Чудо, обыкновенное и не очень
ЯРКИЙ МИР
«Секретные материалы 20 века» №2(492), 2018
Чудо, обыкновенное и не очень
Богдан Виноградов, Евгения Воскресенская
журналисты
Санкт-Петербург
4202
Чудо, обыкновенное и не очень
Дни между Рождеством и Крещением назывались Святками

Новый год — это главный праздник современной России. Но так было не всегда. До революции соотечественники с нетерпением ждали Рождества, а дни между Рождеством и Крещением назывались Святками. Лишь в эпоху царствования Петра Великого на все это наложился перенесенный на 1 января Новый год. Все эти зимние праздники будто сливались в один — красочный и необычный. И его христианское содержание смешивалось с отголосками языческой культуры. В святочную неделю пели и гадали. Присутствовал и элемент карнавала, маскарада — достаточно вспомнить колядующих ряженых, так живописно нарисованных Гоголем. А еще в эту неделю рассказывали интересные истории, страшные или умилительные. Из этого обычая родился целый литературный жанр — святочные или рождественские рассказы.

Диканька и Диккенс

Со временем празднование Святок в обществе стало восприниматься как признак отсталости и провинциальности, в городах все чаще стали отказываться от «устаревших обрядов». За дело пришлось взяться высшему свету. Еще при Петре Первом и Екатерине Второй дворяне стали подражать святочным праздникам, правда зная о них достаточно мало. Городское население вспоминало свои традиции при помощи журналов вроде «И то и сио» Михаила Чулкова или книг. «Повесть о Фроле Скобееве» — самое раннее дошедшее до нас произведение, приуроченное к Святкам, — была написана в начале XVIII века. Правда, она не слишком похожа на святочные рассказы, скорее тяготеет к авантюрному роману.

Настоящее возрождение Святок произошло в XIX веке, когда государство стремилось сохранить национальные традиции. Пресса стала выпускать тематические рождественские номера, горожане ощутили нужду в семейных праздниках. В происходящее вновь вовлеклись все слои общества — от крестьян до аристократии. Именно тогда и появились настоящие святочные рассказы. Даже точно известна дата возникновения самого термина — 1826 год, когда в «Московском телеграфе» было опубликовано одноименное произведение Николая Полевого (о нем и его сестре, писательнице Екатерине Авдеевой, см. на стр. 8). Отличительная особенность литературы такого рода — положительный настрой. Однако он может смешиваться с чертовщиной, грустью и даже трагизмом.

Настолько противоречивыми свойствами святочные рассказы обязаны двум источникам. Один — фольклор, народные «былички», столетиями рассказываемые в простых семьях. Некоторые из них смешили, снимая напряжение мистической атмосферы Святок. Но большинство пугало. Типичный их сюжет — неудачное гадание, когда вместо суженого героиня видит собственную смерть. Случались встречи с нечистой силой, обычно чертями, — потом они выльются в гоголевскую чертовщину близ Диканьки и Миргорода.

«Ночь перед Рождеством» Николая Васильевича, по мнению такого специалиста, как Николай Лесков, представляла собой классический образец святочного рассказа. Все с детства помнят злоключения незадачливой парочки — черта и ведьмы, вздумавших похитить месяц. А ведь этот мотив, скорее всего, был позаимствован Гоголем у жителей Вологодской губернии. Среди них бытовало суеверие, что нечистая сила в канун Рождества прячет ночные светила, чтобы в темноте обделывать свои делишки. В схожем стиле творили многие талантливые авторы: Орест Сомов, Михаил Погодин и другие.

Второй источник святочной литературы — семейные предания образованного дворянского круга. Как правило, эти истории основывались на реальных событиях, когда-то произошедших с той или иной семьей во время праздников. Предания повторяли структуру типичных рождественских историй, но сверхъестественное всегда объяснялось бытовыми причинами. Со временем эти рассказы стали записывать и публиковать в журналах.

Свою роль сыграла и зарубежная литературная мода — например, напечатанные в 1840-х «Рождественская песнь в прозе» Диккенса и «Девочка со спичками» Андерсена. Первое произведение особенно сильно повлияло на зарождавшиеся каноны жанра, в том числе и в России. Диккенсу подражали десятки писателей, самым заметным из которых был Дмитрий Григорович с его «Зимним вечером» и «Рождественской ночью».

То время было для Европы нелегким, поэтому мистика часто уступала место изображению социальной несправедливости — бедности и преступлениям. Правда, вряд ли именно это привлекало русское общество, тогда еще бывшее довольно консервативным. Обстановка городского уюта, теплые человеческие отношения даже среди бедняков — все это замечательно подходило атмосфере рождения младенца Христа.

Непросто читать рождественские истории про замерзшего насмерть ребенка-сиротку. Но в конце этих рассказов добро всегда побеждает — будь то торжество над злодеями или посмертное блаженство. Ведь мир еще дышит радостью от рождения Спасителя. В духе эпохи святочные сочинения часто были проникнуты поучениями — нечистая сила наказывала за невыполнение определенных правил. Тут можно вспомнить жутковатую «Девочку, наступившую на хлеб» все того же Андерсена. Правда, оставалась надежда — помочь несчастной жертве мог ее ангел-хранитель или любящая мама. Ведь Рождество немыслимо без всепрощения Господня.

Немалое влияние оказали и другие жанры европейской литературы, например романтическая мистика весьма популярного у нас Гофмана, вдохновлявшая Гоголя и Одоевского, а позже — Булгакова. Поспособствовал и позаимствованный тоже в Европе интерес к оккультизму.

Вклад корифеев

Под такими воздействиями и складывалась русская святочная литература. И речь не только о прозе. Одним из самых знаковых произведений этого жанра стала баллада Василия Жуковского «Светлана», вторая после его же «Людмилы», но более удачная и самобытная попытка переложить на русский язык знаменитую немецкую балладу «Леонора». «Светлану» читали вслух в мещанских домах и при императорском дворе, дети учили балладу наизусть. Этому стихотворению мы обязаны популярностью имени его главной героини, которое не было свойственно христианской традиции. Со временем значение «Светланы» стало сходить на нет, сперва ее стали воспринимать как банальный хрестоматийный текст, а затем и вовсе почти забыли. Однако привнесенные ею образы навсегда остались в русской культуре.

С оглядкой на «Светлану» была написана пятая глава «Евгения Онегина» Пушкина. Поэт хотел показать национальный характер своей героини — и поэтому поместил ее в атмосферу русского праздника, более древнего, чем Крещение Руси. Александр Сергеевич так умело изобразил святочные сцены и сон Татьяны, который сообразно с традицией стал пророческим, что его можно считать автором одного из самых важных русских рождественских эпизодов. Последующие писатели, работая в этом жанре, часто отсылали именно к образам, созданным Учителем и Учеником.

Помимо заимствованных за рубежом особенностей, были в нашей традиции и уникальные черты. Например, сказалось общее для русской литературы стремление к реализму и психологизму. Скажем, мистическим событиям часто давалось более правдоподобное объяснение вроде обычного сна или похмелья: например, в «Заезжем госте» Ивана Кондратьева герои вполне могли напиться до чертиков в прямом смысле слова. Кроме того, более детально прописывались черты характеров персонажей, прорабатывались их мотивы. Хотя обычно святочная литература довольно примитивна и строится на устойчивых сюжетных клише, как это свойственно имеющим народное происхождение жанрам.

Встречались произведения, в которых святочные мотивы переплетались с весьма расхожими в литературной среде того времени элементами разбойничьей авантюры: в сюжет вполне могли ворваться разбойники, потрясавшие окровавленными саблями.

Изначально тема Святок только придавала произведению модный «народный» колорит, часто слабо связанный с сюжетом. Поэтому ранние святочные рассказы довольно трудно объединить чем-то, кроме общего этнографического фона. Но со временем литература стала усложняться, появились свои устойчивые образы вроде гадания молодой девушки перед зеркалом. Публика любила подобные рассказы, ведь герои в них находили супружеское счастье или же претерпевали жуткие приключения. Да и сами гадания были популярны в тогдашнем обществе. Даже строгие до злобности критики вроде «неистового» Виссариона Белинского одобряли это «искреннее увлечение в пользу старины».

К моменту, когда святочными рассказами заинтересовались классики — Лев Толстой, Федор Достоевский, Михаил Салтыков-Щедрин, — собственно святочная тематика с ее мистикой и карнавализмом отошла на второй план, уступая место Рождеству. Тогда же появляются рассказы, рассчитанные на самих детей. Писатели, подобно своим европейским коллегам, сосредоточили внимание на христианской морали и общественных проблемах. Лев Николаевич никогда не скрывал, как сильно повлиял на него Диккенс, да и «Мальчик у Христа на елке» Федора Михайловича написан в русле классической рождественской истории в стиле Андерсена — трогательно, трагически и вместе с тем светло. Бедный маленький мальчик не понимает, что его нищая мама замерзла насмерть, а после замерзает и сам — но они вновь встречаются на празднике у Бога.

К схожей теме Достоевский обращается и в совсем не святочных «Записках из мертвого дома», где перед Рождеством даже каторжники ждут чуда. Напротив, в творчестве известного своей ядовитостью сатирика Салтыкова-Щедрина надежды куда меньше, а ожидаемые чудеса чаще всего не происходят. Характерно, что такой поворот событий тогда был популярнее привычного счастливого финала.

В конце XIX века святочный рассказ окончательно ушел в периодические журналы, которые стали печатать так много однотипных текстов, что у публики наступало пресыщение. Да и сам праздник Рождества становился все более светским. Привычные повести казались теперь слишком простыми, шаблонными и устаревшими. Поэтому многие писатели предпринимали попытки обыграть привычные мотивы.

Одним из самых значимых авторов рождественских историй того времени был Николай Лесков. Он написал более 20 таких рассказов, а тематические эпизоды встречались и в больших произведениях. «У нас не было хороших рождественских рассказов от Гоголя до «Запечатленного ангела» — несколько нескромная фраза для автора этого самого «Ангела»… Но достижения Николая Семеновича действительно отрицать трудно: помимо внушительного объема работ, он разработал целую теорию святочного рассказа. Согласно ей, чтобы принадлежать к этому жанру, история должна соответствовать следующим критериям: приуроченность к Святкам, наличие фантастического элемента и морали, веселый, но не обязательно счастливый финал, «установка на истинность» — то есть создание иллюзии правдоподобности изображенного. Правда, сам Лесков не всегда следовал собственным правилам — хотя бы в той части, где говорится о времени публикации. Его больше интересовало соотношение мифа и реальности, само происхождение фантастического в жизни, национальные особенности русского ума. Конечно, такие тонкие материи не были типичными для сравнительно простой рождественской литературы.

Рядом с Лесковым нельзя не упомянуть второго «большого» писателя — Чехова. Антона Павловича беспокоило забвение праздников, он считал это признаком упадка культуры — что не мешало ему над ними иронизировать. Его собственные святочные произведения начинались как привычная сатира над бездушно исполняемыми праздничными ритуалами, чиновниками, смешными новогодними ситуациями («Праздничная повинность», «Мошенники поневоле»). Позже Чехов начнет осмеивать сами святочные клише и потребителей такой литературы. Не все его произведения были успешны, — например, рассказ «Сапожник и нечистая сила» он сам называл «гадостью». Но были и однозначные удачи вроде «Ваньки» — текста, обогатившего русскую словесность фразой «на деревню дедушке».

Святки смутного времени

В начале XX века рождественской прозой занимались такие именитые авторы, как Иван Бунин, Александр Куприн, Федор Сологуб, Леонид Андреев, Алексей Ремизов. К этому времени жанр, казалось бы, полностью себя исчерпал — слишком часто писатели использовали одни и те же приемы. Однако потребность читателей в оптимистичных и вместе с тем горьких произведениях на фоне потрясений той эпохи была высока. К тому же интеллигенция все чаще стала проявлять интерес к православию — возник феномен, который позже назовут русской религиозной философией. Тогда новые рассказы часто писали в необычной модернистской манере, экспериментируя со слогом и смыслами. В поисках новых путей писатели обращаются к историческими темам — от старого Петербурга до Средневековья.

Если вместе с первой революцией в святочные рассказы проникли политические лозунги и наивные рассуждения о будущем России, то в 1914 году в них пришла война. Это выглядело органично — кто ждет чуда, больше солдат под обстрелом?.. Рождество в окопе, чудесные спасения, переживания стремящихся попасть домой хотя бы на праздник — таковы темы тогдашних рассказов. Их было так много, что даже успела появиться ирония над сложившимися штампами — например, «Елка в окопах» Аркадия Бухова. На первый взгляд удивительно наблюдать подъем столь мирной литературы во время всеобщего ожесточения — но ведь то и дело солдаты разных сторон на всех фронтах начинали брататься, и часто это происходило в Рождество.

Совсем скоро Российская империя распадется, начнется Гражданская война. На подконтрольных большевикам территориях, разумеется, и речи не было о Рождестве или христианском милосердии — в цене были другие идеи. В печать могли попасть только короткие юмористические новеллы без упоминания самого праздника. А вот Белое движение не только позволяло авторам печатать святочные рассказы по собственному почину, но и использовало рождественскую тематику в антибольшевистской агитации. Так что коммунисты пытались украсть Рождество задолго до Гринча…

Не удивительно, что после войны центр святочной прозы оказался за рубежом. Там творили уже упомянутые Куприн, Ремизов и Бунин. К ним присоединился Дмитрий Мережковский, а из нового поколения — Владимир Набоков, в молодости тоже писавший рождественские рассказы («Нежить», «Слово»). Лишенные родины эмигранты не просто ностальгировали по ней, но и стремились сохранить дух и традиции своего народа. Выросшие на почве фольклора святочные рассказы подходили для этой цели как нельзя лучше, а их малая форма позволяла поддерживать периодичность.

Увы, русские слишком хорошо ассимилировались среди европейцев — и эмиграция в качестве эксклава русской культуры быстро умирала. Не способствовала сохранению национальной идентичности и Вторая мировая война. Закрывались периодические издания, переставали собираться ветеранские общества и русскоязычные литературные кружки...

Святочный рассказ жив!

Но, вопреки ожиданиям, традиции святочного рассказа не погибли в СССР. Да, религиозная тематика долгое время была под запретом, а прямые упоминания рождественских историй сводились к издевке в газетных заголовках, вроде: «Экология — это вам не святочные рассказы». Но люди по-прежнему были готовы читать короткие оптимистичные истории, проникнутые новогодним настроением. Так возникли рассказы про «Ленина на елке» (их родоначальником был Михаил Зощенко, в чьих текстах чувствуется глубоко скрытая издевка над вождем) и даже гайдаровский «Чук и Гек», в котором можно обнаружить параллели с диккенсовским «Сверчком на пенни». А в конце столетия, на волне любопытства к дореволюционной культуре, и вовсе произошел всплеск интереса к рождественской прозе, — правда, надолго этого заряда не хватило.

Современные писатели, например Виктория Токарева или Владимир Крупин, время от времени возвращаются к святочному рассказу. В конце концов, потребности людей в страхе и надежде никуда не делись, — правда, теперь их чаще удовлетворяют сериалы. К примеру, BBC на Рождество показывает специальные выпуски идущего уже 54 года фантастического сериала «Доктор Кто», некоторые из которых можно причислить к типичным святочным историям. «Рождественские» серии приняты и в других популярных сериалах вроде американской «Скорой помощи».

Возвращаясь к отечественной литературе, стоит отметить Дмитрия Галковского и Людмилу Улицкую. Целый цикл рассказов Галковского так и называется — «Святочные рассказы». Каждый из них пронумерован, от первого до шестого... и тринадцатого. Автор объясняет это тем, что номер получают не готовые рассказы, а их идеи — а значит, своего часа могут ждать еще как минимум семь рассказов. Их содержание сильно разнится — от постмодернистской истории № 3, в которой пассажи из ненаписанного рассказа переплетаются с отрывками несуществующей рецензии, автора коей убивает сам реальный автор, до грустной сказки с двойным дном № 10. Объединяет их разве что внутренняя сложность при нарочитой внешней простоте. А вот с христианским мироощущением у этого автора не все так однозначно, — казалось бы, поначалу развенчанное волей интеллекта, оно утверждается вновь, чтобы в конце все-таки вспыхнуть Вифлеемской звездой.

Рассказы Улицкой посвящены проникновению чуда в обыденный мир. Они глубоко символичны. Скажем, в рассказе «Приставная лестница» Пименовская церковь воплощает в себе святыню, некий духовный центр, превращающий Москву в прибежище для тех, кто ищет спасения. А главными героями ее «Капустного чуда» стали две девочки-сиротки, которых приютила пожилая женщина, что также типично для подобных историй. Поход за капустой для засолки превращается в настоящее приключение со счастливым финалом: вместо того чтобы выгнать задержавшихся детей, переволновавшаяся старушка прижимает их к сердцу. Герои находят мир. В этом же ключе написан рассказ Татьяны Минасян «Круг добра замкнулся», который мы предлагаем вашему вниманию на следующей странице.

Конечно, святочный рассказ уже никогда не достигнет былой популярности. Не та эпоха, не та литература, да и люди, наверное, уже не те. Но ведь Рождество все так же следует после Нового года. По-прежнему падает снег и сверкают звезды. И где-то в астральных далях пастухи и волхвы благоговейно замерли перед колыбелью Младенца. А значит, вера в чудо и надежда на что-то невыразимо хорошее еще продолжает жить в человеческих сердцах.


15 января 2018


Последние публикации

Выбор читателей

Владислав Фирсов
8370545
Александр Егоров
940827
Татьяна Алексеева
775904
Татьяна Минасян
319186
Яна Титова
243109
Сергей Леонов
215717
Татьяна Алексеева
179142
Наталья Матвеева
176557
Валерий Колодяжный
171204
Светлана Белоусова
157271
Борис Ходоровский
155356
Павел Ганипровский
131006
Сергей Леонов
112002
Виктор Фишман
95617
Павел Виноградов
92450
Наталья Дементьева
91736
Редакция
85313
Борис Ходоровский
83213
Станислав Бернев
76847