должен…