«На дороге в Мандалей»
ЯРКИЙ МИР
«Секретные материалы 20 века» №21(381), 2013
«На дороге в Мандалей»
Олег Дзюба
журналист
Москва
1380
«На дороге в Мандалей»
Монахов что в Бирме, что в Мандалее неисчислимое множество

На холме, с которого виден, пожалуй, весь Мандалей, погуливал ветер. Порывы были слабы и не успевали напрочь унести легкий аромат сандаловых четок – столь длинных, что смахивали на ожерелье. Их мне на шею без спросу, но не забыв о расплате, надели в лавке на полпути к вершине. В странах, соседствующих с Индокитаем, сандаловые деревья вырубке не подлежат и пребывают под серьезной охраной. В Бирме и Камбодже пока что нет.

Я дышал ароматом четок и осторожно глазел, не рискуя расчехлить фотокамеру, на периметр стен бывшего королевского дворца и на мрачную, чем-то напоминающую Пентагон, систему строений немного правей. Фотографировать не запрещалось, но и не рекомендовалось. Об этом мне на сносном английском некто из доброжелателей сообщил по дороге на верхотуру. Дело в том, что за периметром дворца или, точнее, аналога пекинского «запретного города» ныне расположилось нечто наподобие эквивалента московской «Рублевки», иначе говоря, резиденции высокопоставленных местных генералов вкупе с какой-то воинской частью.

Что же касается «пентагоноподобного» комплекса, то он представлял собой самую мрачную и знаменитую бирманскую тюрьму, приютившую рьяных противников военного режима. Уверяют, что здесь какое-то время томилась и главная здешняя правозащитница Аун Сан Су Чжи, после отсидки и домашнего ареста удостоенная Нобелевской премии, а сейчас заседающая в Бирманском парламенте и совсем недавно осчастливленная аудиенцией с Бараком Обамой…

Но тюрьмы тюрьмами – без них ни одна еще страна не обошлась. Вопрос в другом: а с чего это вдруг я так влюбился в Бирму, что рискнул влезть в долги и отправиться на другой край света? Ведь любая любовь должна с чего-то начинаться, иметь, так сказать по-журналистски, информационный повод, детонатор, спусковой крючок. Таковым для меня явился… почти полувековой давности визит великобританского премьера Гарольда Вильсона в Вашингтон.

…По случаю прилета второго лица Соединенного Королевства в Белом доме в его честь, как и полагается, вознамерились устроить прием с банкетом и подобающим случаю концертом заокеанских мастеров искусств. На этом самом концерте кто-то из верховных распорядителей – чуть ли не сам тогдашний президент Линдон Джонсон – запретил исполнять музыкальную балладу на слова Редьярда Киплинга «Мандалей», именуемой иногда по первой строке «На дороге в Мандалей». В программу ее поначалу вставили, но к ушам публики не допустили.

Причиной явилась пресловутая политкорректность. В стихах и в тексте песни навоевавшийся в Индокитае и вернувшийся на родину британский «томми» тоскует о бирманской прелестнице, вспоминающей его на окраине империи, и мечтает сорваться из постылого Лондона с его дождями и груболицыми девицами к пагоде Мульмейна (Мульмина) и далее к Мандалею – бывшей столице уже завоеванной англичанами Бирмы! Воспоминания бывшего солдата сменяются мечтами, в которых он как бы подсказывает себе маршрут бегства: «От Суэца правь к Востоку, где в лесах звериный след, где ни заповедей нету, ни на жизнь запрета нет»… Поэтический образ, намекавший на бесконечные просторы владений Британской Короны за Суэцким каналом, тут же полюбился политикам, и эти слова на десятилетия обосновались в парламентских речах и политических передовицах «Таймс».

При чем здесь я? А при том, что, когда Киплинг сочинял чарующие строки, солнце над Великобританией почти не заходило, но ко времени приезда Вильсона в Вашингтон «к Востоку от Суэца» британских колоний почти не осталось, а посему самолюбие премьера решено было не будоражить. История, однако, получила весьма неожиданное продолжение. Модный тогда у нас литературный еженедельник опубликовал текст не разрешенной вашингтонскими цензорами музыкальной баллады на своих страницах с ядовитым комментарием, чем нечаянно нарушил негласный запрет на поэзию того, кто именовался в СССР «бардом британского империализма». Сказки его издавали, но стихи, увы, нет. «Мандалейская» баллада до этого дипломатического казуса (а может быть, и скандала) не печаталась с 1936 года, когда накануне Большого террора каким-то чудом вышел в свет сборник Киплинга «Избранные стихи», в котором и появился впервые на русском этот крик души лондонского дембеля с его грезами об утраченном рае в переводе петербурженки-ленинградки Елизаветы Полонской. Если бы не случайная публикация в «Литературке», то переводчица, скончавшаяся в 1969 году, этих плодов своего таланта до самой смерти вновь в печати не увидела бы… Да я и сам услышал бы название бирманского города куда позднее, воспринял бы его по-иному, чем в семнадцать лет и, возможно, так и не собрался бы туда, где «на дороге в Мандалей бьется рыб летучих стая и заря, как гром, приходит через море из Китая».

На этот самый Мандалей я под аромат сандала сверху и поглядывал!

…Вопреки легендам и поверьям, Киплинг в Мандалей не заезжал, да и город, в отличие от его окрестностей, сам по себе отнюдь не образец древности. Возвели Мандалей в середине девятнадцатого столетия как столицу, но этого почетного статуса его через три десятка лет лишили англичане, оккупировавшие Бирму, а главным городом сделали Рангун. Вскоре после этого Киплинг Индокитай и навестил, но дальше Мульмейна (Мульмина) не заехал, так что искать киплинговский Мандалей бесполезно, ибо такового никогда и не было.

Почему «железный Редьярд» удостоил своим вниманием никогда им не виданный город, по сию пору остается загадкой, но мандалейцы воспользовались нечаянно выпавшей славой сполна. В аэропорту я выпил кофе в «Кафе Киплинг», на реке увидел круизный теплоход «На дороге в Мандалей», прежде курсировавший по Рейну, а теперь перекупленный и перегнанный за много тысяч миль от Германии. Ко всему прочему и в Мандалее, и в соседних странах во многих лавках продаются дорожные сумки «Киплинг». Выходит, что колониальное прошлое было здесь не столь страшным, как нас уверяли в советские школьные годы на уроках истории. Хотя… Мандалей англичане все же разграбили, несмотря на то, что вступили в него без боя. Впрочем, для путешественника любопытство превыше всего, и я спросил об этой слабости мандалейцев к Киплингу у нашего постоянного гида и собеседника Джимми, предпочитающего в общении с туристами называть себя по-английски. «Он родился в Азии и любил ее», – ответил наш поводырь. – Остальное уже давно забыто».

…В море нельзя без кормчего, как утверждала некогда любимая песня председателя Мао, а в чужой и не похожей ни на одну иную из виденных мною прежде стран не обойтись без надежного спутника. Знакомство с упоминавшимся уже Джимми в этом отношении оказалось сродни выигрышу какого-нибудь игорного джекпота. По отцу он индиец, и не из какой-нибудь скромной или захудалой касты, а самый настоящий брамин. Батюшка его, впрочем, сверхблагородным происхождением тяготился, был сторонником равноправия и потому перебрался в буддийскую, а значит, и менее склонную к сословности Бирму. Здесь его занесло в британскую армию, служа в которой он снова оказался на родине предков, когда японцы захватили Мандалей и всю страну, вынудив англичан, шотландцев, уэльсцев, ирландцев и прочих подданных короны сначала перебраться на другой берег Иравади, а потом и подавно эвакуироваться в Индию. Весь этот путь Джимми проделал… в утробе матери-бирманки, которую отец не рискнул оставить, так как со всеми, кто имел хоть какое-то отношение к британцам, японцы отнюдь не церемонились.

– По этому самому мосту моя мать прошла вместе со мной еще до рождения, – задумчиво сказал Джимми, когда мы переезжали реку, направляясь в пригород Мандалея Сагайн. – У меня же есть право на британское подданство… могу получить его буквально за несколько дней, но моя родина здесь… У нас говорят, – объяснял он мне тонкости давнишних реалий, – что при англичанах мы жили, как на сковородке, а при японцах спрыгнули с нее в пламя! Хотя поначалу многие считали, что с ними будет лучше. Как бы не так…

Обретению независимости тоже не все рады были. У власти пребывали в основном генералы, народ же порой безмолвствовал, а порой и подавал голос. Подача голоса сказывалась на заполняемости пенитенциарных заведений, с одним из которых Джимми не по своей воле однажды и столкнулся.

В те сорокалетней давности годы он закончил филфак МГУ, вернулся из Москвы домой и устроился переводчиком в отделение ТАСС. Работа была вполне престижна, хорошо оплачивалась, так что сетовать ни на что не приходилось, если бы не страсть заведующего тассовским представительством к выпивке с утра пораньше. В Бирме никаких запретов на алкоголь нет, его рассматривают даже как исцеляющее от малярии средство, недаром в любом супермаркете найдется ром… с хинином. Однако тассовский начальник от лихорадки не страдал, но упрямо принуждал переводчика начинать рабочий день с серьезных возлияний. Страдания непьющего Джимми сами по себе труднопредставимы, но, ко всему этому, неуемному тассовцу понадобилось проинтервьюировать начальника главной на то время бирманской тюрьмы, в чем он без Джимми по незнанию языка преуспеть не мог.

Беседа началась вполне мирно, но довольно быстро выяснилось, что советский журналист обладает сведениями, которые в прессе не афишировались. Тюремщик поначалу терпел, потом стал грозно поглядывать на Джимми, а потом наконец совсем озверел и заорал на соотечественника, обвиняя его, что это он иностранцу лишнего наговорил. На тассовца, забыв о политесе, он внимания уже не обращал, зато пригрозил Джимми, что тут же его изобьет, а то и убьет!..

Джимми, которому жизнь была дорога, предпочел сразу же после тюремного интервью перейти в торгпредство, где жизнь текла куда спокойней, а увлекшегося разоблачениями тассовца вскоре выслали из страны с «волчьим билетом» на въезд.

…Вода стояла высокая, береговые храмы – ступы, отдаленно напоминающие наши родные шатровые колоколенки, красовались то тут, то там полузатопленными, волны на главной бирманской реке ходили ходуном. Катер наш, или скорее прогулочную яхточку, вздымало то вверх, то вниз, из-за чего мне никак не удавалось взять в кадр парусные лодки, которых на Иравади не меньше, чем моторок на Клязьминском водохранилище.

Волны докатывались и до причала, потому посадка на суденышко была сродни эксперименту на выживание. Ни трапа, ни сходней с леерами, а вместо них с борта на отмель перебросили обыкновенную и чертовски скользкую доску, и два подростка в рваных шортах, стоя почти по бедра в воде, любезно предложили вместо перил длиннющий бамбуковый шест. Вода между тем была не просто мутной, но еще и мыльной, поскольку крохотный пляжик, с которого надо было перебираться на борт, служил одновременно местом омовения и стирки. Смуглолицые бирманки шумно плескались в иравадийских водах, полоскали волосы и белье, хохотали и, кажется, ядовито комментировали страдальческие гримасы на лицах иностранцев, которым отнюдь не улыбалось соскользнуть с доски в малогигиеничные струи. Несколько девочек, однако, не купались, а сосредоточенно бродили по кромке воды, что-то высматривая на песке.

– Ищут золото, – сказал Джимми. – Это золотая река. Удачливым попадаются самородки после половодья. У нас вообще золота много. Конечно… не у всех. Но для Будды люди ничего не жалеют.

К золоту в Бирме и впрямь отношение для нас непривычное. Помнится, Высоцкий писал о куполах православных церквей как о золотых заплатах, «чтобы чаще Господь замечал». Бирманцы мыслят схоже, но с потрясающим воображение размахом. Главный ансамбль ступ и храмов в Рангуне (в ступу в отличие от храма не войти, она, по сути дела, кирпичный монолит в золотой оболочке) напомнил мне нечто наподобие гигантской антенны типа исполинской «Шуховской башни» для прямой связи с космосом и небесными обитателями. Считается, что на этот всемирно знаменитый Шведагон за несколько столетий ушло больше шестидесяти тонн золота. Если припомнить, что рудное золото считается вполне выгодным добывать при содержании пяти граммов металла в тонне скального монолита, а россыпные месторождения рентабельны даже при двух десятых грамма на тонну, то нетрудно подсчитать, сколько в общей сложности за века пришлось бирманцами перелопатить, переломить и промыть золотоносных пород.

Сейчас, правда, самые знаменитые ступы покрывают все же не сусальными чешуйками, а тонкими пластинками, которые продержатся под натиском ветров, дождей и пыли вкупе с техногенными воздушными примесями с десяток лет. Что же касается статуй Будды в храмах, то я не раз встречал сразу множество бирманцев и туристов, сосредоточенно накладывающих на скульптуры золотые листочки столь щедро, что великое Божество с годами начисто теряет портретные черты, превращаясь в бесформенного золотого истукана.

Статуе в мандалейской пагоде Махамуни, при создании которой, как гласит предание, присутствовал сам Гаутама, пока еще везет, ибо она столь величественна, что поклонникам и поклонницам к лику Будды просто не добраться, и приходится утолщать своим золотом ноги изваяния. Забравшись на ее помост-пьедестал и завидев идущего ко мне полицейского, я было заволновался, что нарушил некие законы святости. Однако страж святыни просто тревожился за сохранность моих костей, которым в случае падения сверху пришлось бы непросто. Уверяют, что слой золота на этой реликвии уже превысил полфута и приближается к двадцати сантиметрам!

Конечно, для таких почестей изваяниям нужно запомниться поклонникам чем-то уж неповторимо особенным. В одном из монастырей озера Инле меня пригласили в пагоду, где лично позолотить одного из пяти Будд удавалось лишь после выстаивания недлинной, но все же очереди. История их действительно необычна. Местные традиции требуют, чтобы по большим праздникам пять статуй совершали ритуальное путешествие к береговым деревням на парадной и опять же золоченой «ладье». Однажды не обошлось без аварии, и весь квинтет Будд ухнул на дно. Почет, который им оказан после спасения, обернулся столь солидным слоем драгоценного покрытия, что впору ставить возле них специальную охрану. Укравший их и переплавивший уж точно озолотится. Только вряд ли кому в Бирме это в голову придет. Все, что относится к Будде, свято в полном и чистом смысле слова…

Впрочем, каждому народу самому решать, как распоряжаться собственным достоянием, но, признаюсь, я и предполагать не мог, какие труды предшествуют сусальным почестям.

…В полумраке одной из мандалейских мастерских сусального золота – а город снабжает им чуть ли не всю Бирму – стояла керамическая посудина, в которой плавала скорлупа кокосового ореха с прорезью, превращающей ее в некое подобие водяных часов. Под непрестанный стук молота скорлупка наполнялась влагой и уходила на дно сосуда за время, необходимое примерно для ста пятидесяти ударов по пластинке золота. За этот промежуток вечности полуголый умелец с устрашающей методичностью плющил золотую пластинку до такой степени, что папиросная бумага в сравнении с ней представляется почти картоном. Золото фасуют в книжечки, листочки из которых столь тонки, что напрочь сливаются с любой поверхностью. Соскоблить их можно, но отклеить не удастся. Крохотный квадратик, который мастер экзотики ради прилепил мне к переносице, так прочно слился с кожей, что продержался до следующего дня…

Эта золотая каторга чертовски тяжела, но благородным металлом, по крайней мере, легкие безвозвратно не засоришь. Мрамор в этом смысле пострашней: каждодневное общение с его пылью ничем, кроме силикоза, кончиться не может, но такой финал, кажется, мало кого здесь смущает. На окраине Мандалея я прошелся по целой камнерезной улице, тесно заставленной статуями Будды. Отполированные изваяния соседствовали с грубоватыми еще заготовками. При этом из щелей в пластиковых и брезентовых занавесях густо валили клубы измельченного резцами и шлифовальными кругами известняка.

Восток, конечно, дело тонкое, но и философичное. Многие пешеходы и мотоциклисты в сухие дни прячут лица от пыли за масками и подобием одноразовых респираторов, но работать с мрамором и алебастром каменных дел мастера почему-то предпочитают, ничуть не защищая дыхание. Мальчик, выглянувший из своего «буддистского» цеха на улицу передохнуть, показался мне было светловолосым, но после двух-трех хлопков по шевелюре мгновенно превратился в брюнета. Страшно было представить, чем надышится он за день труда без намека на вентиляцию. Самому Будде подобное саморазрушение его последователей вряд ли пришлось бы по вкусу, все ж таки любой претендент на реинкарнацию должен бы озаботиться здоровьем тех, в кого он перевоплотится. Но… в чужую душу не заглянешь, а если носитель чужой души поколениями наследует другую культуру, другую традицию, то его восприятие должного будет настолько отличаться от твоего, что проще всего закрыть на это глаза. Хотя, возможно, поэтому любая бирманская семья считает долгом и честью отдать хотя бы одного из детей в буддийский монастырь – сытость и долголетие его уж точно не минуют!..

Монахов что в Бирме, что в Мандалее неисчислимое множество. Исчезни они по какому-нибудь щучьему велению хоть на полчаса – страна мигом потускнеет без их багровых одежд, бьющихся на ветру подобно революционным стягам. Вне монастырских стен их главное занятие состоит в сборе подаяний. По утрам расходятся они из монастырей по всему доступному свету с подносиками для купюр и объемистыми горшками для риса. У каждого свой маршрут и своя территория. Мандалей – город немаленький, и потому они ни одним видом колесного транспорта не брезгуют.

Утром по дороге в аэропорт я видывал их разъезжавшими на запятках мусороуборочных машин, примостившимися на багажниках мотоциклов или скутеров. Малыши-послушники из монастырских школ обычно не уходят далеко от обители, зато те, кто постарше, отправляются и в настоящие вояжи по окрестностям. Никто из них ничего не просит, но надо своими глазами видеть светящиеся от радости лица тех лавочников или владельцев харчевен, кому выпадает честь и счастье поделиться своей трапезой со сборщиком этой своеобразной подати, которая ни одним государственным законом не предусмотрена, но от которой никому и в голову не придет уклониться.

Я поинтересовался у знающих собеседников, а не приходит ли хоть изредка сборщикам подаяний на ум утаить одну-вторую кредитку или немного варева и забрести ради этого на чужую территорию на манер незабвенного Паниковского. Языкового барьера не было, говорили по-русски, но меня поняли с четвертой, пожалуй, попытки и немало удивились вопросу. Нравы «детей лейтенанта Шмидта» здесь напрочь исключены. Вся добыча, если позволительно назвать ее так, приносится в монастырь и идет в общий котел. Свойственный буддистам аскетизм сужает потребности до предела, да к тому же в монастырях никогда не откажут в трапезе любому оголодавшему с улицы, пусть это будет даже пришлый хиппи. Чуть вольнее ведут себя студенты буддийских университетов. Видывал я их в кафе, улыбчиво беседующих с хозяевами, видел с фотоаппаратами в руках и даже с сигаретами в зубах. Но относительная свобода в студенческие годы не распространяется на последипломное будущее. Уклонений от того, что по аналогии с нашими реалиями можно назвать распределением, в какую бы глушь ни заслали, так сказать, дипломированного буддийского специалиста, практически не бывает. Впереди стезя сельского учителя, а по совместительству порой земского врача ну и наставника по всем тонкостям взаимоотношений Небесного и земного в масштабе отдельно взятого населенного пункта.

А что касаемо трапез добытым за долгие хождения по городам и весям провиантом, то они проходят чинно и церемонно, что превращает их в подобие симпатичного и красочного ритуала. Туристы и зеваки липнут к нему как москиты, но гордых приверженцев Будды этот ажиотаж вроде бы и не заботит. Два-три послушника перемешивают белейшие груды риса, еще кто-то раскладывает еду по плошкам, а к пунктам раздачи – назову это так – чинно и с глубоким почитанием ожидаемого насыщения «рядами и колоннами» движутся обитатели монастыря, начиная с малышей, руководимых наставниками, и завершая монахами в возрасте.

Английский в монастырских школах преподают, и преподают хорошо, недаром же он второй государственный язык Бирмы. Но малыши на вопросы туристов не отвечают, несут свои подобия тарелок достойно и даже горделиво. Монахи повзрослее, напротив, охотно вступают в разговоры, чем-то – простите за кощунство – подталкивая припомнить остапобендеровские сентенции про охмуреж не любимых им ксендзов. Шутки в данном случае все ж таки натянуты. В буддистских монастырях никого не охмуряют, но гордо делятся мудростью в своем понимании и предоставляют размышлять об услышанном и делать свои выводы…

На прощанье с Мандалеем Джимми привез меня к еще одному мосту, равного которому во всем мире нет. Дело не в длине, хотя она и не скромна – примерно километр с четвертью. Но второго подобного моста из красного дерева на всей планете не сыщешь. Построили его более двухсот лет назад по велению короля Алдермана У-Бейна и для того, чтобы паломники легче добирались с «материка» на остров, к пагоде Чаукдогуи, и… для того, чтобы жители острова не уклонялись от податей. Джимми с мягкой улыбкой поведал, что местные жулики (таковые и в Бирме водятся) как-то взялись вдруг извлекать со дна старинные сваи и заменять их недавно срубленными и избавленными от веток стволами.

Местные обитатели, которых прогулки по расшатанному настилу давно утомили, приняли затею с восторгом, пока не выяснилось случайно, что псевдореставраторы всего-навсего прибирали к рукам хорошо проморившуюся в воде древесину, которая для мебельщиков и сувенирных дел мастеров в разы дороже тика с современных делян.

Мошенников я не чту, но, по мне, их промысел все же гуманней, чем тот, что процветает у входа на мост. Аборигены, сидя на тиковых скамьях, стараются всучить заезжим визитерам за тысячу кьят, что чуть больше доллара, какую-нибудь пичугу. Птиц – а среди них и ткачики размером с воробья, и даже цапли – они безжалостно держат в сетчатых металлических корзинах, под крышками которых пернатые вынуждены изгибаться и чуть ли не свиваться клубками.

Цаплю я выкупил и выпустил. Джимми благосклонно оценил мое намерение помочь местному птичьему царству, но не поощрил попытку оплатить свободу второй птице. Логика его была печальна, но мудра: всех не освободишь, а ошалевшая от неволи узница, скорее всего, вновь попадет в западню и будет любоваться небом через ячею в мечтах о добром иностранце…


21 сентября 2013


Последние публикации

Выбор читателей

Владислав Фирсов
8370545
Александр Егоров
940827
Татьяна Алексеева
775904
Татьяна Минасян
319186
Яна Титова
243109
Сергей Леонов
215717
Татьяна Алексеева
179142
Наталья Матвеева
176557
Валерий Колодяжный
171204
Светлана Белоусова
157271
Борис Ходоровский
155356
Павел Ганипровский
131006
Сергей Леонов
112002
Виктор Фишман
95617
Павел Виноградов
92450
Наталья Дементьева
91736
Редакция
85313
Борис Ходоровский
83213
Станислав Бернев
76847