Нашествия невидимок и взлёты вдохновения
ЯРКИЙ МИР
Нашествия невидимок и взлёты вдохновения
Олег Дзюба
журналист
Москва
4763
Нашествия невидимок и взлёты вдохновения
Бокаччо и флорентийские интеллектуалы, скрывающиеся от чумы

Эпидемии не только губят множество жизней, но и могут служить источником вдохновения. Например, не нагрянь во Флоренцию незваная гостья чума, не попытайся спастись от нее за пределами городских стен компания, так сказать, сливок высшего флорентийского общества, и не имели бы мы «Декамерона» Джованни Боккаччо.

Скептики могут возразить, мол, не объявись черная смерть в городе Данте, Петрарки и множества иных великих, так Боккаччо нашел бы другой ход и нанизал бы жемчужины своих новелл на тесьму вдохновения. Так-то оно так, но кто знает?

Эпидемии при всей их кошмарной неотвратимости способны наводить литературные мостики над временем. Привычны слова о стечении обстоятельств. Обратимся к хрестоматийному. Пришла черная смерть в Лондон, попиратствовала всласть и таинственно удалилась восвояси. Написал поэт Уилсон пьесу «Город Чумы» и благополучно вошел в анналы англоязычной литературы.

Александру Сергеевичу Пушкину пришлось ехать в Болдино, чтобы разобраться с имущественными делами. И на тебе – предсвадебный «подарочек» от министра внутренних дел Российской империи Арсения Андреевича Закревского – холерный карантин!

И наступила золотая для нашей литературы Болдинская осень, а вильсоновская пьеса преобразилась в «маленькую трагедию» «Пир во время чумы».

Правда, Пушкин в жутком сне не смог бы вообразить современный разгул того, что почему-то именуют толерантностью. А у Александра Сергеевича упоминается негр, правящий телегой с мертвыми телами. Ничуть не удивлюсь, если найдутся ревнители псевдоделикатности, которые потребуют в будущих изданиях заменить негра на афроамериканца, или афробританца, или афролондонца. Это, кстати, тоже разновидность чумы, правда поражающей не тела, а мозги и умы!..

ЛОНДОНСКАЯ ХРОНИКА ДАНИЭЛЯ ДЕФО

За девяносто шесть лет до появления «Города Чумы» кошмары, обрушенные на лондонцев «черной смертью», вдохновили Даниэля Дефо на создание книги «Дневник чумного года». Приведу один лишь фрагмент, создающий впечатление почти стопроцентного дежавю. Речь идет о приводимом Дефо распоряжении лорд-мэра Лондона «относительно бездельников и праздных сборищ»: «Представления, травля медведей, игры, состязания с мячом и щитом в руках, пение баллад на улицах и другие увеселения, приводящие к скоплению народа, полностью запрещаются, а нарушившие этот приказ сурово наказываются олдерменом соответствующего участка… Все публичные празднества и особенно сборища корпораций в Сити, обеды в тавернах, пивных и других местах общественных развлечений запрещены до дальнейших указаний; а деньги, тем самым сэкономленные, должны быть сохранены и употреблены на благотворительные цели и на облегчение страданий бедняков, заразившихся чумой… Беспорядочное распивание напитков в тавернах, пивных, кофейнях, погребках порицается и как в принципе греховное занятие, и как один из серьезных источников распространения чумы. И никакая корпорация или отдельное лицо не должны под страхом штрафа приходить в таверну, пивную, кофейню или задерживаться в них позднее девяти вечера, согласно старому закону и обычаю, принятому в Сити».

Нетрудно заметить, что с небольшими поправками на реалии наших дней процитированный документ предвосхитил многие постановления и решения отечественных властей, принятые в 2020 году.

Однако вернусь к Пушкину. Тема заразной болезни, пусть и не чреватой карантинными тяготами и неудобствами, у Пушкина уже встречалась в написанной в михайловской ссылке (опять несвоевольное заточение) в «Сцене из «Фауста». Там «модную болезнь», не столь смертоносную, как чума или холера, но в каком-то смысле не менее тогда опасную, доставляет парусник, прибывший из дальних неназванных стран. Мефистофель по приказу Фауста отправляет судно вместе с грузом, экипажем и бациллами на дно. Но то, что под силу сатане, в реальной жизни никто осуществить ныне не рискнет.

И вот уже в ХХ веке мотив губительной хвори, приносимой по морю, появился у Николая Гумилева после его первого путешествия в Африку: «Приближается к Каиру судно / С длинными знаменами Пророка. / По матросам угадать нетрудно, / Что они с Востока... / Аисты кричат над домами, / Но никто не слышит их рассказа, / Что вместе с духами и шелками / Пробирается в город зараза».

Это один только мостик между XIX и XX столетиями. Другой, но не в стихах, а в прозе попытался перебросить Владимир Максимов в своем романе «Карантин», один из персонажей которого цитирует «Пир во время чумы» во время застолья в загнанном в тупик и отцепленном от тепловоза по случаю одесской холеры поезде. Похоже, что Максимову вполне по плечу оказалось протянуть ниточку и к Боккаччо: в романе имеются близкие к новеллам вставки.

ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ «ЧУМЫ»

Некоторое объяснение феномену «пиров» и всевозможных застолий в экстремальных обстоятельствах попытался дать Альбер Камю в своем переживающем ныне второе рождение романе «Чума». Не знаю, пользуется ли творение нобелевского лауреата новым спросом на его малой алжирской родине, но что касается Франции – культурно-языковой родины писателя, то в ней с приходом ковида-19 наблюдается настоящий «чумной» бум.

Знаменитый, но изрядно запылившийся на полках роман вдруг стал бестселлером, хотя сам Камю говорил, что под чумой он подразумевал нацизм, а скромные попытки персонажей противодействовать натиску эпидемии предлагал считать борьбой европейского Сопротивления против нацистского «нового порядка».

Роман-притча в наши дни явил черты репортажа с места события, пусть даже события, вымышленного автором. А в умении с пугающей остротой и правдоподобием моделировать обстоятельства и поведение действующих лиц Камю воистину неповторим. Чего стоит хотя бы лаконичная характеристика внезапно вспыхнувшей в разгар чумы, так сказать, подэпидемии гедонизма: «...в лоне великих катастроф зреет страстное желание жить. Когда эпидемия пойдет вширь, то рамки морали, пожалуй, еще раздвинутся. И мы увидим тогда миланские сатурналии у разверстых могил».

Фатализм одних соседствует в романе со спокойным противостоянием судьбе, которое в романе олицетворяет один из центральных персонажей доктор Рио. Сил у него немного, возможностей и того меньше, но он мужественно и хладнокровно, в соответствии с клятвой Гиппократа, стремится в меру сил и возможностей помогать жертвам, которых болезнь избирает по одной только ей понятному разумению. Антиподом доктора в романе становится священник-иезуит отец Панлю, которого близкие к отчанию городские власти попросили выступить с проповедью в городском соборе. Камю избегает прямого противопоставления этих героев, но описание проповеди достаточно красноречиво: «…Панлю выпрямил свой стан, судорожно перевел дыхание и заговорил, выделяя голосом каждое слово: «Ежели чума ныне коснулась вас, значит пришло время задуматься. Праведным нечего бояться, но нечестивые справедливо трепещут от страха. В необозримой житнице вселенной неумолимый бич будет до той поры молотить зерно человеческое, пока не отделит его от плевел. И мы увидим больше плевел, чем зерна, больше званых, чем избранных, и не Бог возжелал этого зла. Долго, слишком долго мы мирились со злом, долго, слишком долго уповали на милосердие Божье. Достаточно было покаяться во грехах своих, и все становилось нам дозволенным. И каждый смело каялся в прегрешениях своих. Но настанет час – и спросится с него. А пока легче всего жить как живется, с помощью милосердия Божьего, мол, все уладится. Так вот, дальше так продолжаться не могло. Господь Бог, так долго склонявший над жителями города свой милосердный лик, отвратил ныне от него взгляд свой, обманутый в извечных своих чаяниях, устав от бесплодных ожиданий. И, лишившись света Господня, мы очутились, и надолго, во мраке чумы!»

Камю на страницах, посвященных Панлю, явственно перекликается с Даниэлем Дефо, который задолго до француза писал в «Дневнике чумного года»: «Не могу оправдать я… тех священников, которые своими проповедями скорее повергали в уныние, чем вселяли надежду в сердца слушателей. Многие из них, несомненно, поступали так, чтобы укрепить решимость людей, поторопить их с покаянием, и все же это не оправдывало цели, особенно если учесть вред, который это приносило; ведь, подумайте, раз сам Господь – это проходит через все Священное Писание – привлекает к себе скорее призывами обратиться к Богу, а не стращает всякими ужасами, то, должен признаться, по моему разумению, и священникам следовало бы поступать соответственно, подражая в этом Господу нашему и Спасителю; ведь в Евангелии столько сказано о милосердии Божием, о Его готовности принять покаявшихся и простить…»

Автор «Чумы», несомненно, был не просто знаком с книгой Дефо, но и читал ее с особым вниманием. Об этом можно судить хотя бы потому, что он вынес несколько строк из нее в эпиграф! Два мыслителя думали об одном, несмотря на разделявшие их столетия.

С точки зрения фантастов

У Альбера Камю чума явилась из крысиных подвалов, набедокурила, кого-то заставила задуматься, кого-то сгубила и ушла, оставив не имеющие ответов вопросы о сроках или вероятности своего возвращения. При этом ни алжирский городок Оран, ни другие страны и континенты не вымерли и благополучно восстановили силы.

Но в XX веке звучало немало предвидений совсем другого финала. Пиршественный мотив мелькнул, например, на последних страницах кошмарной гипотезы грядущего конца обитаемого мира в романе Гора Видала «Калки». Свихнувшийся авантюрист, возомнивший себя земным воплощением индуистского божества Вишну, истребляет человечество, осыпав с помощью своей фанатичной приверженки планету бумажными цветами лотоса, зараженными смертельным вирусом. Но, добившись промежуточной цели в виде освобождения земли от себе подобных, он терпит крах в попытках создать новую расу. Вот и приходится суперубийце утешаться недоступными прежде дорогими напитками да наряжать свою свиту в туалеты, пошитые по самой последней моде – другой уже не будет – из опустевших парижских бутиков.

В отличие от этой компании убийц, персонажи придуманной Джеком Лондоном антиутопии «Алая чума» наслаждаются расплодившимися в обезлюдевших морских окрестностях Сан-Франциско крабами. Оценить их вкус способен лишь главный герой, помнящий жизнь до эпидемического катаклизма. Для остальных те же крабы просто еда, подобно маслинам – самой что ни на есть бедняцкой пище в Турции или Италии...

Занятно, что в вершинных достижениях «эпидемического» раздела мировой и отечественной литературы происхождение болезни, как правило, авторов не интересует, им важнее мотив катастрофы, приходящей ниоткуда и исчезающей невесть куда. Жуткое творение Гора Видала стоит здесь особняком. А вот в сочинениях второго-третьего и последующих рядов «белая леди с косой» нередко пользуется неосторожностями бактериологов или вирусологов, изобретающих разные варианты погибели в секретных лабораториях. Названия подобной литстряпни говорят сами за себя: «Летучие мыши из ада», «Сатанинский клоп» и так далее. Иной раз зло является из космоса, но по-разному. Майкл Крайтон, прославившийся «Парком юрского периода», в более раннем романе «Штамм «Андромеда» с блеском обличает военщину своей страны, запускающую спутник для отлова микроорганизмов в ближнем космосе.

Впрочем, авторы оставляют роду земному шансы на выживание и процветание. Правда, не для всех, а для везунчиков! Это несправедливо, но верно в любом случае: идет ли речь о чуме, о холере или о коронавирусе.


13 февраля 2021


Последние публикации

Выбор читателей

Владислав Фирсов
8370545
Александр Егоров
940827
Татьяна Алексеева
775904
Татьяна Минасян
319186
Яна Титова
243109
Сергей Леонов
215717
Татьяна Алексеева
179142
Наталья Матвеева
176557
Валерий Колодяжный
171204
Светлана Белоусова
157271
Борис Ходоровский
155356
Павел Ганипровский
131006
Сергей Леонов
112002
Виктор Фишман
95617
Павел Виноградов
92450
Наталья Дементьева
91736
Редакция
85313
Борис Ходоровский
83213
Станислав Бернев
76847