О том, что Новый год — праздник не просто особенный, говорить, наверное, смысла не имеет. Это знают все. Подведя под первые в году двенадцать ударов курантов итоги прошедших 365 дней, люди привычно выпивают «за все хорошее», разлитое в «особые» бокалы или обычные стаканы — у кого что есть — шампанское. Желают друг другу, чтобы весь негатив остался в прошлом. И загадывают на будущее, надеясь, что уж на сей-то раз оно точно окажется беспечальным. Так случается, разумеется, далеко не всегда. Но проходит год, и все повторяется. Иногда, кстати, в абсолютно других условиях, которые в праздничную ночь никто не мог себе даже представить.

Вообще, если вдуматься, по тому, как человек встречает Новый год, можно судить не только о его собственной жизни. Этот праздник, словно зеркало, отражает все перемены, происходящие в окружающем нас мире. Даже если нам кажется, что они нас не затрагивают. Об этом я думаю, вспоминая историю жизни моей прабабушки.

Шампанского моя прабабушка — баба Феня — не любила никогда. Даже в Новый год, едва пригубив, отставляла бокал в сторону и, выпив стопку беленькой, принималась закусывать. Посидев с полчаса — минут сорок с «молодежью», уходила в свою комнату, чтобы «не мешаться под ногами».

Но в ту последнюю в своей жизни ночь на 1 января почему-то задержалась, обняла меня за плечи, без всякого вступления заметила:

– Мы, с тобой, девка, — Божьи люди…

И начала рассказывать…

Все счастливые семьи несчастливы по-своему

Своего первого мужа баба Феня всегда называла Сашкой. Сашка Елисеев, вырвав ее из убожества рабочей заставы и нарядив в подвенечное платье, расшитое отборным жемчугом, на руках внес в гостиную своей купеческой семьи, торговые обороты которой исчислялись сотнями тысяч.

Приданым новобрачной можно было считать разве что подаренную матерью иконку. Но ее простенький жестяной оклад до такой степени не вязался с роскошным киотом в доме свекра со свекровью, что повесить ее в общий ряд баба Феня не решилась…

А познакомились мои прадед и прабабушка на вечеринке в пансионе баронессы Ноде, которые та устраивала регулярно, чтоб дать шанс пристроиться воспитывавшимся у нее благородным, но не слишком богатым барышням.

В свои 14 лет моя прабабушка была на редкость красива. Увидев, как она, в фартучке и наколке, разносит гостям чай с печеньем, прадед не мог уже оправиться от этой страсти до конца своих дней.

Чтобы завоевать сердце девочки, он не бросал к ее ногам ни драгоценных мехов, ни искрящихся бриллиантов, ни даже пачек банковских билетов. Ничего подобного она бы просто не поняла, а того вернее — испугалась. Прадед рассчитал правильно: купил в магазине игрушек кукольный зеркальный шкафчик и пошел свататься. После чего Золушкина история, как свойственно всем подобным сказкам, закончилась…

Коварный город, заманив и ненадолго приоткрыв девчонке, родившейся в полуподвале на Шлиссельбургском проспекте, парадно-праздничное лицо, тут же состроил жуткую гримасу и выявил свой неустойчивый и непредсказуемый, как невская вода, характер.

Муж, несмотря на то что испортил отношения с семьей из-за неравной женитьбы, любил свою Фенечку до умопомрачения. И так же неистово ревновал. За покупкой черепахового гребня с изумрудами следовали безобразные обвинения в том, что дочь — не от него, «нагулянная». После гулянья в Александровском саду под новым, по последней парижской моде зонтиком с золотой шишечкой — страшные синяки.

Но главной бедой был даже не крутой Сашкин нрав, а то, что мой прадед порой сильно запивал. В этом состоянии он не по одной неделе пил-гулял в таборе, без счета даря какой-нибудь приглянувшейся Аграфене или Василисе ассигнации и напрочь забывая о делах, красавице-жене и маленькой дочери.

Порой так прогуливался, что однажды зимой вернулся домой в одних кальсонах фисташкового цвета и чьих-то дырявых войлочных шлепанцах. Лежал после такого по несколько дней в плотно зашторенной комнате, считал убытки, каялся. Едва очухавшись, бросался с головой в дела, наживал новые тысячи и через несколько месяцев вновь забуривался в табор…

Времена меняются

Последнюю проведенную с Сашкой новогоднюю ночь баба Феня запомнила навсегда. Собираясь к кому-то из близких знакомых, она смотрелась в зеркало, понимая, что чудо как хороша. Ей шло все — и густо расшитое атласной гладью, со старинными кружевами платье… и гребень светлой черепахи, без бриллиантовых глазков, но зато с филигранно выточенными розами… и белые туфельки на изящно изогнутых, согласно последнему парижскому шику, каблучках… и перчатки до локтя, не купленные, а сшитые на заказ по специальному фасону, скрывающему неаристократическую форму пальцев…

Перед самым выходом из дома муж надел ей на шею подарок — крошечный крестик от Фаберже и несколько раз очень ласково поцеловал за ушком. Но нежности продолжались не долго. Заметив, какими глазами поглядывают на его жену гости-мужчины, Сашка часа через полтора заторопился домой и, едва переступив порог квартиры, набросился на нее с побоями. А закончился тот праздник уколами вилкой, следы от которых баба Феня показывала мне под настроение…

Утром, изрядно накачавшись шустовским коньяком, прадед ушел, громко хлопнув дверь. Вернулся лишь через два дня. Лег на пол перед запертой дверью спальни жены. Плакал, умолял впустить… и умер.

Не проронив на Сашкиных похоронах ни единой слезы, баба Феня вернулась в свою квартиру. Начала строить жизнь заново. А город меж тем не только сменил свое исконное имя на соответствующий новому социальному статусу псевдоним. Он полностью менялся на глазах. В заново перегороженных фанерными переборками бывших елисеевских квартирах поселилось по десятку семей, каждая из которых по-своему обустраивая быт, перекрашивала паркетные полы масляной краской, заменяла атласные будуарные обои пролетарскими бумажными и заколачивала парадные двери, предпочитая пользоваться черной лестницей…

Город потускнел, непостижимо, но очень видимо опустился, как будто замер в преддверии неведомых перемен — то ли нового рывка в счастье, то ли грядущей беды. Баба Феня, чутко проникнувшись его настроениями, тоже замкнулась в себе, чего-то ждала. Воспитывала дочь. Когда «проела» все шпильки с бриллиантами, атласные шубы и ожерелья из японского жемчуга, пошла работать в больницу Бехтерева санитаркой. Постепенно приспособилась. Старалась ничего не вспоминать. И лишь изредка вздыхала, взглянув на стоявший в буфете фарфоровый молочник с гравировкой «А. Елисеевъ»…

Люди со знаком «минус»

Второй муж моей прабабушки, Тимофей, был лет на пятнадцать моложе. Вдовец с маленькой дочкой на руках. Мужчина видный, показной, неглупый и воспитанный. Играл на рояле в джаз-банде гостиницы «Европа», то есть был на особом контроле у соответствующих служб.

Они сошлись летом 1937-го. А Новый, 1938-й собирались встречать в «Европе». На комоде уже лежали пригласительные билеты, где нарядным курсивом значилось: «Дорогой товарищ! Просим вас приехать к 23 часам в своем лучшем модном костюме, чтобы празднично и радостно отдохнуть в кругу товарищей за беседой, деликатесами (суп-омри, судак по-польски, филе-соте, бризоль де коминьок, шампанское и пр.)».

Она готовила детям праздничный ужин, дочка Тимофея крутилась рядом на кухне, громко декламируя выученные в садике стихи:

Верен и вечен времени шаг:
Новые годы двинутся!
Но славим сегодня во всех цехах
Первые наши одиннадцать!

Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!

Баба Феня торопилась. И тут нож, скользнув по разделочной доске, соскочил и рубанул по детской головке…

Рана оказалась неглубокой, но очень чувствительной. Тимофей подхватил дочь на руки. Побежал на улицу ловить такси. Бабушка следом. В считаные минуты доехали до больницы Раухфуса. Рану зашили, перебинтовали.

Зареванная баба Феня села в машину рядом с мужем. Просила прощения, клялась, что не нарочно. Он молчал. Вечером, ни слова не произнеся, собрался и уехал встречать Новый год. Один. А наутро — часы только-только пробили полдесятого — в квартиру позвонили двое в форме:

– Гражданка Елисеева? Пройдемте с нами. Вы обвиняетесь в покушении на жизнь вашей падчерицы.

Ехали по Невскому, мимо Елисеевского магазина, украшенного ветками и праздничной рекламой:

Дробя стекло, кует булат
Наш фигурный шоколад!
Я глух и нем –
Ем джем!

Через полчаса, сидя перед дознавателем в полном отупении от ужаса, прабабушка даже не пыталась оправдываться. Только плакала. И возможно, именно это сыграло положительную роль — ей поверили. Отпустили.

Тимофей, забрав дочь, ушел. Навсегда. Потому что через несколько дней его и еще двоих из джаз-банда взяли. Вывели из квартиры, где они с друзьями праздновали Рождество — классово чуждый праздник.

Обвинений не предъявили. Зачем? С «такими» и без того было все ясно. Они полностью соответствовали популярному тогдашнему слогану: «Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст».

Как бабушка пережила случившееся? Бог весть… По ее словам, без слез и истерик. Но, как бы ни было, даже в спокойные шестидесятые она все еще панически боялась Рождества. И позволяла себе в этот день рюмочку лишь в одиночку, за плотно прикрытой дверью. Выпивала молча и крестилась на когда-то подаренную матерью икону, которую, вопреки здравому смыслу, не убирала куда-нибудь от чужих глаз подальше, а держала в своей комнате в красном углу…

Не забывается такое никогда

Новый, 1942-й год баба Феня встречала по ленинградским меркам сносно. К бомбежкам, артобстрелам и обессилившим, застывающим на морозе людям, как и все, почти привыкла. Однажды, везя внучку на саночках в школу по улицам, как будто впавшим в кому от обрушившейся на город звериной безжалостной ненависти, увидела близкую знакомую, лежащую на набережной. Подошла, взглянула в бессмысленные, почти потерявшие жизнь глаза. Наклонилась, подняла выскользнувшую из рук веревочку санок. Побрела дальше. Туда, где моей маме должны были во время переменки дать миску чего-нибудь горячего. А потом — на работу, в больницу Бехтерева, наспех переоборудованную под госпиталь, где мыла полы.

Каждый вечер бабушка пекла по лепешке — дочке, внучке и, самую маленькую, себе. Слава богу, было из чего. Перед тем как ехать в эвакуацию, Абрам, ее третий муж, оставил им чемодан муки. Он мог себе позволить такой царский подарок, потому что работал главным технологом на мукомольном комбинате Кирова. Правда, собирать тот чемодан пришлось долго, по крохам, вынося муку с мельницы день за днем в маленьком холщовом, пристроенном под брюками мешочке.

Накануне своего отъезда сказал: «Феня, тебя беру без вариантов. Внучку тоже. А дочь оставь. Не могу я такую ораву на свою шею вешать!» Бабушка решила сразу и безоговорочно: мужья приходят и уходят… Остаемся, сколько выдержим, в Ленинграде. Здесь жили, здесь и помрем, если судьба.

Хлеб из той муки позволил в самые страшные блокадные недели сохранить и дочку, и внучку, которые сидели в ту новогоднюю ночь вместе с ней возле самодельной печки, где потрескивал расколотый с утра платяной шкаф.

Шкаф догорал. Баба Феня, уставившись неподвижно в огонь, вспоминала год за годом. Причем, как ни странно, ярче прочих сожалений рисовалась перед глазами ночная ваза в стеганом, на пуху розовом атласном футляре, что была у нее когда-то в доме Сашки Елисеева…

Письмо от Абрама пришло уже в эвакуацию. Он спрашивал, пригодилась ли бутылка довоенной водки, оставленная вместе с мукой. А чего ж было спрашивать-то? Еще как пригодилась! Была обменяна у военных на половину туши павшей лошади, благодаря чему и продержались до отправки из города.

Но даже то, что лишь благодаря мужу удалось выжить, не загасило обиды, что лежала на сердце с того ночного разговора перед его отъездом.

Когда, вернувшись из эвакуации, баба Феня узнала, что Абрам погиб в самом конце войны, лишь помянула, молча выпив за ужином рюмку белой. Не плакала.

Вечером, достав из узла с неразобранными еще вещами материнскую икону, повесила на стену. Украсила полотенцем. И долго стояла молча — не молясь.

Не счастьем единым

Вернувшись в Ленинград из эвакуации, бабушка переживала так, будто встретилась с самым дорогим, но серьезно больным человеком. Глядя на искореженные обстрелами стены домов, представляла, какую боль и обиду, если б могли говорить, выкрикнули бы они. И одновременно радовалась каждому вновь отстроенному зданию, словно появившемуся на свет ребенку. Как и все вокруг, свято верила в возрождение…

В пятьдесят с хорошим хвостиком неожиданно случилась в ее жизни еще одна любовь. Он был очень известный военачальник. Они встретились случайно, отчего-то вдруг разговорились. Познакомились. Закрутился роман. Бешеный, как когда-то с Сашкой Елисеевым, со сценами ревности, угрозами и бурными примирениями.

Он был женат, и баба Феня даже растерялась, когда услышала, что наступающий Новый год они будут встречать вместе и не расстанутся больше никогда…

30 декабря 1948-го ее позвали на работе к телефону. Накануне, после страшной сцены ревности, он кричал: «Убью тебя и себя!» Сейчас сказал коротко: «Приезжай немедленно».

Приехать сразу она не могла — в те времена отпроситься с работы или тем более уйти самовольно было чревато очень серьезными последствиями. Лишь только закончился долгий день, бросилась по указанному адресу. Его уже не было…

Самоубийство скрыли. Город провожал известного военного, как подобает герою войны, погибшему от ран, — с оркестром, многочисленными орденами на подушечках, красной звездой на памятнике, салютом. Бабушка на кладбище не была. Вдова, сначала попытавшаяся засудить разлучницу за доведение до самоубийства или по еще более серьезной статье, отступилась лишь после беседы, для которой ее специально вызывали в Москву. Дело закрыли. Баба Феня, уже готовившаяся к самому страшному, постепенно успокоилась. Дала себе зарок: никогда никаких романов! И — начала стареть...

Все последующие Новые годы баба Феня встречала только в семье. По-разному, в зависимости от обстоятельств.

Эпилог

В свою последнюю новогоднюю ночь прабабушка до утра вспоминала, вспоминала, вспоминала…

По весне, уже сильно болея, она попросила отвезти ее к Неве, на любую набережную, где есть спуск к воде. Бережно завернула когда-то данную матерью на счастье икону в новое, непользованое вафельное полотенце. Прижав к груди, села в вызванное такси.

Одна, с трудом грузно спустилась по ступенькам набережной. Присев и пошептав что-то, спустила икону на воду. Поднялась, взглянула на Петропавловку, Троицкий мост, Биржевую площадь… Всю обратную дорогу молчала…На следующее утро баба Феня не проснулась.