Венский конгресс, проходивший в столице Австрийской империи двести с небольшим лет назад, подвел черту под эпохой Наполеоновских войн, и на нем же были заложены принципы и основы новой системы международных отношений, худо-бедно функционировавшей до рокового лета 1914-го.

Парадокс заключается в том, что особых перспектив у создававшейся в Вене системы, казалось бы, не было. Конгресс проходил в обстановке легкомысленного веселья и ожесточенных интриг, по ходу которых победители Наполеона кроили карту Европы и точили ножи, готовясь всадить их в спину партнерам.

Впрочем, интриги происходили за кулисами, а на авансцене творилось веселье с бесконечными балами, маскарадами и светскими раутами. Не случайно известный острослов принц де Линь назвал этот конгресс «танцующим». И еще в высшем свете шутили: «Русский император за всех любит, король Дании за всех пьет, король Вюртемберга за всех ест, король Пруссии за всех думает, король Баварии за всех говорит, король Австрии за всех платит». В реальности роли распределились несколько иным образом.

ЦАРЬ ЛЮБИТ, КОРОЛЬ ДУМАЕТ, ИМПЕРАТОР ПЛАТИТ

Австрия действительно финансово оплачивала банкеты с необычной для Габсбургов щедростью, но рассчитывала с лихвой отбить сделанные вложения. Хитроумный глава внешнеполитического ведомства Клеменс фон Меттерних рулил как хотел своим императором Францем I и выстраивал альянс с Англией, очень боявшейся, что роль гегемона Европы перейдет от разгромленной Франции к усилившейся России.

Британский министр иностранных дел лорд Роберт Кэстлри благосклонно отвечал на его ухаживания, но, поскольку, будучи хозяином на море, «коварный Альбион» все равно оставался при своих колониях и флоте, пытался выступать в роли нейтрального арбитра.

Император Александр I, который «всех любит», пользуясь успехом у дам, в свою очередь использовал их чары для получения конфиденциальной информации о противнике. Наибольшую пользу ему принесли две княгини, две светские львицы — сестра будущего шефа жандармов Бенкендорфа Дарья Ливен и вдова погибшего героя 1812 года Екатерина Багратион, добывавшая сведения прямо в постели Меттерниха. Плохо было то, что ситуация зачастую менялась слишком стремительно и ее просто не удавалось отслеживать.

«Думающий за всех» король Пруссии, думал, в сущности, об одном — о присоединении Саксонии, хотя не против был получить еще пару кусочков Польши, которую Наполеон пытался возродить в форме герцогства Варшавского и которая теперь снова подлежала уничтожению.

Прочие монархи особой роли не играли, хотя при наличии навыков не без успеха ловили в мутной воде своих маленьких золотых и серебряных рыбок. Среди них стоит выделить только наследного принца Швеции и фактического правителя страны бывшего наполеоновского маршала Жана-Батиста Бернадота, однако никаких особых пожеланий у него не имелось. Еще до начала конгресса он отобрал у союзников Франции датчан Норвегию и заручился поддержкой Александра I в обмен на обещание, что шведы, в свою очередь, никогда не будут приставать к России с претензиями на отобранные у них финские земли. Этого оказалось достаточно, поскольку другие «великие державы» Скандинавией не интересовались и скорби датчан их до поры до времени не волновали.

Присутствовал еще, впрочем, представитель побежденной Франции — министр иностранных дел Шарль Морис Талейран, ранее служивший Наполеону, затем предавший своего повелителя и теперь отстаивавший интересы его преемника короля Людовика XVIII.

Франции грех было жаловаться на жизнь, поскольку, войдя в Париж и обрадовавшись избавлению от утомившего всех Наполеона, союзники предложили побежденным на редкость великодушные условия мира. Страна возвращалась к границам, существовавшим на 1 января 1792 года (то есть к периоду до начала революционных и Наполеоновских войн), удержав, однако, небольшие кусочки земли в Италии, Германии и на границах с Нидерландами. Правда, небольшими они были только относительно недавних событий, когда упразднялись королевства и даже империи, а, например, в XVIII веке за эти клочки земли велись многолетние упорные войны. Но Талейран хотел не просто территориальных преференций, а возвращения Франции в число держав, с которыми считаются и к мнению которых прислушиваются. А для этого требовалось выбраться из отведенного провинившейся стране угла и вписаться в новые дипломатические альянсы.

Кого не было на конгрессе, так это представителей турецкого султана. Османская империя еще не считалась «смертельно больным человеком Европы», но наличие у нее серьезных хворей было всем очевидно. Однако попытки России расширить за ее счет свое влияние на Балканах встречались в штыки другими участниками конгресса и, в общем, не имели серьезных оснований, поскольку в 1812 году туркам уже пришлось отдать Александру I изрядный клочок своей территории, примерно совпадающей с границами нынешней Молдовы. Эта коллизия отражала основную причину, по которой другие великие державы с ожесточением противостояли российским претензиям или, во всяком случае, никак их не поддерживали.

За пять лет дружбы с Наполеоном (1807–1812) Александр I существенно расширил границы своей империи за счет той же Молдовы и Финляндии, отобранного у Пруссии Белостока и отрезанной у Австрии Тернопольской области (да еще и отвоевал у Персии Азербайджан, что, впрочем, к делам Европы особого отношения не имело). Теперь же русский царь резонно указывал, что, понеся наибольшие потери и внеся основной вклад в разгром Наполеона, Россия имеет право на вознаграждение.

Европейский пасьянс ложился таким образом, что вознаграждение могло быть сделано только за счет подлежащего уничтожению герцогства Варшавского. Но здесь с собственными претензиями выступили Австрия и Пруссия.

ЦАРЬ ПРОТИВ ТАЛЕЙРАНА И МЕТТЕРНИХА

Многое в этих раскладах зависело от личных отношений между участниками конгресса. Прусский король еще в 1805 году вместе с Александром I дал взаимную клятву в вечной дружбе, причем дал ее не где-нибудь, а стоя над гробом Фридриха Великого. Позже русский царь замолвил перед Наполеоном словечко, и тот, даже разгромив Пруссию, не стал ликвидировать ее государственность. В 1812 году прусские войска участвовали в походе на Россию, а уже в 1813-м с энтузиазмом лупили французов, мстя за все предыдущие обиды и унижения. В общем, опыт прошлого вкупе с религиозным чувством подсказывали Фридриху-Вильгельму III, что смотреть ему стоит именно в сторону Санкт-Петербурга. Тем более что имелся еще один немаловажный момент — австрийские Габсбурги и прусские Гогенцоллерны остро соперничали за гегемонию в раздробленной на мелкие государства Германии.

Несколько упрощая ситуацию, можно сказать, что дуэт России и Пруссии противостоял на конгрессе тандему Австрии и Британии, хотя высокий строй мыслей монархов не исключал возможность взаимных подстав и предательств.

Свои интересы стороны прикрывали завесой красивых слов, рассуждая о легитимности и свободе. Претендуя почти на все герцогство Варшавское, Александр I заявил, что таким образом польские земли будут объединены под его скипетром и в качестве автономного царства Польского получат собственные парламент и армию.

Ход был сильным, и претендовавшей на роль самой свободной нации Англии (в лице Кэстлри) оставалось лишь кулуарно выразить опасение, что также владевшие польскими землями Австрия с Пруссией будут недовольны, а следовательно, спокойствие Европы нарушится. Но прусский король, перед носом которого русский царь тряс саксонской морковкой, дал понять, что в польских землях его страна не нуждается, особенно если получит в качестве компенсации не самое мелкое немецкое княжество.

В конце ноября 1814 года русские войска были выведены из Саксонии, а командовавший ими князь Николай Репнин-Волконский (оставшийся в живых прототип князя Андрея Болконского из «Войны и мира») на прощание напутствовал тамошних бюргеров: «Вас ожидает счастливая будущность. Саксония останется Саксонией; ее пределы будут нерушимы. Либеральная конституция обеспечит ваше политическое существование и благоденствие каждого. Саксония, под могуществом и отеческим покровительством Фридриха-Вильгельма и его преемников, не будет подвержена, как прежде, каждый полувек бедствиям войны».

Перебивая эти сладостные речи, из Вены раздались возмущенные вопли князя Меттерниха, имевшего на Польшу и Саксонию свои виды. А Талейран хитрыми речами растравливал его раны: «Восстановить Польшу с тем, чтобы всецело отдать ее России, и увеличить народонаселение последней в Европе до 44 миллионов, и границы ее распространить до Одера, это значит создать для Европы опасность столь великую и столь близкую, что хотя следует все сделать для сохранения мира, но если исполнение такого плана может быть остановлено только силою оружия, не должно колебаться ни минуты для объявления войны».

Сообразив, что хрупкому русско-прусскому альянсу противостоит теперь уже более монолитный блок Австрии, Англии и Франции, русский царь решил умерить свои претензии, сославшись, разумеется, на свое «бескорыстие». Меттерних, в свою очередь, дал понять, что Австрия не будет возражать против создания царства Польского, получив дополнительные территориальные преференции, и даже попытался перетянуть на свою сторону Пруссию, предложив ей еще одну морковку в виде стратегически важного города Торна.

Прусский канцлер Гарденберг сделал в этот период предсказание, удивляющее своей точностью, отметив, что получившее автономию царство Польское не усилит, а ослабит Россию: «Поляки будут пользоваться привилегиями, каких нет у русских. Скоро дух двух наций станет в совершенной оппозиции; зависть между ними помешает единству, родятся всякого рода затруднения, император русский и вместе король польский будет гораздо менее страшен, чем государь империи Российской, присоединяющий к России большую часть Польши, которую у него не оспаривают как провинцию…»

Аналогичного мнения придерживались, кстати, и ближайшие соратники Александра I — земляк и личный враг Наполеона Поццо ди Борго и грек Иоанн Каподистрия. Но царь, что называется, закусил удила, желая не только расширить границы империи, но и непременно осчастливить вливавшихся в ее состав поляков.

Меттерних тоже упорствовал, объявив присоединение Саксонии к Пруссии «невозможным» и потребовав южные польские земли, включая Краков. О конфликте русского царя и австрийского дипломата Талейран с радостью сообщал своему монарху: «Император Александр имел с Меттернихом разговор, в коем, как утверждают, он обращался с этим министром с таким высокомерием и резкостью выражений, какие могли бы показаться чрезвычайными даже в отношении одного из его слуг. Меттерних сказал ему относительно Польши, что если речь идет о создании таковой, то австрийцы сами могли бы сделать это; император не только назвал это замечание неуместным и неприличным, но даже увлекся до того, что сказал, что он, Меттерних, единственный человек в Австрии, который позволял бы себе столь мятежный тон… Дело зашло так далеко, что Меттерних заявил ему, что будет просить своего государя назначить на конгресс вместо себя другого министра».

Неизвестно, обращался ли Меттерних к своему монарху с такой просьбой, но то, что Александр I сам пытался убедить Франца I отстранить Меттерниха от ведения дипломатических дел, не подлежит сомнению. Однако австрийский император верил в гений своего канцлера, а тот отверг очередной предложенный Россией компромиссный вариант урегулирования польского и саксонского вопроса.

Нервы пруссаков не выдержали, и Гарденберг заявил, что его страна будет отстаивать Саксонию силой оружия. Этот неофициальный ультиматум вызвал взрыв бурных эмоций у противоположной стороны, а лорд Кэстлри пригрозил, что Англия не подчинится ничьим угрозам.

В тот же вечер глава британского МИДа встретился с Талейраном, излив ему свою душу. Французский министр быстро сообразил, что его старания вбить клин между бывшими союзниками могут увенчаться блестящим успехом. Не мешкая, он тут же набросал проект союзной конвенции между Англией, Францией и Австрией. Кэстлри взял документ и отправился к Меттерниху. На следующий день, 3 января 1815 года, все три дипломата, переработав проект в официальный договор, скрепили его своими подписями.

Основную цель данного трактата союзники определили как противодействие непомерным требованиям России и Пруссии. Для достижения этой цели каждая из трех держав обязывалась держать наготове 150-тысячное войско, которое должно было выступать не позднее шести недель после первого требования партнеров.

Талейран чувствовал себя триумфатором, донося Людовику XVIII: «Отныне, государь, коалиция разрушена, и разрушена навсегда. Франция не только не изолирована более в Европе, но ваше величество располагаете теперь такою союзной системою, которую не могли бы доставить и 50 лет переговоров. Франция идет теперь в согласии с двумя великими державами, с тремя второстепенными государствами, а в скором времени вокруг нее должны соединиться все державы… Она является истинною главою и душою союза, основанного для защиты принципов, впервые провозглашенных ею».

О факте рождения нового союза его участники решили не распространяться, и Александру I до определенного момента приходилось довольствоваться подозрениями.

Исходя из возможного пессимистичного сценария, противники России наращивали военные приготовления. Австрия собирала большие армии в Богемии и в районе Тешена. Англичане усиливали свои войска в Нидерландах. Французское правительство, несмотря на полное разорение, поставило под ружье 75 тысяч человек. В венских салонах открыто заговорили о новой войне, теперь уже между бывшими союзниками.

Чувствуя опасность, Александр I обратился к оппонентам с официальным заявлением, призвав их вступить в «новое соглашение, основанное на принципах христианской любви и евангельского бескорыстия». А чтобы им легче было согласиться на столь неопределенное предложение, заверил в готовности пойти на дополнительные уступки.

К счастью этот «проповеднический» призыв совпал с приближающимся открытием английского парламента, члены которого затребовали лорда Кэстлри с отчетом. Тот ясно почувствовал, что только «принципы христианской любви и евангельского бескорыстия» помогут ему вернуться в Лондон хоть с каким-нибудь позитивным достижением, кроме угрозы новой общеевропейской бойни. Отказавшись от роли закулисного интригана, он встал в позицию миротворца.

Под давлением его непобедимого упорства Австрия и Франция вынуждены были согласиться на раздел Саксонии, по которому Пруссии отходила половина саксонской территории с городами Торгау, Виттенбергом, Бауценом и Циттау, а за королем саксонским оставались Дрезден и Лейпциг.

Правда, строптивый король прусский твердо заявил: «Без Лейпцига я не могу возвратиться в Берлин!», но в конце концов удовлетворился городом Торном с округой. Габсбурги умерили свои претензии на польские земли, согласившись на предоставление Кракову статуса вольного города, находившегося под внешним управлением России, Австрии и Пруссии.

Зато австрийцы отыгрались в Италии, вернув ранее отобранные у них Наполеоном Тироль, Ломбардию, Венецианскую область, Тоскану и Парму. Независимость в этом регионе сохранило только маленькое Пьемонтское королевство.

Немецкие государства объединялись в зыбкую конфедерацию, именовавшуюся Германским союзом и ставшую ареной борьбы между Австрией и Пруссией.

В раздробленной на микроскопические княжества Центральной Италии самой влиятельной силой был папа римский, а в Южной Италии восстанавливалась династия Бурбонов.

Испанию предоставили самой разбираться с ее сражавшимися за независимость американскими колониями. Бельгия и Голландия объединялись в единое государство — Нидерланды, а Швейцария получала международные гарантии своего нейтралитета. Англия сохраняла отобранные у французов колонии и продолжала «править морями».

В результате почти полугодичных дипломатических «плясок» Россия получила новые территории с населением около 3 миллионов душ, тогда как Австрия приросла 10 миллионами новых подданных, а Пруссия — более чем пятью миллионами.

С точки зрения простой арифметики принципы «христианской любви и евангельского бескорыстия», которыми хотя бы на словах руководствовался русский император, принесли ему гораздо меньше выгод, нежели принципиальное отсутствие всяких принципов, практиковавшееся Меттернихом.

ЭТОТ ДИВНЫЙ МНОГОПОЛЯРНЫЙ МИР

К счастью, дальнейшие события предоставили возможность русскому императору воочию убедиться в уязвимости его собственных «принципов» перед тактическими приемами оппонентов. И предоставил ему эту возможность не кто иной, как сам Наполеон, который в начале марта 1815 года покинул остров Эльба и высадился на южном побережье Франции. Уже к концу месяца Бонапарт был в Париже и вступил в королевский дворец, который в полной панике оставил Людовик XVIII. Среди царившего во дворце беспорядка Наполеон обнаружил секретный договор — предмет гордости Талейрана.

В скором времени Александр I получил из Парижа секретный пакет. Царь тут же пригласил к себе Меттерниха и дал канцлеру возможность внимательно изучить содержание собственноручно подписанного им документа. Пока австриец мысленно подбирал оправдания и просчитывал возможные последствия, Александр I заявил: «Меттерних, пока мы оба живы, об этом предмете никогда не должно быть разговора между нами. Теперь нам предстоят другие дела. Наполеон возвратился, и поэтому наш союз должен быть крепче, нежели когда либо».

Договор был брошен в камин, где и превратился в пепел вместе с теми широкими возможностями для русской дипломатии, которые открывались с его оглаской.

Общая угроза заставила европейских государей забыть об оставшихся разногласиях, возникших при дележе земель, и сплотиться для новой борьбы против Наполеона, который был снова разбит и уже окончательно водворен на далекий остров Святой Елены.

Европа начала жить по Венской системе, которая, впрочем, постоянно корректировалась жизнью. В общем карта, зафиксированная решениями «танцующего конгресса», достаточно сильно отличалась от того, с чем Европа входила в Первую мировую. Неизменным оставался лишь принцип, согласно которому все основные решения принимались «великими державами» (Россией, Британией, Францией, Австрией, Пруссией-Германией), а все остальные принимали их указания к исполнению. Америка тихо жила в собственном мире. Китай, в виде «желтого дракона», спал, никого не тревожа.

В какой-то степени это был тот самый многополярный мир, о котором многие сегодня мечтают.